Звуковой портрет нечистой силы II
Рассмотренные выше стереотипы звукового поведения домашних духов и персонажей, проникающих в человеческое жильё, имеют ряд отличий от акустической характеристики нечистой силы, средой обитания которой считаются природные локусы. Это уже не приглушенные шорохи, шаги, стук, треск, скрип, различимые в ночной тишине в пространстве дома, а всё многообразие звуков природы. Например, леший, по народным представлениям, способен отзываться зычным криком в виде эха, подражать голосам животных и птиц, производить звуки лесного шума, гула, треска ломающихся в бурю деревьев, завывания ветра и т. п. В целом в русских поверьях лешему приписывается манера весьма шумного поведения: он оглушает человека диким рёвом, его свист и уханье слышны на многие версты, он гонит зверей громогласными окриками "го-го-го!", хохочет на весь лес, хлопает в ладоши [Власова 1995, с.204-206].Самым типичным акустическим знаком лесного духа восточнославянских поверий считается громкий хохот, который слышится из лесных зарослей или которым он пугает при встрече с человеком. Звуковые сигналы, отличающие лешего от домового, не только более интенсивны по силе звука, но и гораздо более многообразны по форме. Леший якобы мог подражать голосам любых животных: от медвежьего рева до комариного писка. Белорусы рассказывали, что он ржёт, как конь, когда весел; воет волком, когда ему грустно; рычит, как медведь, когда зол [Богданович 1895, с. 79]. На Русском Севере полагали, что леший может лаять собакой, мяукать, стрекотать, как сорока [Крииичная 1993, с. 11].
Приписываемые ему звуки направлены не только на человека, оказавшегося в лесу, но и на зверьё, которое он "пасёт", охраняет, предостерегает от опасности. Функции акустических знаков лешего – это и напоминание человеку, кто является "хозяином" местности, и выражение недовольства его поведением в лесу, и стремление испугать, подшутить, согнать со своего пути. Заманивая путников на бездорожье, коварный леший меняет своё звуковое поведение: он отзывается мычанием коровы, которую человек разыскивает; перекликается голосами знакомых для заблудившихся людей; подражает гудкам машины, детскому плачу, женским вздохам и т. н. Стремление оглушить находящегося в лесу человека громким криком, ввести его в заблуждение, сбить с толку, испугать зычным голосом, одурачить, расхохотаться – характеризует лешего в большей степени как проказника и весельчака, чем грозного вредоносного духа (ср. одно из севернорусских названий лешего – "гаркун").
В демонологических поверьях Русского Севера звуковое поведение этого персонажа подтверждает одну из его основных функций – поддразнить вступившего в его владения человека, посмеяться над его бессилием перед "хозяином" леса. В одной из быличек жена охотника на медведя отговаривает его идти в лес: ""Не ходи на охоту, не время!" Ну, раньше были поверья – в такой день нельзя ходить и в такое время...". Однако дед все же пошел. Сидит он в засаде, слышит какой-то хруст в зарослях, пытается в ту сторону выстрелить: "Хотел стрелить – руки не поднимаются, отнялись и всё. Ни крикнуть, ни двинуться – ничего не могу. Слышу в кустах затрещало, захохотал тут (леший) таким голосом громким: "Что,– говорит,– не можешь стрелить? Не сможешь и не убьешь!" Ишо раз захохотал, затрещали кусты. Он ушёл" (Зиновьев 1987, с.46-47].
Любимым занятием лешего было безобидное передразнивание человеческой речи. Например, встретив лесного "хозяина", человек, не узнавший его, спрашивает: "Что, дяденька, ищешь коней?" А он во весь-то лес: "Ха-ха-ха! Что, дяденька, ищешь коней?" [Криничная 1993, с. 11]. В другом рассказе леший морочит головы бабам, собиравшим в лесу ягоды. Те увидели на лесной тропе группу мужиков с косами, идущих как бы на сенокос: ""Ой, да и косыньки-то как хороши!" – похвалили бабы. В ответ косцы хохочут: "Хо-хо-хо! Ой, да косыньки... Ой да косыньки..." И так в лес пошли и всё кричали и кричали. А это лесовики, наверно, были. А показались они народом" [там же, с. 14].
Подобно лешему, громкие звуки (крик, рев, свист, плач) способны издавать и многие другие мифологические персонажи: боровик, полевик, чёрт, "заложные" покойники. По рассказам полесских пастухов, в ночном можно было услышать голос боровика: "Таким голосом рэвэ вин – страхый голос Цэ уже една нич така бувае у году, шчо лякае. Говорять, шчо цэ хозяин лиса, лисовику або боровик" [ПА, Вышевичи Житомирской обл.]. Польские крестьяне узнавали незримого лесного духа, называемого borowieCy по лихому свисту и зычному крику, однако при рубке хвои люди слышали его скорбный плач и жалобные стоны [Ваrаnowski 1981, s. 160; Sychta, I, s. 57-58]. Резкие птичьи крики, стрекотанье, всплески воды белорусы приписывали болотнику, который якобы "реве як корова", "кракае по-качынаму", "булькае нiбы цецярук", "выбухае рогатам чалавечага голаса" [М1фы, с.8]. Мифический горный старец русских украинских поверий, почитавшийся хозяином гор, тоже пугает людей гулким эхом, ревом, свистом (Власова 1995, с. 119].
Сходные звуковые характеристики отличают и поведение водяного. Согласно общеславянским представлениям, его можно узнать в ночной тиши по шумному поведению у воды: громкому крику, хохоту, уханью, визгу, вою, стону, свисту, ржанью, кряканью, хлопанью в ладоши, шлепанью по воде [СД, с. 397]. Типичными акустическими признаками водяного духа считается также то, что он окликает, призывает, заманивает в воду свою очередную жертву. В соответствии с полесскими свидетельствами, "топлэнык гукае на озере, пока возьме, хто ему нужны. Буде крычати вечером цы у ночы: "Ого-го-о! Иван!" – гукало у нас на озере" [ПА, Нобель Ровенской обл.]. Один из самых популярных сюжетов севернорусских быличек о водяном повествует о том, что водяной показывается из воды на месте, где должен утонуть человек, и тоскливым голосом извещает: "Судьба есть, а головы нет!" или "Есь рок, да человека нет!", - после чего на этом месте непременно кто-нибудь тонет (Власова 1995, с. 103]. Идентичные формулы-призывы, адресованные жертве водяного, известны в поверьях западнославянской традиции.
Неясные пугающие звуки могли принадлежать и неким безымянным духам. О таких наводящих ужас отзвуках говорили: "шчось гукае", "пужае": "На Петра нельзя ходить в лес, там пужае. Хто на Петра ходиу в лес, дак гукае и гугае: "О-гой! О-гой! Да хадзи дамой! Хадзи дамой!" А хто его знае, хто крычыць... Може, етый Петро, яго голас. А некатбрые гавбраць, ето зямля абзываецца" [ПА, Комаровичи Гомельской обл.]; "В лесу што-то пужае. Господь Бог знае, хто пужае. Стукае, а бачыць не бачыш, гукае! Ты идеш, а воно гукае: "Во-во-о!" Крычыць моцно, голекае... Кажуць, у году дванаццать раз так пужае" [ПА, Замошье Гомельской обл.].
Вполне определенный звуковой портрет характеризует образ восточнославянской русалки. Хотя временем её встречи с людьми не обязательно признавалась ночь, однако и в дневное время в ржаном поле, в лесу, у воды незримое присутствие русалок часто определялось по их звуковому поведению. В Полесье оно описывалось следующими глаголами и выражениями: "русалки гудят", "пищат", "кричат", "хохочут", "у далони ляскают", "гикают", "ихкают", "рогочут", свистят, как иволга. Подобно тому, как менялось поведение русалок, имеющих вид привлекательных девушек или старых уродливых баб, так же могло различаться и их акустическое поведение. Запугивая человека, они ревели коровьим голосом, ржали по-лошадиному, кричали по-птичьи, "гикали", качаясь на березах, а заманивая прохожего в лес или в воду, способны были призывно смеяться, красиво петь, манить чарующим голосом.
В Полесье, где русалки последовательно осмыслялись как души умерших детей или девушек, звуковые особенности поведения выдавали их иномирную природу как "нежити": "Они тольки так гулй: "Гм-гм-гм!", - приглашали с собой на той свет"; "Яны тольки гудуть, не можна разобрать (слов), цэ ж мэрлые" [ПА, Копачи Киевской обл.]; "Из жыта русалка вылазить и так: "Гу-гу-гу!" - гуде... крыкнула таким голосом поганым" [ПА, Злеев Черниговской обл.]. Признак немоты отразился в одном из локальных названий русалки: нимка [ПА, Олтуш Брестской обл.]. Соответственно её звуковое поведение описывается в этой местности как угрожающее бормотание: "Ним-ним-ним, заберу с собой!" [там же].
Одним из наиболее традиционных акустических знаков, характеризующих поведение русалки, выступает пение: "идут через поле и ноют", "русалкы спивають, як никого нема, а як побачат кого – смеюцца" [ПА]. В восточном Полесье фиксировались поверья о том, что русалки "пеють вельми красиво", что они "сильно голосисты були" и даже что "яни песни слагали, те што мы поём" [ПА]. Сходным образом ведут себя русалки русских поверий: "русалки на реке ноют песню, а то вдруг как засмеются!"; рыбаки ночью слышали: "девка поет и поет, потом всплеск слышим... бульк в воду! И ушла" [Зиновьев 1987, с.51-52].
В украинско-белорусской традиции известны даже особые "русалочьи" песни, которые она якобы любит распевать. Имеются в виду припевки, содержащие формулы ритуальных запретов, соблюдаемых людьми на Русальной неделе: "Не сей муки над дежою, не пей воды над водою!", "Не трый нужка об нужку и не сий муки на дижку, и не держы лопаты у хаты, 6о буде важко конаты!", "Не сей муки над дежэю, не кладися над межэю, не печи хлеба на листу, 6о будеш бачити беду!" [ПА].
Хотелось бы обратить внимание на такой любопытный факт, что пение и музыка в народных поверьях осмысляется как один из устойчивых акустических стереотипов, характеризующих поведение нечистой силы. Это значит, что к набору неординарных – странных, таинственных, тревожных, пугающих – звуков (резкие крики, зычный голос, оглушительный свист, хохот, вой, шум, визг и т. п.) носители традиционной культуры причисляют и завораживающие музыкальные звуки.
Страстная любовь к музыке и пению приписывается многим мифологическим персонажам. Согласно польским верованиям, "подменыш" выдает свою иномирную природу тем, что "все время поет"; чарующим голосом якобы обладают "лесные панны", "морские девы", "мелюзина", "богинка" [Moszyriski 1967, s.599, 638]. Поющей в восточнославянской демонологии представляется кикимора, полудница, св. Пятница. Дух-обогатитель болгарских поверий мамниче, выведенный хозяевами из особого яйца, во время полета невидим, но издает чудесные звуки, услышав которые, люди спешно затыкали уши, боясь потерять сознание или умереть от этих звуков [Георгиева 1993, с.226].
Показательны в этой связи широко известные у всех славян запреты петь, свистеть, кричать, аукаться, а также отвечать на чужой голос, так как подобными действиями человек якобы привлекает к себе духов и отдаёт себя в их власть (ср. полесскую мотивировку соответствующего запрета: "Нельзя петь в лесу – песнями прикликасшь черта" [ПА, Ветлы Волынской обл.]). Считается, что на звуки музыки и пения приходят черти, лешие, вампиры, гномы, самодивы, вилы и др. персонажи. О гудении мошкары, слышимом в вечернем воздухе, в Закарпатье говорили, что это "поют душечки": "Брынят красно, що ни одну нэ выдко. То мы говорим: "Слухайтэмэ, як душэчки спивают!"" [КА, Грушево Тячевского р-на].
Способность петь чарующим голосом приписывается в хорватских поверьях мифической домовой змее, которая глубокой ночью якобы выползает из своего укрытия и начинает красиво петь. Отголоски игры на музыкальных инструментах и пения, слышимые в троицкий период, по представлениям болгар, были свидетельством пребывания на земле самодив. Заночевавшие под открытым небом косцы утверждали, что всю ночь слышали музыку и звуки свирели: "Цела нощ – каа – чувам музики, свират, това са самодиви" [Мицева 1994, с.43]. Точно таким же акустическим знаком характеризуется незримое присутствие среди людей караконджулов, которые в святочный период по ночам бродят по улицам, "идат, свирят, свирят, свирят, пеят, играят..." [там же,с.75].
Музыкальными звуками выдавали себя персонажи нечистой силы как в пространстве дома, так и за пределами жилья. В русских быличках очень популярен мотив о ночующих в пустой избе путниках, которым не дают спать необъяснимые звуки музыки и пляски: "Не успел уснуть , слышу – музыка заиграла, пляска поднялась! Прямо, говорит, чечетку выбивают, пляшут . Чиркнул спичку – нету никого" [Зиновьев 1987, с. 87]. Любительницей песен и плясок выступает в восточносибирских мифологических рассказах кикимора, которая пугает ночующих в избе чужаков тем, что всю ночь поет "Располным полна коробочка" да стучит ногами по половицам. Сходным манером леший пытается согнать со своего пути заночевавших в лесу охотников: "Вот только легли – кто поёт! Поёт "малинушка-калинушка", песню..." [там же, с.27]. Во всех этих случаях музыка осмысляется как знак угрозы и недовольства со стороны мифологических персонажей.
К музыкальному коду звуковых стереотипов примыкает еще один – универсальный для славянских демонологических поверий – звуковой комплекс, который символизирует движение шумного свадебного поезда. Согласно русским быличкам, оставшийся на ночь в лесу человек, нарушивший правила взаимоотношений с "хозяином" леса, непременно услышит среди ночи звуки едущих повозок: "свистит, гремит, колокольцы брякают, и даже, говорит, слышно, что кони – бух-бух – вроде свадьба, – песни распевают, гармошки играют. О-е-ей!" [там же, с.48-49]. Подобными звуками выдают своё присутствие черти, болотник, полудник, вампир и другие духи.
По многочисленным полесским свидетельствам, черти слывут "большими музыкантами": "В лесу буде ехать, шчо свадьба такая. Музыка играе, песни поют, повозки скрипят, – а люди не бачат ничого! Даже : по деревне проезжали повозки з музыкою. А хто проезжае – не бачым. Доедет до кладбишча и исчезнет... Это до двенадцати ночи" [ПА, Дяковичи Гомельской обл.].
Человек, желающий увидеть чёрта, – как рассказывали поленгуки, – должен был пойти ночью в лес и громко свистнуть или запеть,– тут же в ответ заиграет музыка, засвищет и явится чёрт. Звуки, символизирующие шумный свадебный поезд, в Полесье тоже воспринимались как предостережение неправильно себя ведущим людям: "Раз я пошла по ягоды у неделю, – а это грех! Пошли у болото, бером клюкву, чуем: „Го-го-го!" – и як музыка грае, визжат, крычат разными голосами. Мы думаем – свадьба еде" [ПА, Тонеж Гомельской обл.].
Неожиданные звуки музыки в лесу или поле могли толковаться как появление на земле душ умерших: во время жатвы женщина услышала, как "музыка десь грае, да так, бы ветер котицца. Да, каже, бегуть тые мэртвые. Дак баба стала молицца Богу, каже, што ето уже мэртвых вяселле, то мэртвые женяцца" [ПА, Стодоличи Гомельской обл.].
По болгарским верованиям, невидимые существа инджерлии, появляющиеся в святочный период, по ночам выдают себя звуками музыки и движущегося свадебного поезда. Таковы же акустические признаки появления женских мифологических персонажей, называемых злины или юды, которых нельзя увидеть, но слышны их голоса, звуки музыки, как на свадьбе [Пирински край, с.471).
Материал представленных выше поверий может быть дополнен наблюдениями этнографов над поведением участников ряженья, изображавших персонажей нечистой силы. Именно танец оказывается наиболее предпочтительным "языком" ролевого перевоплощения ряженых, демонстрирующих ритмические движения как одно из коренных свойств поведения демонических существ [Ивлева 1994, с. 145]. Можно вспомнить в этой связи известные в западноевропейских мифологических рассказах сюжеты с описанием "пляски смерти".
Автор: Виноградова Л.Н.
Источник
Ключевые слова: Мифологические существа леший русалка звуки голос поверья