Внутри фотографии
Этим снежным декабрьским утром газета поручила мне взять интервью у Юрия Захарова. Мы созвонились, и он пригласил меня к себе домой. Юрий Захаров — фотограф, причем достаточно известный ещё с советских времен. В этом году ему исполняется 65 лет. Про этого человека я слышал неоднократно и из самых разных уст, но никогда специально не интересовался его личностью. Вероятно, просто один из сотен и тысяч других охотников за удачным кадром. Один из этих странных «творческих» людей, с которыми мне в силу моей деятельности приходится сталкиваться постоянно, и которых я никогда не понимал. Кажется, печатается журналах. Одно время была шумиха насчет его фотовыставок — что-то связанное с природой — старая как мир тема, о которой, кажется, сказано уже все — и нет, людей до сих пор ещё что-то цепляет. Блаженные. Некоторые люди способны отпускать свою мысль далеко от привычных, принятыми рутиной рамок. Чудаки они - ведь не существует ничего кроме то, что находится здесь и сейчас — и чтобы доказать это самому себе, я изо всех сил вцепляюсь в баранку. Я чувствую её материал - кожа. Я чувствую еловый запах ароматизатора и вижу хлопья снега, беспрестанно бьющие в лобовое стекло. Есть только настоящий непреклонный момент, а все остальное — пустая лирика. Снег топит город. Город тонет в снегу. Белые мухи осадков, кусающие холодом редких зябнущих прохожих, которые похожи просто на темные расплывчатые пятна. Опять я отвлекаюсь — чуть не пропустил зеленый сигнал из-за своих глупых пространных размышлений. Надо быть повнимательней. У меня конкретная цель — взять интервью. И ничего более. Я заворачиваю в почти пустой дворик, останавливаюсь и покидаю машину, сильно хлопнув дверцей.Типичная хрущевка. Обшарпанная лестница, третий этаж. Здесь-то и живет знаменитый фотограф. Я останавливаюсь перед дверью, обитой красным дермантином - квартира 25. Я нажимаю кнопочку звонка, и мне открывает маленькая пожилая женщина в чепце, одна из тех, чья наружность необъяснимым образом как-то сразу располагают к себе. Очевидно, это его жена.
- Здравствуйте, вы из газеты? Мы с Юрой вас давно уже ждем. Проходите, проходите, пальто вешайте сюда, — сразу засуетилась она вокруг меня, и я почувствовал себя слегка неловко.
В проеме комнаты я чуть не столкнулся с самим Юрием Захаровым, который выходил мне навстречу. Я всегда рисую приблизительный портрет человека после разговора с ним по телефону и редко ошибаюсь. Но фотографа я ожидал увидеть немного другим. Юрий был высоким, крепко сложенным пожилым человеком. Белый как лунь; волосы прекрасно сохранились, не было даже намека на плешь. Словно выточенное из дерева загорелое лицо фотографа попыталось выразить шаблонную радость, он улыбнулся мне и пожал руку, но глаза - серые старческие глаза - были непроницаемы, в них я прочел отчуждение и ещё какую-то непостижимую тихую грусть.
- Ну-с, пройдемте, Зина сейчас принесет нам чаю, — мягко сказал он, слегка подтолкнув меня вперед. Это была его комната, одновременно служившая залом. Все стены, от потолка до пола увешаны фотографиями самых различных размеров, из промежутков между ними кое-где проглядывали старые пожелтевшие обои. Я с интересом, частично объясняемым вежливостью, заложив руки за спину, принялся их разглядывать. Юрий Захаров стоял в стороне и молчал, внимательно наблюдая за мной.
Бесчисленные снимки, среди них попадались и старые, черно-белые. Актрисы и кинозвезды, многие из которых давно уже умерли — лица ушедшей эпохи. Вот миловидная девушка застигнута врасплох вмешательством вспышки, на её прекрасном лице навсегда отпечаталось выражение какого-то детского испуга, смешанного с удивлением. Дама с задумчивым выражением на лице, глядящая куда-то вдаль, сквозь камеру. Играющие дети, застывшие в самых разных причудливых позах. Чем больше я смотрел на этих людей, тем больше мне казалось — здесь что-то не так, что-то неправильно, и, наконец, я понял — большинство из этих снимков не были спланированными. Это странно, но достаточно любопытно. Надо попросить рассказать фотографа об этом поподробнее — о том, как ему удалось так удачно запечатлеть мгновения, но сразу же забываю об этом. Прохожу чуть дальше — и вижу щенка, гоняющегося за собственным хвостом. Выгнутую дугой кошку, слегка и как бы играючи придерживающую маленького мышонка. Безмятежные пичужки, с упоением чистящие друг друга — все снято профессионально, каждая фотография наполнена такой динамикой, такой силой жизни, что мне в определенный момент начинает казаться: я отвернусь, и все это завертится в своем привычном темпе, как чертово колесо - дети будут бегать и смеяться до тех пор, пока я снова на них не посмотрю — только тогда они опять остановятся и будут явно недовольны на меня за то, что я прервал их вечную возню. Удивительное чувство, но из уст моих вылетает только «очень здорово». Я машинально оглядываюсь на хозяина, на лице его на миг мелькает выражение разочарования — это явно не то, что он ожидал услышать. Блеклые, ничего не значащие слова — призрак ощущений, не могут передать и малой доли того, что творится иногда в душе. Я — всего лишь сто сотый человек, побывавший в этой комнате на протяжении многих лет и не произнесший, очевидно, ничего нового. «Как здорово». «Как удачно, Юрий Захаров». «Вы — истинный профессионал, вашей самоотверженности и преданности любимому занятию на протяжении стольких лет можно только позавидовать». Все и ничего. Я осматриваю ещё одну стену, увешанную преимущественно снимками природы. «Небесный хлеб» — взятые на первый план зрелые пшеничные колосья на фоне ослепительного солнечного диска. «Первые ласточки грозы», «Хоромы водяного царя», «Моховые дали», «Вознесение осеннего бора», «Симфония лепестков» - название каждой фотографии было аккуратно приклеено внизу. В свое время фотограф объездил все союзные республики, и фотоколлекция была богатой, как с точки зрения разнообразия сюжетов, так и по географическому признаку. Степи Туркестана, Чукотка, сибирские ельники, Крым, Беловежская пуща, подмосковные луга... А вот Алтай, Катунский хребет, гора Белуха - «вершина мира, центр мироздания». Не каждая фотография имеет право на собственное название, пусть некоторые из них звучат по-своему наивно и чудаковато, с оттенком напыщенного романтизма, но я понимаю, что передо мной — самое лучшее, все шедевры и вся жизнь мастера. У меня начинает всплывать из памяти, что некоторые из них я уже видел. Вот эту — на плакате «зеленых», эту — использовали в рекламе какого-то средства для волос, на фоне другой позировала модель в рекламе натуральной лесной пасты... Элементы с оформления сайтов, картинки с упаковок и пакетов — все они передо мной. Интересно. Чувство дежавю. Что испытывают другие?.. Почему же это всех так цепляет?.. Ведь мы столько раз видели горы, деревья, поля, и изображения некоторых мы пропускаем как набившую оскомину банальность, другие же — буквально завораживают то непостижимое, что есть в каждом из нас.. Я смотрю на снимки, вглядываюсь в них, и меня постепенно начинает посещать непрошеное ощущение логичности, завершенности этих мотивов. Их логичность — в её отсутствии. Их завершенность — в том, что они будут привлекать человека всегда. Это не просто снимки, которые может наделать каждый, если получит в руки аппаратуру. Большинство фотографий бывают безлики и отражают лишь оболочку, их часто противопоставляют картинам, в которых есть любовно вложенная душа художника. Но Юрий Захаров сумел одухотворить их, запечатлев саму сущность природы и её прекрасных творений. Он может поймать нужный момент и в нужное время благодаря какому-то профессиональному чутью.
Я перевожу взгляд на ещё одну узкую полоску снимков, примостившихся в уголке у окна — похоже, мастер не перестанет меня сегодня удивлять. Все они были сделаны в режиме макро и отражали обычно не замечаемые нами вещи — например, кирпич из стены старого дома, поросший зеленоватым лишайником. Полуразбитая бутылка на фоне огненного мегаполиса. Филигранная паутина с крошечными капельками росы. Или просто теплая детская шапочка, забытая на скамейке. Просто вид из окна на улицу с оживленным движением. Композиция из предметов на столе. Эти снимки были сделаны, очевидно, самыми последними, но даже в самом незначительном предмете, сюжете сквозила своя незатейливая маленькая философия. Один предмет может вместить в себя целый мир, подчас понятный только для одного-единственного вдумчивого наблюдателя, сумевшего схватить сквозь его прямую суть отблеск неуловимого. Когда я наконец оторвался от созерцания снимков, Юрий Захаров на этот раз с удовлетворением глядел на меня — со стороны, очевидно, было заметно, что я уделил им отнюдь не праздное внимание. Впечатления об этой комнате, при первом моем беглом взгляде казавшейся такой старой и безвкусно оформленной просто цветными бумажками давно отступили, на место им пришли совершенно новые — и Комната стала мне казаться живым, дышащим и думающим организмом — все эти люди, животные, места, предметы, собравшиеся здесь вместе, начинали оказывать какое-то почти сказочное впечатление. Слова были здесь не нужны, и я внутренне порадовался, что хозяин не спрашивает меня о том, что я чувствую — все было понятно и так. Я почувствовал расположение к этому мастеру. Мы сели за столик у окна с геранями, и Зинаида Львовна поставила перед нами чай, сушки, варенье, а затем тихо и незаметно удалилась к соседке — не хотела нам мешать. Я пил чай с Юрием Захаровым и все время пытался создать непринужденную свободную обстановку — но мне никак не удавалось его разговорить, он был задумчив и временами поднимал глаза, тихо вздыхал, и мне казалось, что он видит что-то, чего не вижу я. Как бы то ни было, настала пора приступать к исполнению моих профессиональных обязанностей. Я включил диктофон и принялся задавать заранее запланированные вопросы. Да, сейчас он на заслуженном отдыхе. На компьютере ещё около миллиона снимков — надо разобрать, но не знает, успеет ли. Нет, на здоровье не жалуется, бегает по утрам даже зимой. Дочка в Германии, летом приезжала, не забывает. Все сложилось как надо. Как удается передать настроение на фотографии? Любить надо. Мир. Момент. Зрителя, который это увидит. Плюс фототехника, годы практики. Даже процитировал Сальвадора Дали: «Вы пренебрегаете анатомией, рисунком, перспективой, всей математикой живописи и колористикой, так позвольте вам напомнить, что это скорее признаки лени, а не гениальности". Тут то же самое что у художников — успех приходит с опытом. Нет, никогда не было желания заниматься чем-то другим, да и зачем, если ты на своем месте? Не нуждаются — дача большая есть, но зимой в городе куда привычнее. Как будет праздновать день рождения? Да никак — зачем?.. Вопросы постепенно подходили к концу, интервью было почти готово. Временами мне казалось, что Юрий Захаров что-то недоговаривает, как-то незаметно иронизирует и все время отвечает так, чтобы все получилось максимально стандартизированным, суховатым, вроде бы то что надо, но... Чего-то не хватало. Как в картине, написанной по всем правилам «математики живописи», и выглядящей тем не менее мертво. Как в профессиональном снимке, на котором только вода, деревья, небо, словом, горы как горы и … все. Чтобы сломать барьер отчуждения, кто-то из нас должен был пойти навстречу. И этим кто-то должен был стать, само, собой, я, но у меня получалось выдавать лишь надуманные вопросы и ничего не значащие слова. Постепенно мне даже захотелось поскорее закончить это и уйти — я почувствовал раздражение на себя из-за того, что не смог, постеснялся показать себя живым, а продолжал прятать это в себе и заниматься привычным самообманом. Это было странно, пусть я и не самый опытный, но уже неплохо зарекомендовавший себя молодой журналист — не смог по долгу службы найти с человеком общий язык. Откуда-то возникло непрошеное чувство вины.
- Спасибо вам... - и снова тирада - мой запланированный теплый экспромт.
- Спасибо и вам... Я хочу пожелать нынешнему поколению... - ответный запланированный экспромт.
Я выключил диктофон, ещё раз на прощание оглядел комнату — изображения застыли в вечной статике, безымянные, безвозвратные, умершие лица с каким-то укором вперились в меня. Подавленное разочарование с какой-то непонятной горечью внутри. Юрий Захаров поднимается со стула, и не смотря мне в глаза, прощается, крепко пожимая руку. Я уже собираюсь выйти в коридор, хозяин встает со стула, чтобы проводить меня, как вдруг мой мимолетный взгляд останавливается на ещё одной серии поблекших выгоревших снимков, висящих прямо над дверью в комнату. Знакомые сюжеты, но среди них один, выбивающийся из общей массы — на маленькой обтрепанной черно-белой фотографии, помещенной под стекло и обрамленной рамкой, были лишь какие-то непонятные пятна, узоры, линии... Что это могло значить?.. По-видимому, она была очень дорога для мастера. Юрий Захаров перехватывает мой взгляд, снимает фотографию и долго на неё смотрит. Наконец глухим голосом, почти шепотом спрашивает:
- Хочешь знать, что это?.. Садись, расскажу.
Мы снова за столом у окна с геранями. Снежный воздух просачивается через щели в старой раме. Фотография под стеклом лежит между нами, и луч только что проглянувшего морозного солнца заблестел на её поверхности.
- Только не печатай это в газете, журналист. Можешь написать отдельно, но только уже потом... Сам поймешь когда. Мало кому я об этом рассказывал, и мало кто понял. Ты мне показался немножечко другим, чем остальные. Только не растеряй себя. Не разбазарь себя по крохам, чтобы потом не жалеть. Впрочем, это уже твое дело...
Я молчал, затаив дыхание.
- Ладно, ну так вот, был я мальчишкой лет шести от роду, соответственно, шел пятьдесят пятый. Мы с родителями тогда на даче под Питером жили, лето стояло — хорошо! Мой отец работал инженером, помню, подарили ему в то время фотоаппарат «Любитель-2» - такая вот черненькая коробочка. Мне и любопытно стало, я все начал приставать — покажи да покажи, а папа хоть и берег аппарат, но мне объяснил как что работает, я и бегал по усадьбе что-то фотографировал. За неделю лучше его освоил, ну он и думает — пусть забавляется, правда, надолго не отдавал, конечно, да все время приглядывал. И вот, в один погожий денек все отлучились куда-то, разве теперь вспомнишь, словом, ни родителей, ни соседей, и сверстники попрятались — вот я один и остался. И вздумалось мне тогда в березовую рощицу пойти на краю деревни — это мне сейчас кажется, что пожалуй, совсем небольшая рощица была, а тогда целым лесом казалась — и вот значит, улучил я момент, да ещё и аппарат стащил — и был таков. День был жаркий, все по домам — никто, значит и не заприметил тогда, куда я иду. А в березняке прохладно — тишь да благодать, только птички слегка цвенькают. Ну вот значит, увлекся я, иду по тропинке, да все ищу место поживописнее. О чем я тогда думал? Какие мечтания были у меня шестилетнего — одному только Богу известно. И главное, ни страха, ни беспокойства, ничего такого не было, словно все так и должно происходить, и весь мир мой — сейчас разве бывает такое?.. Он на несколько мгновений замолчал и посмотрел на меня.
- Пожалуйста, дальше...
Юрий Захарин грустно усмехнулся и продолжал:
- И зашел я в какую-то глушь, конечно, лесок-то этот всего в два шага был, это она для меня глушью показалась. И тропинка куда-то подевалась - вроде как заблудился, причем безумно этому рад. Вижу я - как сейчас помню — стоит пень такой старый в два обхвата, мхом поросший, с меня почти ростом, и вздумалось мне себя сфотографировать. Ну я и кладу папин «Любитель» на пень, как будто на штатив, устанавливаю автоспуск и отхожу назад — и вроде как на фоне берез должно было получиться. Отхожу я, отхожу и вдруг чувствую — падаю. Там значит щель какая-то была, глубокая пропасть с камнями на дне, или не знаю как это назвать, ума не приложу откуда она там взялась, а я её не заметил и провалился... И единственная мысль была - «кто моему папе теперь скажет, куда я аппарат его унес — он ведь искать будет... жалко...» Вот понимаешь — один миг — и все — я разбиваюсь... Тут вдруг темнота и шум — конец. Но боли не было. Ничего не было.
А потом вдруг вижу свет ослепительный и воздух... не такой как обычно. Какой-то ласковый благоухающий воздух, и легко-легко так стало. Роща, пропасть — все исчезло, и вокруг меня появляется сад неземной красоты. Это... это... не описать словами, просто бесполезно. Я пошел по мраморной дорожке, и по обе стороны от меня — бесчисленные цветы, таких я больше нигде никогда не видел. Выхожу на площадку перед фонтаном — там нескольку людей стоят, все нарядные, как-то по-особому, тепло смотрят на меня и молчат. Прямо мне навстречу направляется седой такой дедушка с длинной бородой и в белой ризе, и я сразу почувствовал — дедушка добрый, не надо его бояться, и все, кто здесь есть — тоже очень добрые и рады меня видеть. Такое чувство, словно я был уже когда-то знаком с этим дедушкой и давно, с самого начала любил его, но только не вполне осознавал этого. Причем это была другая любовь, даже не такая, как к родителям— я не сумею этого объяснить — но она была просто безмерной, огромной, всепоглощающей, все мои страхи, если они и были, сомнения, - словом все разом рассеялось и растворилось в этом чувстве, заменившем самое мое существо в эти моменты. Не помню, сколько времени дедушка ласково смотрел на меня, а я на него, но наконец он спросил:
- Ты как сюда попал, Юра?..
- Я упал в пропасть, а потом оказался здесь...
- Тебе страшно? Ты удивлен?
- Нет, ничуть! Я уже был в этом месте, только не помню когда...
- Тебя что-нибудь беспокоит?
- Сейчас - нет! Но прямо перед тем, как сюда попасть, я вспомнил своих маму и папу...
- И что ты подумал?
- Подумал, что они наверное беспокоятся и ищут меня... Я не должен был уходить... И скажите, пожалуйста, моему папе, что его фотоаппарат остался там, в роще, на пеньке — пусть заберет его! Мне, правда, очень жаль.
- И ты хотел бы вернуться?
- Я скучаю по ним. Но больше всего мне хотелось бы, чтобы мы все оказались тут, вместе! Здесь так хорошо!
- Но всему свое время, Юра...
- Я их не увижу?.. И что же тогда?
- Ты явился слишком рано. Пойдем, я провожу тебя до ворот.
Я ещё раз оглядываю людей у фонтана, и мне больше всех запоминается один дяденька с длинными волосами. У него были пронзительные чистые и немного грустные глаза. На плече у него сидел голубь. Все машут нам руками на прощание, мы идем по бесконечным тропинкам, причем пейзажи вокруг нас постоянно меняются. Навстречу попадалось множество людей всех возрастов. Там были дети, они бегали по тропинкам, играли в прятки между кустами и весело смеялись, перекликаясь с крошечными разноцветными птичками, кружившими над цветами и пившими из них нектар клювиками-соломинками. Прямо посреди одной из кипарисовых аллей сонно разлегся царственный лев, не обращающий особого внимания на малышей, вскакивающих на него и играющих роскошной золотистой гривой. В источнике у водопада плескался огромный бык. Ещё был орел на крыше одной из беседок; внутри неё сидела женщина в длинном одеянии, по какому-то наитию я почувствовал по отношению к ней то же, что и к маме. От её улыбки у меня внутри все словно перевернулось...
Я беседовал с дедушкой, кажется, целую вечность, о самых разных, пустяковых и значительных вещах, я беседовал с ним так, как больше ни с кем за всю свою жизнь и чувствовал полную открытость и доверие к нему, он же охотно отвечал на любые мои вопросы и сам о чем-то мне очень много рассказывал.
Стыдно признаться, но многое из этого я позабыл в разные периоды жизни...
Вот мы доходим до огромных, словно бы парящих в воздухе хрустальных ворот, и я говорю:
- У вас очень красивый сад!..
А белобородый дедушка мне отвечает:
- Не сожалей о том, что ты его покидаешь... Тебе кажется, что ты теряешь это место безвозвратно, но это не так. Если только захочешь — ты сможешь увидеть мой сад во всем... Только надо очень внимательно смотреть и сильно этого желать — и ты откроешь в обычных вещах и людях то, о чем они даже и не подозревают, но не по невежеству своему, а только потому что перестали верить... Если очень захочешь, ты можешь им помочь... - и последние слова дедушки крепко-накрепко отпечатались у меня в памяти, пусть даже я, шестилетний сопляк, и не осознал их полностью в тот момент...
И я говорю:
- Спасибо, дедушка... Но куда мне теперь?..
Ворота медленно расплываются, тают в воздухе, и сад и дедушка — все исчезает.
Я снова у края расщелины цел и невредим, солнце так же высоко, и птички все так же щебечут, и мирно шумит листва — кажется, не прошло и минуты. Мой фотоаппарат лежит на пеньке. А по поляне порхает огромная, как в тропиках, синяя бабочка. Я интуитивно чувствую, что должен следовать за ней, хватаю аппарат — и она слегка отлетает в сторону, словно приглашая меня. Я иду среди молодого березняка, перехожу вброд мелкий ручей... Я иду за огромной синей бабочкой. Вокруг — ни души, солнце стоит в зените и пространство вокруг меня беспрерывно звенит, этот звон висел в воздухе, его издавали деревья, он доносился из глубин земли — и мне кажется, что я слышу голос самой природы.
Минут через двадцать бабочка выводит меня на деревенскую дорогу и куда-то пропадает.
Что со мной произошло только что — меня не заботит в данный момент, я стану вспоминать и по частицам восстанавливать память о саде и о людях, которых я видел там уже намного позже...
Что ожидало меня дома — не помню, да и неинтересно. Пленка была проявлена, перед тобой, журналист, тот самый кадр, сделанный в тот самый день автоспуском... Ничего не разобрать?.. Верно. Но это не важно. Самого главного глазами не увидишь... А через несколько дней нам пришлось уехать в город, и так вышло, что когда я вернулся в те края, уже будучи восемнадцатилетним парнем, то не нашел рощицы, сколько ни искал. На все мои расспросы местные только пожимали плечами — вот так-то. Ты понимаешь меня?..
И да, и нет. Я не знал в тот момент, как отнестись к рассказу Юрия Захарова, и, признаться, в первую очередь подумал, что фотограф просто по одной ему известной причине решил выговориться и поразить подвернувшегося собеседника удивительной историей. Почти сразу пришла Зинаида Львовна, и я заторопился в редакцию — время как-никак поджимало. Хотелось ещё что-то сказать, о чем-то спросить мастера — но я просто не успевал, да и он засуетился, очевидно, выложив свое, он удовлетворился, не сильно беспокоясь о том, какое впечатление это произведет на меня. Дальше все вышло весьма сумбурно — мы наспех попрощались, и я покинул квартиру. В редакцию я ехал в полной задумчивости — впечатления от рассказа все-таки ещё не до конца отпустили меня...
Мы опубликовали интервью, а дальше жизнь завертелась в своем привычном насыщенном ритме, и я постепенно забывал Юрия Захарова, у меня просто не было времени для того, чтобы предаваться воспоминаниям и размышлять, размышлять...
И вот, в феврале — как удар грома — нам становится известно, что знаменитый фотограф скончался. Инфаркт миокарда.
На похоронах собралась уйма народу, включая и всю нашу редакцию. Все беспрерывно переговариваются. Вот Зинаида Львовна — сразу постаревшая на десяток лет, она тихо плачет в свой платочек, и мы как можем пытаемся её успокоить, но безуспешно. На гроб, на лицо Юрия Захарова падают редкие снежинки, да так и остаются лежать. Каким человеком он был — этого нам до конца не понять. Что он чувствовал — мы не знаем. Что он видел — мы можем только предполагать. У меня в голове, подобно кадрам кинопленки, мелькают подробности нашей встречи. Я поднимаю глаза к небу — и внезапно — среди летящих ко мне белых хлопьев, на фоне хмурой тучи замечаю какой-то блеск, присматриваюсь — и не верю своим глазам. Зинаида Львовна тоже вдруг посмотрела вверх; никто из остальных не обратил на это внимание. Только мы оба с ней явственно видим большую синюю бабочку, порхающую в высоте. Зинаида Львовна больше не плачет. Мы понимаем друг друга только по одному взгляду. А когда снова глядим ввысь — бабочка вдруг начала стремительно подниматься и постепенно исчезает - в глазах замелькали лишь неясные пятна, узоры, линии, как на старой черно-белой фотографии, сделанной шестилетним мальчиком в роще под Санкт-Петербургом летом 1955 года...
Новость отредактировал Таис - 15-06-2015, 07:31
Ключевые слова: Журналист интервью фотографии фотоаппарат роща сад бабочка смерть авторская история