Последний рубеж
Когда мои родители затеяли развод, мне было двенадцать лет. Собрав пару чемоданов и прихватив меня, мать вернулась в родное село Окаёмово. Пазик увозил меня из райцентра по пыльному просёлку. От друзей, одноклассников, смутно нравившейся девочки — от всего, что я знал. Пружинное сиденье скрипело и подбрасывало на каждом ухабе почти до потолка. Старушка в соседнем ряду покопалась в сумке и дала мне, зарёванному пацану, подтаявшую конфету “Мишка на севере”. Шёл восемьдесят девятый год, страну лихорадило. Досталось и нашей семье: отец потерял работу и запил, скандалы на кухне из еженедельных стали ежедневными. В конце концов, пазик раскатал лысыми покрышками и оставил умирать на дороге весь мой мир и всю прежнюю жизнь.
Окаёмово, где я пару раз гостил у бабушки — это довольно большое село. Там была и поликлиника, и дом культуры, и даже собственное техучилище. И, конечно же, свои нравы, отличающиеся от городских. Бабушка обо всём договорилась, меня отдали в местную школу, где я в первый же день понял, что попал. Ведь я был трусоватым, тощим парнишкой с тихим голосом, не умеющим постоять за себя, да ещё и очкариком. Во время большой перемены какой-то гадко ухмыляющийся шнырь нашёл меня на школьном дворе и пригласил на разговор “со старшими”. Разговор состоялся за школьным гаражом и был краток. Старшеклассники, смолившие там папиросы тайком от трудовика, скептически смотрели на меня, с оттяжечкой харкая на землю и переговариваясь вполголоса. Расспросив, какими судьбами в их края занесло столь трепетное создание, они посовещались и, неприятно улыбаясь, пообещали устроить мне “проверку на вшивость” после уроков.
Уроки тянулись вечность. На литературе я с ходу схлопотал двойку, потому что не слушал дородную учительницу. Судорожно соображал, как бы незаметно для всех сбежать домой. Сбежать не удалось: вечером всё тот же гадкий пацан с парой знакомцев подкараулил меня у школьного крыльца и поманил пальцем. В стремительно густеющих сумерках, сопровождаемый конвоем, я на ватных ногах вошёл под тень деревьев: почти сразу за старым заброшенным корпусом ПТУ начинался лес. Спустя несколько минут тропинка вывела нас на поляну, освещаемую костром, разведённым в наполовину вкопанной в землю бочке. В его неровном свете я увидел нескольких ребят, столпившихся вокруг чего-то, что я пока не мог разглядеть. Всего там собралось человек десять: мои одногодки, пара младшеклассников, но было и несколько ребят постарше, класса из девятого. И ещё один, рослый заводила с недавно проклюнувшимися жиденькими усами. Я узнал двоих, с которыми говорил за гаражом. Меня толкнули в спину, чтобы пошевеливался. Подойдя ближе, я понял, что в центре круга лежит, схватившись руками за живот, незнакомый мне курчавый парень лет четырнадцати. В этот момент один из ребят сделал шаг вперёд и со всей силы ударил его ногой в лицо.
Курчавого страшно били на протяжении десяти минут: ногами и принесёнными с собой черенками, без шума, строго по очереди. По команде усатого. Участвовали все, даже самые маленькие, кроме конвоя, предусмотрительно окружившего меня, чтобы не смел сбежать. Лицо бедняги и руки, которыми он несмело пытался его прикрывать, быстро превратились в кровавое месиво, сломанные пальцы торчали в разные стороны под тошнотворными углами. Когда я попытался отвернуться, на ухо мне прошипели: “А ну, смотри!”. И я смотрел. Тишину нарушали только звуки влажных ударов (с такими мама на кухне по праздникам отбивала мясо) и рыдания парня. То была самая настоящая дворовая казнь за, как я понял из разговоров, какое-то совершённое им предательство. Тот, с усиками, даже не школьник, а, наверное, студент ПТУ, склонился над лежащим, сунув руки в карманы. Спокойным голосом он отчитывал его, прерываясь лишь на то, чтобы подать остальным очередной знак: “бейте”.
— Егор, слышишь меня? Егор?
— С-слышу, — на размозжённых губах Егора надувались кровавые пузыри, спазмы мешали ему говорить.
— Ты понимаешь, за что это всё с тобой?
— Простите меня, пацаны, простите!
— Не слышу ответ.
— Я понимаю! Понимаю! Хватит, пожалуйста! Я всё понимаю!
— Ты понимаешь… Это хорошо. Думаешь, нам это нравится? Нет, не нравится. Учти, нам сейчас хуже, чем тебе. Мы ведь все давали присягу, так? Учили слова, клялись. А ты что же? Сбежать надумал. Трус. Поставил наше дело под угрозу. Как с тобой после этого идти в разведку?
— Да я не от вас! Ну не от вас же, от отчима бёг! — сотрясаясь от слёз, Егор вскапывал дёрн пятками, неуклюже пытаясь отползти подальше и баюкая особенно изувеченную правую руку. — У н-него армейский ремень со свинчаткой. Он меня порол! Я не мог больше…
— Заткнись, — холодно прервал его говоривший. — Отчим твой, конечно, мудак. Но присягу нарушил ты, а не он. Он-то как раз свою держит. Что? Не знал, что он был из наших? Первый юношеский, между прочим. Он и доложил, когда ему с автовокзала звякнули, что ты билетик приобрёл. И мы тебе не верим, Егор, не от ремня ты бежал. Просто твоя очередь была следующая, вот ты и сломался. Скажи, не так было? Правильно, лучше молчи, — парень тяжело вздохнул. Казалось, он и в самом деле был разочарован. — Наше дело — оно важнее, ты осознай. Важнее всего на свете, что только может быть. Отчима твоего, тебя, меня. А ты. Всех. Подвёл.
Экзекуция продолжилась. Егор оставил попытки уползти и теперь только стонал, уже не пытаясь защититься от ударов. В какой-то момент его вырвало. В красноватой массе белели осколки зубов. Трава в центре круга была теперь густо забрызгана чёрными каплями крови. Неровный свет костра делал сцену совершенно ирреальной. “Господи, да это же как в Повелителе мух”, — пришла в голову непрошенная мысль. Кто-то подбросил в огонь дров, и взметнувшиеся искры осветили лица собравшихся: суровые взгляды, сжатые губы. У некоторых на школьной форме что-то блеснуло. Скосив глаза, я посмотрел на грудь пацана, стоявшего справа. Так и есть, у них всех на лацканах были приколоты маленькие эмалированные значки в форме мишени, ещё там был Вечный огонь и какая-то надпись.
Помолчав, покачавшись с пятки на носок, старший взмахом руки приказал поднять Егора, отошёл к костру и пошарил в ранце, оставленном на самодельной скамейке. Вернулся с ярко-красной игрушечной пожарной машинкой. Увидев её, Егор выпучил глаза и закричал.
— Не… Не не не, пацаы, не нао, ну хоош, п’авта, я же всё поял, я же осо’нал!! Кьянусь!
— Замолчи. Будь мужчиной, — старший недовольно поморщился и затолкал игрушку в карман Егора, затем взял его за плечи и развернул в сторону одной из уводивших с поляны тропинок. Не той, по которой меня привели.
— Но сео’ня даже звёзт не ви’но! Ну не ви’но же звёзт! — произносимые разбитым ртом слова было почти невозможно разобрать.
— Справишься. Напортачил — отрабатывай, — вся компания двинулась вглубь леса, толкая жертву перед собой. В чьей-то руке зажёгся фонарик.
Меня взяли под локти и потащили следом. Очень скоро между деревьев показалась странная постройка. Сперва я принял её за заводскую дымовую трубу, почему-то лежащую на земле. Тропинка вела вдоль её покатого, заросшего мхом бока. Железобетонные колодезные кольца, из которых она состояла, опирались на такие же блоки и образовывали длинный прямой туннель, идущий прямо сквозь лес. Труба была слишком большой, чтобы увидеть, что находится с другой стороны, и я просто считал кольца, мимо которых брёл. Ночь то и дело оглашалась надсадными криками и мольбами Егора. Ему никто не отвечал, только в невидимых кронах деревьев тревожно шумел ветер.
Мне было очень жаль его, но, конечно, я не рискнул и пискнуть в его защиту. Видимо, он сделал что-то очень плохое. А мне по задумке местных стоило увидеть, что здесь за это бывает.
Когда я насчитал уже сорок колец, впереди появилась небольшая одноэтажная постройка без окон вроде трансформаторной будки. Своим концом труба входила в кирпичную стену на высоте полуметра. Я ломал голову над тем, кому и зачем могло понадобиться строить такое, но безрезультатно. Стальная дверь в стене со скрипом открылась, на траву упал прямоугольник тусклого света. Притихшего Егора поставили перед дверью и отпустили. С моего места не было видно, что находится внутри.
— Иди, — старший вытряхнул на ладонь папиросу из мятой пачки “Казбека” и неторопливо её раскурил.
— Пацаы… Пожаута? Мы же дру’я, — в голосе не было никакой надежды. Заплывшими глазами Егор обвёл собравшихся. Почти все смотрели в сторону, никто не произнёс ни слова. Стало ясно, что помилования не будет.
— Ну и чо’т с ами, — глухо произнёс он спустя минуту. Несколько раз прерывисто вдохнул, как перед прыжком в воду, на заплетающихся ногах вошёл внутрь здания. Мазнул кровью по краю ржавой двери и закрыл её за собой.
Все сразу же отвернулись и стали молча расходиться. Кто-то пошёл назад вдоль трубы, часть ребят выбрала другие тропинки. Вскоре возле двери остались только старший (он курил, задумчиво глядя куда-то в лес) и я со своим сопровождением.
— Саш, это тот, новенький, — уважительно обратился один из “конвойных”, ткнув в меня пальцем.
— А… Привет. Как зовут?
— Ант, — в горле пересохло, я быстро сглотнул, — Антон.
— Вот что, Антон. С тобой мы поговорим позже, хорошо? Поздно уже, мать, небось, волнуется, — Саша растоптал окурок, чуть нагнулся, пристально посмотрел на меня. — Ты не бойся, мы тут не звери какие. Так было нужно. Ты сам всё поймёшь. Приходи в пятницу вечером на нашу поляну. Помнишь, как идти? Нет? Ничего, Кирилл проводит. Но чтобы никому — ни гу-гу. Ни сейчас, ни потом. Как видишь, у нас с этим строго. Бывают последствия. Понял? Вижу, что понял. Ты молодец, Антон, умный парень. Ну всё, беги. Кирилл, да отпусти ты его уже, всё он понял, пусть идёт. Увидимся.
🌖 🌗 🌘
Той ночью я почти не спал. Перетерпел ругань матери и причитания бабушки, без аппетита поковырял вилкой ужин и повалился на скрипучую тахту. С улицы проникал только лунный свет и далёкое, монотонное уханье совы. То есть я полагал, что так звучит сова, но кто же её знает. Всё было незнакомым. Никаких больше привычных по городу уличных фонарей или шума проезжающих машин, даже лунный свет иначе падал в окно, был ярче, что ли. Компанию мне составляли только сверчки в заросшем садике за окном. Мне было очень страшно. Перед глазами вставали сцены, от которых мутило. Пляска огня на многих ожесточённых лицах и одном изломанном, кричащем, где слёзы прочертили чистые дорожки на маске из начавшейся запекаться крови. Боже. Приехав сюда, я в одночасье словно оказался в другом мире, где всё не так и люди ведут себя ненормально. Как больные, как сумасшедшие.
Я и прежде опасался сельских, слышал какие-то рассказы, но то, что случилось сегодня… Это были совсем не шутки. Там были даже младшеклашки! И что за странное здание в лесу, и почему бедный избитый Егор так не хотел в него заходить? Вышел ли он уже оттуда? Я взглянул на будильник у кровати: было без четверти три. Что за одинаковые значки я видел у его мучителей? При чём тут, наконец, красная пожарная машинка? Она явно много значила для них. Вот же проклятая деревня. Здесь творится какое-то безумие, и дальше, — подумал я, ворочаясь в комке влажных от пота простыней, — дальше станет только хуже.
Лишь под самое утро я забылся горячечным сном. Во сне вокруг меня был чёрный непроглядный лес, в разных направлениях пересечённый толстыми бетонными трубами. Я искал среди них Егора, чтобы помочь спастись, но никак не мог отыскать его в этом лабиринте.
🌖 🌗 🌘
Милиция на школьном дворе на следующий день не появилась, вопреки моим ожиданиям. И через день — тоже. Егор не показывался. Его отчим позвонил завучу и сообщил, что тот слёг с воспалением лёгких и какое-то время побудет дома. Всю неделю меня никто не трогал, но я то и дело ловил на себе липкие взгляды своего надзирателя и соглядатая Кирилла, который вечно крутился поблизости. Присматривал, конечно же. Не побегу ли к завучу, не сболтну ли чего матери? Я не сболтнул.
Но и без дела тоже не сидел. Понятно, что встречи на поляне мне не избежать, но идти туда вслепую было попросту страшно. Следовало выяснить, что здесь творится. Кто же мог рассказать новичку об этом? Даже взрослым нельзя было доверять. Так что я нашёл классную руководительницу Егора, застал её одну в учительской и выудил его домашний адрес. В пятницу сказался больным и отпросился с двух последних уроков труда. Выбросил ранец из окна туалета на первом этаже, спрыгнул сам и стремглав понёсся на другой конец села, туда, где за участками уже начинались поля, и скелетами левиафанов поднимались из травы остовы заброшенных колхозных коровников.
Калитку открыл подтянутый, нестарый ещё мужчина в тельняшке, с подозрением окинувший меня взглядом.
— Здравствуйте, я к Егору, он дома? Я от Аглаи Фёдоровны, принёс домашнее задание за неделю, — для убедительности я показал учебник по биологии и пару тетрадей, которые держал в руках. Целую минуту ничего не происходило. Наконец тяжёлый взгляд переместился куда-то за моё плечо. Я почувствовал облегчение.
— Ну, проходи, браток. Раз от Аглаи Фёдоровны, — посторонившись, мужчина сплюнул на пыльный потрескавшийся асфальт. — Он на дворе, за домом налево, сам найдёшь.
Егор действительно нашёлся во дворе. Сидя на скамейке в тени сарая, он держал на коленях не гнущиеся, загипсованные валики рук. С замотанного бинтами лица таращился безучастный взгляд мертвеца. Нос под повязкой был каким-то странным. Не угадывалось собственно очертаний носа. Небольшая выпуклость, и только. Я решил, что на самом деле не хочу знать, во что превратилось его лицо.
Моё появление осталось незамеченным, даже когда я осторожно присел рядом и принялся убирать тетрадки обратно в ранец, искоса на него поглядывая. Сквозь белые бинты тут и там пунцовыми пятнами проступала кровь. Белки глаз несчастного, насколько я видел их в щёлочках заплывших век, были полностью красными.
— Егор. Привет.
— …П’иве. — я вздрогнул, услышав речь из-под повязки: невнятную, почти без согласных. Наверное, просто вовсе не ожидал получить ответ, увидев этот взгляд кататоника. Невольно представил, как сам касаюсь острых осколков зубов прокушенным языком. Меня передёрнуло.
— Мы незнакомы, но я был там, на поляне. Прости. Я хотел помочь, но…
— Не. Нель’я. Я сам. Виноат, — его слова словно путались, рвались посередине фраз.
— Это им было нельзя! — я начал злиться. — За что они так с тобой? Ты говорил, вы друзья. Друзья так не поступают!
— Это цена. Я… остаил пост. Испуался. Я дезе’тил и т’ус.
— Кто был тот, с усами?
— Саша. Он саый меткий, — я не был уверен, что разобрал правильно. Похоже, бедняга заговаривался.
— Что должно случиться на поляне сегодня вечером?
— Соб’ание. Риуал, — внезапно Егор повернул голову и посмотрел прямо на меня. — Тебе тоэ нао фступить.
— Что? Куда вступить?
— А вот сейчас пойдёшь со мной и узнаешь, — раздалось сбоку.
Из-за сарая неспешной походкой вышел Кирилл, как всегда, ухмыляясь. Я сорвался с места, но тут же растянулся на земле от подло подставленной Егором ноги, содрав кожу с ладоней почти до мяса. Кирилл недобро рассмеялся и аккуратно присел рядом, поддёрнув штанины. Достал из кармана нож-бабочку, ловко раскрыл, поднёс лезвие к моему лицу. Я с ненавистью и обидой обернулся на Егора, но его отсутствующий взгляд снова блуждал, ни на чём не останавливаясь.
— Ш-ша, новенький, не брыкайся. Смотрите какой шустрый. Это хорошо. Может, тебе глазик выколоть? А то я запросто, веришь, нет? Кивни. Кому сказал! Вот и молодец. Встать. Теперь вперёд, шагом марш.
Нож быстро скрылся в кармане форменной школьной куртки, но больше я не помышлял о побеге.
🌖 🌗 🌘
На поляне снова горел костёр. Он освещал ближайший круг деревьев, словно колоннаду, делая тьму за ними совершенно непроглядной. Оранжевые блики отражались от смыкающихся вверху крон, превращая поляну в доисторическую пещеру, а собравшихся у огня мальчишек — в диких и безжалостных воинов. Меня усадили на полено, так близко к бочке, что сразу стало припекать колени. Мир сжался ещё сильнее, стянулся к центру. Всё за пределами яркого круга погрузилось в ночь. Напротив, по другую сторону пламени, сидел Саша и меланхолично вырезал что-то из деревяшки, пользуясь перочинным ножом с красивой наборной рукояткой. “Похоже, здесь все носят ножи”, — подумал я. Вокруг были ещё люди: я мог чувствовать их присутствие, то, как они обступили меня. Слышать шёпот разговоров. Но не видел никого и ничего из-за слепящего света. Кроме Саши.
Кирилл на минуту появился из темноты, присел рядом с ним и зашептал на ухо, затем встал и растворился в тенях поляны. Саша сдул стружку со своей поделки и отложил её в сторону, но не выпустил из рук ножа. Полированное лезвие то и дело ловило зловещие блики. Я не смел заговорить, и молчание первым нарушил он.
— Привет, Антон. Спасибо, что пришёл. Кирилл говорит, ты ходил проведать Егора… Как он?
— Н-нормально, — со второй попытки разлепил я пересохшие губы.
— Правда? — Саша заинтересованно поднял голову, чтобы заглянуть мне в лицо. Поймал мой взгляд над огнём прежде, чем я успел его отвести. — Честное пионерское?
— Не знаю. Нет, наверное. По-моему, нет. Знаешь что? По-моему, вы ему башку отбили. Он очень странно себя ведёт, — я удивился собственной храбрости и перестал дышать, выпалив это, но Саша совсем не разозлился.
— Возможно… — он потянулся, достал ветку из сваленной рядом кучи и подбросил её в костёр. Будничным тоном продолжил. — Но вряд ли дело только в этом. Видишь ли, Егор очень переживает, ведь он почти провалил одно важное дело, уклонился от исполнения. Н-да. У тебя, наверное, куча вопросов, верно? Могу себе представить. Времени у нас немного, хм. Давай поступим так. Я отвечу на любые… пять. Отвечу честно, у нас тут вообще не принято врать. Потом мы с тобой немного прогуляемся. А когда вернёмся, я уже смогу рассказать тебе совершенно всё. Потому что тогда ты уже станешь одним из нас.
— А можно мне не становиться одним из вас?
— Это твой первый вопрос? — я надолго задумался. Саша не торопил.
— Да. Можно?
— Боюсь, нет. Извини. В сущности, у тебя нет выбора. Ты видел кое-что, мы не сможем просто оставить тебя в покое. Как бы мне того ни хотелось.
— Да вы же сами притащили меня сюда, силой!
— Верно, и за это я тоже прошу у тебя прощения. Но, кроме прочего, нам очень не хватает людей. Проверенных, надёжных. Смышлёных. Мне кажется, ты именно такой. Я хорошо разбираюсь в людях.
— Ага, как с Егором.
— Признаю, бывают проколы. Но Егор не плохой человек, пойми, он просто… слабый. Не держит удар. А нам годится, к сожалению, далеко не каждый первый.
— Кому вам? Вы что тут, вроде секты? Это второй вопрос.
— Секты? — Саша замер на секунду, потом расхохотался, хлопая себя по бёдрам. Из темноты вокруг послышалось хихиканье и смешки. — Нет, мы не секта. Хоть и блюдём некоторые, так сказать, “ритуалы”. Жаль, что у тебя сложилось такое мнение. Секта, ха-ха, ох… Нет, мы просто клуб. Молодёжный стрелковый клуб при профтехучилище имени Красного Октября, занимаемся по программе ДОСААФ. Ну, ещё в походы иногда ходим, изучаем историю края, всё такое. Да и просто так собираемся. Видишь ли, мы все здесь друзья. Можно сказать, даже семья. У нас тут много детдомовских. Я нынешний руководитель клуба, Александр Осин, по совместительству преподаю обработку металлов в ПТУ. А называемся мы “Последний рубеж”: клуб действует давно, основан после войны, отсюда и название. В здешних краях проходила одна из последних линий обороны от фашистов.
— Клуб… — я задумался над услышанным. Решил, что не очень-то важно, как именно называть секту. Хоть бы и клубом. — А что это за труба в лесу?
— Это наш тир.
— Тир?
— Ну да, тир туннельного типа, не встречал таких? Их мало осталось, наверное. Заходишь внутрь, целишься, стреляешь в трубу. Один такой точно есть под Новгородом, больше нашего, на три дорожки разной длины. Мы туда ездили на соревнования в прошлом году. Удобно: не нужно делать поправку на ветер или бояться, что пуля улетит куда-нибудь не туда. Хотя мы в основном из воздушек тренируемся, ты увидишь.
— За что вы так с Егором? — перешёл я к главному. Саша помрачнел, но взгляд не отвёл.
— Он предал нас.
Новое полено отправилось в костёр. Я уставился на угли, разгоравшиеся и гаснущие, как сирены кареты скорой помощи. Шёпот в темноте прекратился, собравшиеся там дети напряжённо притихли. Саша раздумчиво балансировал ножом на выставленном вперёд пальце. Я ждал продолжения, и дождался.
— Нам сообщили, что Егор собирался тайком уехать из города, не завершив нечто, порученное ему. Что он уже собрал вещички и даже залез в заначку отчима. Знаешь, его отчим, он очень неприятный человек, хоть тоже был в клубе, пока не ушёл в армию. Зато он понимает, что по-настоящему важно. Как и многие другие здесь. Ты с ним, случайно, не встретился, когда?.. Ага. Тогда, возможно, понимаешь, о чём я. Мы ещё побеседуем с ним насчёт этого его армейского ремня с пряжкой, не сомневайся. Однако это не оправдание. Ничто не оправдание. Партизанам на допросах тоже бывало страшно и больно, и всё же они не сдавали своих. А мы, хм, мы немного партизаны. Есть ещё кое-что, чем мы занимаемся здесь, помимо основной деятельности, и это должно оставаться в тайне. На членах клуба вот уже четырнадцать лет лежит одна важная и очень понятная обязанность: защищать людей. Всех людей. Кто-то приходит, кто-то уходит. Бывает, повзрослев, люди разъезжаются кто куда, но следующее поколение встаёт им на смену: клуб продолжает свою непростую работу. И продолжит исполнять долг, несмотря ни на что, это я тебе обещаю.
Саша вроде бы ожидал расспросов, но я молчал, вслушиваясь в треск горящего дерева и шорохи вечернего леса, вдыхая поднимающийся кверху дым. Через пару минут в огне с лёгким хлопком взорвалась случайная шишка. Тогда Саша продолжил.
— Это не объяснить так просто. Такие вещи не объясняют. Но мы делаем хорошее дело, можешь мне в этом поверить. Делаем то, что правильно и что должно. Если я просто опишу, как воспринимаю всё это сам, ты не… ты не поймёшь. И чего доброго, правда решишь, что попал в секту сумасшедших. Так что тебе придётся увидеть всё самому. Мы все через это прошли, каждый здесь.
— Что должен был сделать Егор внутри тира?
— Войти в туннель и пройти его до конца, до самого тупика. До стены, на которой нарисована мишень. Оставить там игрушку. А потом, самое главное, вернуться назад.
— Зачем? И почему он так не хотел туда идти? Почему самое главное — вернуться? Это какая-то ваша дурацкая проверка на храбрость, типа инициации — пройти тёмный туннель?
— В каком-то смысле. Извини, Антон, время вышло, пора нам прогуляться. Ответ на эти вопросы ты сможешь найти самостоятельно. Соберись. Я провожу тебя до тира и объясню правила: что ты должен будешь сделать в трубе, а чего делать ни в коем случае нельзя. Слушай внимательно, строго следуй инструкциям, несмотря ни на что, и тогда всё будет в полном порядке.
Мы встали. В ушах у меня шумела кровь. После нашего разговора всё стало только непонятнее и мрачнее. Саша отряхнул брюки, посмотрел на часы, задрал голову и долго глядел в ночное небо, бормоча что-то под нос. Потом достал потрёпанную, рассыпающуюся на отдельные страницы записную книжку и долго листал её, слюнявя пальцы. Наконец, кивнул про себя и осторожно убрал блокнот в карман, присел напротив на корточки и положил руки мне на плечи. Заглянул в глаза, не давая отвернуться, заговорил тихо и доверительно.
— Пройди трубу, Антон. Так ты докажешь, что мы можем доверять тебе. И только так поймёшь важность нашего дела. После, если захочешь, сможешь просто пойти домой. Даю слово, никто больше не будет тебя задирать. Вот, возьми, — он протянул поделку, над которой трудился до моего прихода. Это была деревянная фигурка лошади, сделанная с большим мастерством. — Не потеряй. И не пытайся удрать, бежать из посёлка тебе всё равно некуда. Ну, пора.
🌖 🌗 🌘
Приобняв за плечо, Саша вёл меня по тропе вдоль бетонного бока трубы и всё говорил, говорил. Толпа следовала на расстоянии, освещая путь скачущим бледным светом множества карманных фонариков. Я запомнил едва ли треть всех наставлений, настолько абсурдными они оказались. “Оглядываться нельзя”. “Проверяй потолок каждые пятьдесят шагов”. “Позовут — молчи, на вопросы не отвечай”. “…и если через пятьсот шагов свет не вернётся, быстро уходи, но только спиной вперёд”. “Ищи жёлтую черту”. Между делом он вроде как пытался подбодрить меня, но я едва понимал слова, будучи в шаге от паники. Чувствовал себя человеком, которого ведут на расстрел. “Ненормальные, все они здесь ненормальные, — стучала в висках мысль, — но нельзя подавать виду. Просто сделай, что они хотят, поддакивай, залезь в эту чёртову трубу, а потом беги, как только представится шанс! Всё расскажи матери, взрослым… Они точно опасны”. Другая часть меня возражала: “Верно, но самой опасной может оказаться попытка принять правила их чокнутой игры, какой бы она ни была. Куда ты собрался лезть, в эту слепую кишку? А вдруг там ловушка? Что если они просто запрут тебя в ней? Медлить нельзя, беги прямо сейчас!”
Внезапно мы остановились. Я обнаружил себя стоящим напротив стальной двери, бежать было поздно. Саша открыл её, потянув за петлю для замка. Самого замка не было, его заменял ржавый болт. За дверью обнаружилось маленькое помещение, почти пустое, освещённое парой лампочек, вкрученных в свисающие с потолка патроны. На стенах — покоробившиеся от влаги вырезки из журналов и плакаты с устройством винтовок и автоматов, как в кабинете ОБЖ. Ряд шкафчиков в дальнем углу, скамья. Высокий, по грудь, деревянный прилавок на козлах со стоящими на нём подставками разной высоты. Очевидно, сошки для занятий стрельбой. В стене, практически от пола до потолка, зиял чёрный провал. Идеальный круг дыры, диаметром немногим меньше полутора метров, был словно нарисован циркулем. Пожалуй, я мог бы войти туда, почти не нагибаясь.
При мысли о том, что именно это мне и предстоит, колени ослабели. Не спрашивая разрешения, я дотащился до скамейки и опустился на неё. Стал бороться со слабостью и предательской тошнотой, глубоко дыша и напоминая себе, что темнота как таковая не представляет угрозы, в отличие от этих козлов. Тем временем Саша хлопнул дверцей одного из шкафчиков и вернулся с зелёной полотняной сумкой, в каких носят противогазы. Положил её рядом со мной.
— Вот, это снаряжение. Тут фонарь, пара свечей, бинт, сухпай, всё такое.
— Сухпай? — я посмотрел на него.
— Ну да, консерва, пара пачек галет, вода во фляге…
— Саш. Зачем мне в трубе сухпай? Она длиной всего метров пятьдесят.
— Восемьдесят, если быть точным. Это так, на совсем уж плохой случай. Будь готов, как говорится. Но сегодня условия нормальные, я проверял, и звёзды хорошо видно. Короче, не бери в голову. Игрушка при тебе? — я достал из кармана деревянного коня. — Хорошо, спрячь пока. Подойди.
Он протянул руку к стене и с громким щелчком, отразившимся в трубе многократным эхом, повернул старомодный выключатель. Где-то далеко-далеко во тьме загорелась тусклая красная лампочка. Кто-то из парней помог Саше сдвинуть в сторону загораживающий вход прилавок, после чего сразу же вышел.
— Подсветка мишени, чтобы видеть, куда стреляешь. Тебе туда. Другого освещения нет, оно бы только мешало. У тебя в сумке фонарик, но помни, что я говорил: светить не дольше десяти секунд подряд, потом ещё десять идёшь без света. Только так, слышишь? Иначе привлечёшь внимание, — я вяло кивнул, не отводя глаз от черноты туннеля, загипнотизированный пятном света на дальней его стороне. Словно и не лампочка вовсе, а выход наружу: куда-то, где солнце круглые сутки стоит в зените и светит багряно-красным. — Удачи, Антон. Мы будем снаружи.
— Как вы узнаете, что я дошёл до конца, а не просто пересидел в метре от входа? — удивительно, но мне ещё хватало духу проявлять любопытство.
— Узнаем, верь мне. И помни, долго оставаться на одном месте нельзя. Пусть даже и у входа, всё равно не стоит. Как войдёшь — двигайся, ничего не трогай и, ради всего святого, не шуми. Готов?
Не удостоив его ответом, я забрался в трубу и медленно пошёл вперёд. Мелкая крошка и пыль скрипели под ногами. За спиной хлопнула дверь тира, и я остался один. Спустя несколько шагов, когда свет комнаты остался позади, нащупал и включил фонарик. Мутное жёлтое пятно упало на покатый пол и стены, его хватало лишь на то, чтобы осветить пространство непосредственно перед собой. Предательское дрожание руки передавалось и лучу. Прикусив губу, я принялся переставлять ноги и считать секунды до момента, когда фонарик придётся погасить: одна, две, три…
🌖 🌗 🌘
Купился ли я, поверил ли в необходимость соблюдать дурацкие правила? Нет. Разве что немножко. Умом я понимал, что всё это — часть идиотского “ритуала”. Наверное, правила нужны, чтобы сильнее напугать незадачливого новичка, и только ради этого Саша нагнетал обстановку, как мог. На выходе все знатно надо мной посмеются. Ну и пускай. Здесь, в одиночестве и мраке, ограниченном двумя возможными направлениями движения, я не мог позволить себе рисковать и решил выполнять те инструкции, которые сумел запомнить. Пусть себе смеются, всё это будет потом. А сейчас передо мной пастью огромного червя распахивался чёрный зев, поглощавший свет подсевшего фонарика так, словно питался им, но многократно усиливающий звуки: моё тяжёлое дыхание и неуверенные шаркающие шаги. Обернуться я не решался, хоть очень хотелось увидеть уютный жёлтый круг близкого выхода. Саша сказал, что оборачиваться нельзя, поэтому я списал шаги, почти сразу раздавшиеся за спиной, на эхо. Оно запаздывало, шаги слышались ещё секунду или две после того, как я замирал на месте, но это точно было эхо. Что же ещё.
Впереди маячил свет лампочки, вдоль потолка тянулся её одинокий провод. С такого расстояния я не видел мишень, только маленькое мутное пятно, и со своим зрением ни за что не сумел бы в неё попасть. Я брёл и брёл, периодически выключая фонарь и ориентируясь на алое свечение, да только оно, казалось, совершенно не приблизилось. Когда я впервые почуял неладное? Должно быть, когда красный свет впереди на секунду что-то заслонило. Чуть не уронив, я включил фонарик и вытянул руку с ним, но не заметил ничего нового: всё тот же однообразный туннель из бетонных колец, различимый не более чем на три метра вперёд. Разве что, он стал больше? Иллюзия, вероятно, но мне хотя бы больше не приходилось пригибать голову. Несколько минут я напрягал слух, безрезультатно. Потом продолжил свой путь. Эхо двинулось следом.
Надписи на стенах появились почти одновременно с первыми брызгами крови: когда я, по ощущениям, прошёл не меньше сотни, а то и полутора сотен метров, чего просто не могло быть. “Восемьдесят, если быть точным”. Большая часть надписей была сделана копотью свечей и разноцветными мелками, но были и другие, нанесённые чем-то вроде чёрного гудрона, написанные пальцем. Эти были особенно отчаянными. Некоторые из кривых букв смотрели не в ту сторону, так пишут дети, зажав мелок в кулаке. “Я” как “R”… Иногда одни надписи отвечали другим, наползали на них, словно спешили что-то рассказать.
Кровь лежала чёрными сухими точками в пыли на полу, на стенах, на высоком потолке, до которого я мог достать теперь, лишь подпрыгнув. Не стал прыгать: не хотел здесь шуметь. Местами бетон оказался обколот и покрыт бороздами: вероятно, от рикошетов. Значит, не только воздушки… Все брызги летели от входа, по направлению моего движения.
Вот отдельные брызги стали струйками и разводами, спустя ещё десять минут — потёками. Некоторые пятна высохли и сыпались со стен ржавой пылью, зато другие были почти свежими. На зубы налип мерзкий медный привкус. “Старая скотобойня”, — всплыло в голове. Включая фонарик каждые десять секунд, я выхватывал из темноты новые участки загаженного, болезненно распухшего туннеля, залитые кровью уже так, словно её плескали из ведра. Надписи здесь покрывали стены от пола до потолка, размашистые буквы кричали, пересекаясь и уходя во все стороны, но разобрать их, понял я с облегчением, больше было нельзя.
Вынужденные промежутки полной тьмы, заполненные моим (это эхо, это просто эхо) тяжёлым дыханием, были почти невыносимы; я напрягал остатки силы воли, чтобы не зажечь свет раньше времени и не обернуться. В темноте было страшно, но нарушать правила этого места ещё страшнее. Нора росла и вроде бы тоже дышала. Тысячу шагов назад я перестал думать, что требования Саши — чушь. Знал, что не один здесь. Однажды я попытался: оставил свет гореть где-то на полминуты, и поначалу чуть не умер от облегчения, ведь ничего плохого не случилось. Но вдруг почувствовал, как задрожал пол туннеля. Из стыков бетонных колец посыпалась пыль, затем закапало чёрным и вязким, похожим на гудрон. Поднявшийся ветер принёс отголосок протяжного звука “о-о-о”, от которого завибрировали в дёснах зубы.
Я скорчился на полу, прижавшись к нему пылающим лбом, пытаясь представить: там, снаружи, обычный вечерний лес на окраине оживлённого посёлка, а мама давно приготовила ужин и теперь они вместе с бабушкой волнуются за меня. Пытался… Не смог. Представилось совсем другое: полая труба, бесконечно длинная, ведёт сквозь немую пустоту, словно туго натянутая серая струна. Там, рядом с ней, тянутся множества, миллионы таких же труб, пересекающих бесцветное пространство во всех направлениях. И что-то очень большое, одинокое и жадное движется среди струн в ледяном холоде космического ничто, простирающегося прямо за этой хрупкой скорлупой.
Я выжидал ещё долго после того, как родовые схватки бетона прекратились. Постепенно ушли и видения. На ощупь я достал из сумки и съел пару безвкусных галет, поднялся и обречённо зашагал вперёд. Ведь больше ничего не оставалось. Ладони потели, я обтирал их о штаны, бережно перекладывая фонарик из руки в руку. Теперь по туннелю, пожалуй, смог бы проехать грузовик: до потолка было не менее трёх метров. Позади привычно зашуршали под чьими-то подошвами сухие листья. Нет, не листья, а обрывки бумаги, в какой-то момент (я не заметил, как это произошло) засыпавшие пол. Они были густо исчёрканы цветными карандашами, но я не собирался присматриваться к рисункам. С меня было достаточно.
Меня догоняли. Шорох позади приближался, раздавался совсем близко, уже вот-вот… Я не побежал. Я так устал идти, устал бояться, и только монотонно считал про себя секунды до следующей передышки. Чтобы не сойти с ума, я стал тихонько, одними губами, напевать песенку из детской утренней передачи, которую мама включала мне по воскресеньям, когда мы ещё жили в городе. Спустя секунду кто-то подхватил мелодию прямо у меня над ухом. Мы шли так некоторое время, напевая её вдвоём. Затем его шаги замедлились, отдалились, замерли. Оно ушло, но пустой туннель ещё долго доносил до меня далёкое мычание на мотив следующих тактов песни. Меня вновь оставили в покое, на время.
Облегчение было коротким. Красный свет, неизменно маячивший впереди, замерцал и погас. Снова появился, поплыл влево, погас опять… “Не погас, — подумал я, загребая ногами бумагу. — Скрылся за поворотом туннеля. Труба больше не прямая… каким-то образом”. С этого момента память меня подводит. Знаю, что минули многие часы и километры. Помню, как нашарил в сумке и съел кислое яблоко, бросив огрызок в щель между кольцами трубы. Кольца расходились по стыкам в стороны, всё чаще открывая чёрные щели и бездонные провалы. Кольца парили в пустоте, что не была такой уж пустой. Через некоторые дыры приходилось прыгать. Через самые широкие кто-то заботливо перебросил доски, и я шёл по ним, как по мосткам, стараясь не смотреть в промежутки. Звёзды сияли там, внизу, и наверху тоже, повсюду вокруг; они были такие холодные. Но вот пара звёзд слегка переместилась и вдруг моргнула, потом ещё одна пара, и ещё.
И что-то действительно двигалось в этой пустоте. Судить о его присутствии я мог по тянущему ощущению от близкой невероятной массы, и по тому, как оно, проплывая там, искажало большие участки усыпанного “звёздами” неба. По возникающим в голове очень странным мыслям. Я шёл вперёд, не оглядываясь, целые эоны. Если так долго куда-то идти, неизбежно забредёшь в странные места. Кажется, это из “Алисы в стране чудес”? Но в этом месте не было ничего чудесного, ничего вообще. То было место, не предназначенное для людей. “Колодец миров” — так гласила одна из последних прочитанных мною надписей на стене, сделанная чем-то чёрным.
Теперь в трубе и во мне самом пульсировал отдающий металлом стон: многоголосое протяжное “О-О-О”, приходящее откуда-то из-за пределов восприятия, сперва тихое, поднимающееся затем до вопля, стихающее вновь. Не имеющий источника, пронизывающий красный свет пульсировал вместе с ним. Подняв ладони к лицу, я понял, что почти могу смотреть на свет сквозь них. Просвечивающие тонкие кости ладони и пальцев показались мне похожими на птичьи. Голова кружилась от мельтешения видений и образов, о содержании которых я не готов буду рассказать никому до самой своей смерти.
Там я сдался. Одинокий отчаявшийся ребёнок, понимающий, что теперь уж точно потерялся навсегда. Я не хотел и не мог больше этого выносить. В сотый раз вытер кулаками слёзы, сел на теперь практически плоский, с едва заметной кривизной пол титанического туннеля. Закрыл глаза, зажал руками уши, чтобы приглушить монотонный рёв. Это может показаться странным, безумным, но, думаю, я просто уснул.
🌖 🌗 🌘
Меня разбудил тихий плач. До того, как открыть глаза навстречу осточертевшему красному свету и новым кошмарам, что он приносил с собой, я посидел немного в блаженной темноте. Наконец, со вздохом поднял голову и посмотрел.
Он сидел, обняв колени, метрах в двух. Спиной ко мне, на грязном, покрытом корками давно высохшей крови матрасе, брошенном у стены. По другую сторону жирной меловой черты: защитного кольца, старательно проведённого между нами по стенкам трубы. Самой обычной трубы, тесной и пахнущей сыростью. Запахи вернулись, как и тени. Свет больше не заполнял целый мир, не проецировал в мой ум больных картин. Он исходил от пыльной лампочки, подвешенной над концентрическими кругами мишени, когда-то давно нарисованной на стене. Там, где краска не облупилась сама, её сбили с камня многочисленные меткие и не очень выстрелы. По всему тупику были разбросаны игрушки, карандаши, листы бумаги, какие-то тряпки. Я понял, что дошёл.
— Эй… — негромко позвал я его. Мальчик с непропорционально большой лысой головой вздрогнул, но не обернулся на звук. — Как тебя зовут?
Шли минуты. Я не спешил. Устроился поудобнее, подложив под голову сумку, вытянул усталые ноги. Отставил в сторону почти полностью разрядившийся фонарик, отпил немного из фляги. Не чувствовал больше никакой угрозы, потому что её и не было. То огромное, что плавало меж звёзд и жадно тянуло реальность на себя, образуя в ней прорехи, куда-то ушло. Отправилось осматривать другой конец своей одинокой пустыни, возможно. Здесь были только мы двое. Наконец, мальчик шмыгнул носом и заговорил.
— Ты новый. Тебя прислали злые мальчишки? — высокий голос подрагивал от недавних слёз. — Тоже будешь меня обижать?
— Я новенький, да. И я не с ними, не бойся. А ты давно здесь?
— Не знаю. Наверное. Я тут живу. Они не дают мне уйти.
— А ты хотел бы? Ну, уйти?
— Не знаю. Мне всё равно. Но Медуза хочет выйти, вот. Так что иногда пробую.
— Медуза? Это кто такая?
— Вот ты глупый! — мальчик рассмеялся. — Не такая, а такой. Это мой друг, он меня тут встретил и помог от злых мальчишек.
— Это он плавает снаружи, там, где огни? И хочет выйти? — покрытая шишками голова покивала.
— Очень-очень. Я бы взял его с собой, но они не дают. Делают больно, — он опять начал всхлипывать: уже, должно быть, по привычке.
Вспомнив, я поискал по карманам и достал деревянную лошадку. Поставил по его сторону черты.
— Вот, это тебе. Новая игрушка. Тебе их часто приносят, да?
— Угу. Спасибо, красивая. Меня Коля зовут. Знаешь, я очень люблю игрушки, — он сказал это так, словно выдавал большой секрет.
— А меня Антон. Я тоже игрушки люблю, а ещё книги.
— Не, книги сложные. Ну их.
— Так что, возьмёшь? — он помотал головой.
— Потом. Когда уйдёшь. А то ты напугаешься, я знаю. Как мальчик с машинкой.
— Кто, Егор? Его так звали?
— Он не сказал. Только кричал. И другие тоже. Я не очень красивый.
Он немного повернул голову, совсем чуть-чуть: я увидел комок деформированного носа с задранными кверху ноздрями, кусочек щеки с наползающим на неё нижним веком как будто потёкшего глаза. Вся щека была покрыта оспинами. Свет упал чуть иначе, и я понял, что это россыпь круглых отверстий в его лице. Некоторые ещё кровили.
— Ты лучше иди. Сейчас вернётся Медуза, он гостей не любит. Но ты приходи ещё, ладно? Антон. Я запомню. Ты не злой.
— Ладно. Приду.
Я поднялся на ноги и перекинул через плечо ремешок сумки. Фонарик оставил валяться, больше он не был мне нужен. Подобрал с пола один из рассыпанных мелков и мелкими цифрами написал на стене сегодняшнюю дату, рядом с ещё сотней таких же отметок. Впервые оглянулся, чтобы увидеть невдалеке жёлтый круг выхода. Так невероятно близко, просто подать рукой.
— Коль.
— М?
— А где живёт Медуза?
Сгорбившийся в углу маленький мальчик равнодушно пожал плечами. Поднял изуродованную руку и указал пальцем: сначала наверх и в сторону, куда-то за границы трубы. Потом, подумав, на свою раздутую, слишком большую для тоненькой шеи голову.
Кивнув про себя, я зашагал по трубе к свету.
🌖 🌗 🌘
— Что вы наделали?
Саша молчал, глядя себе под ноги. Молчали все. Грозная секта, да уж. Кучка до смерти перепуганных подростков, не более того.
— Что вы сотворили? Ты обещал рассказать. Ты мне теперь должен. За всё это, — я повёл рукой назад, указывая на тир и то, что лежало за ним.
— Мы? Ничего. Ничего не… Мы лишь продолжаем начатое не нами. Поддерживаем статус-кво.
— Статус-кво, — протянул я. — Так ты это называешь?
— А как бы ты это назвал? — Саша вскинулся, но быстро отвёл глаза, увидев что-то в моём лице. Начал неловко добывать из пачки новую папиросу. Вытоптанная земля пестрела окурками.
— Я бы назвал это зверством. Назвал бы это затянувшимся на годы убийством. Назвал бы…
— Хватит. Ты пугаешь младших.
Мы помолчали.
— Это тяжело, знаю. Вернёмся к костру?
— Вернёмся. Потом ты объяснишь.
— Хорошо, — он повернулся и пошёл назад по тропинке. Теперь он казался гораздо ниже ростом, чем я помнил.
🌖 🌗 🌘
Это началось четырнадцать лет назад. Не знаю, так ли всё было на самом деле. Учти, Антон, я лишь пересказываю тебе легенду, именно так, как передал её мне предыдущий глава клуба, а ему — его предшественник и так далее. Неизвестно, что в ней правда. Но это всё, что мы знаем.
Жил тогда в посёлке слабоумный паренёк по имени Коля Юрасов. Жил он в местном детском доме, и никому на белом свете не было до него дела. По слухам, мать оставила его в роддоме, когда увидела, какого родила уродца. Это называется синдромом Нагера, что-то связанное с костями. Никто с ним не водился, мягко говоря. Можешь себе вообразить, на что была похожа его жизнь с малых лет. Но он не понимал и не принимал людского зла и дурного к себе отношения, на это ему просто не хватало ума. Всегда улыбался, пытался дружить… Ну, как мог. И тем только больше выводил из себя своих мучителей.
Стрелковый клуб к тому времени давно существовал, и как-то раз ребята оттуда придумали особенно недобрую шутку. Бедняге пообещали, что примут его в свои ряды, но только если он покажет свою храбрость и пройдёт до конца трубу тира, то есть дойдёт до самой мишени. Ведь в клуб берут только смельчаков. А здание тира, надо сказать, пользовалось дурной славой: в общей спальне детдома после отбоя рассказывали, будто бы там, в трубе, если зайти поглубже, творятся странные дела. Мол, можно увидеть жуткие вещи и уже никогда не вернуться.
Каким бы кретином ни был Коля, в трубу он лезть не хотел. Но его или заставили, или уговорили — это уже неизвестно, да и не всё ли равно. Факт в том, что в итоге пацана загнали внутрь. А когда он, окончательно перепугавшись, стал рваться наружу и вопить, будто бы в темноте рядом с ним что-то есть, один из шутников пальнул в трубу из воздушки. Дурачок смешно заголосил, и тогда кто-то ещё подхватил игру. Возможно, в тот вечер ребята выпили. Или нашла охота покрасоваться перед девчонками, что, говорят, тоже были там с ними. Как бы то ни было, скоро ошалевшая от азарта толпа лупила из всех винтовок в черноту, наслаждаясь страхом и болью загнанной в ловушку жертвы. Они не сразу поняли, что зашли слишком далеко. Коля дико кричал и упорно брёл против града жалящих его алюминиевых пуль, пока не свалился там окровавленным стонущим мешком. И больше уже не поднялся.
Никто не решился проверить, как он. Осознав, что за содеянное придётся отвечать, члены клуба не придумали ничего лучше, как сбежать, бросив его одного. Напоследок кто-то — уже неважно, кто именно — запер дверь тира. Наступило лето, а летом не шли тренировки. Но рассказывали, что даже спустя много дней изнутри бетонной трубы ещё доносились глухие рыдания, которые можно было услышать, если тихо подкрасться к ней снаружи, приложить ухо к одному из стыков и задержать дыхание.
🌖 🌗 🌘
Парня искали, но если честно, то больше для галочки. Через неделю подшили дело в папку и убрали в несгораемый шкаф. У местного участкового, кроме как валандаться по лесам в поисках слабоумного сироты, и своих дел было невпроворот. Говорят, девушка участкового, студентка училища, в ту пору как раз случайно залетела и отказывалась идти в больницу. Тётки из соцопеки рассуждали примерно так же: вернётся сам — хорошо, нет — тоже неплохо. У них таких, вон, целая орда, поди уследи за одним недоделанным.
Когда занятия возобновились, дверь тира открыли, обмирая от ужаса, но тела там не нашли. Никаких следов, если не считать нескольких брызг крови глубоко в трубе. Ничего не придумав, поздравили себя с успехом и на этой самой поляне принесли торжественную клятву хранить свой позорный секрет до самой смерти.
Конечно, всё не могло кончиться так просто. После случившегося труба тира окончательно стала основным предметом мистификаций и источником мрачных слухов для всей округи. А слухи, надо сказать, ползли. Это неизбежно происходит в сёлах и маленьких городках. В конечном счёте о случившемся знали или что-то слышали буквально все в Окаёмово, но не ломать же молодым ребятам жизнь из-за одного калеки? Все совершают ошибки. Выпороть разок, и будет. На том и договорились: без слов, как это часто бывает.
Легенды, меж тем, множились. Кто-то, проходя ночью лесом, слышал из тира страшные крики и плач. Кто-то видел в стыках трубы странный красный свет, от которого потом неделю тошнило и снились кошмары. А у одного мальчика случилась истерика прямо во время тренировки: говорят, пока он, высунув язык, целился в центр мишени, там моргнула лампочка. А когда загорелась, перед ней появился уродец Коля. И побежал к нему по трубе.
От испуга он выстрелил. Попал. Все, кто был в тире, услышали вскрик и плач. А Коля исчез, до следующего раза.
С тех пор это повторялось каждый месяц, попытки становились всё настойчивее, сокращалось расстояние, на котором удавалось его остановить. К счастью, ночи, когда Коля вновь попробует выбраться из своей западни, оказалось возможным предсказать. Были… признаки. Нужно только внимательно следить за цветом неба и облачностью над лесом, странными звуками, долетающими из жерла трубы, поведением птиц. Снами. Перед новой попыткой прорыва у всех стрелков портились сны.
Посерьёзневшие и осунувшиеся, члены клуба расширили ранее данную друг другу клятву. Отныне название клуба обрело новый смысл: кроме них некому было встать с винтовкой между тем, что ожесточённо рвалось из темноты наружу, и всеми мирными людьми, даже не подозревающими об угрозе. Никто не понял бы этого, не поверил им. Ведь они не видели тот красный свет. От существования клуба теперь зависело очень многое. Возможно, существование всего человечества. Они поняли это довольно быстро, после первой же экспедиции к мишени.
Минуло несколько дежурств. Когда наступал час, подростки выстраивались перед трубой, точно как в день, когда они убили Колю. И Коля приходил. Они стреляли и ранили его, заряжали, стреляли опять, вновь и вновь. Ребята постарше помогали переламывать винтовки младшим, у которых на это не хватало сил. Рано или поздно Коля — то, что от него осталось, — сдавался и исчезал в пульсациях неправильного света. Исковерканные сны, приносящие видения огромных, висящих в пустоте конструкций, отступали тоже. В облаках и ветках деревьев ребята переставали различать странные знаки, от которых болела голова, но всё же мучительно тянуло разобраться, постигнуть их смысл. Становилось спокойнее. До следующего раза.
В одну из таких ночей, решив покончить с кошмаром раз и навсегда, двое парней отправились внутрь трубы, собираясь найти и добить свою жертву. Неизвестно, что именно они там нашли, но вернулся только один: голый и грязный, с порезанной странными символами кожей, отросшими волосами. Руки и рот его были в крови. До утра он рыдал и пересказывал остальным то, что впоследствии стало Правилами. Говорят, он повредился рассудком. Что ж, не он последний. Впрочем, ты был там и видел всё сам.
С тех пор мы каждый месяц тянем жребий, и проигравший идёт туда с какой-нибудь хорошей игрушкой. Потому что, видишь ли, Коля очень любит игрушки. Пока он занят новой, оно отступает. То создание, что заговорило с ним, умирающим в темноте, что поддерживает его псевдожизнь и продлевает агонию. Колодец слишком глубок для него, но если Коля выберется назад, он приведёт Медузу с собой. Бедняга ничем не заслужил такой судьбы. Но у нас нет выбора. Он не покинет трубу.
Вот, Антон, взгляни. Наш значок. Видишь, надпись: “Последний рубеж”. Каждую ночь мы ведём здесь свою тихую войну. Теперь ты всё знаешь. Скажи, ты примешь этот значок?
🌖 🌗 🌘
Минуло много зим, в этом году мне перевалило за сорок. Мало что сохранилось от ребёнка, которым я был той ночью у костра. Я успел жениться на одногруппнице и развестись (к счастью, детей не случилось), сменить несколько работ и осесть в Дубне, на должности завлаборатории одного небольшого, но наукоёмкого предприятия. Однако день, когда я в первый и последний раз побывал в трубе, бывает, всё ещё снится мне. Нечётко, к счастью. Ничего конкретного, только огромные пустые расстояния, дрожащий воздух, багровое зарево и пронизывающая всё это бесконечная тоска.
Ту осень я провёл в Окаёмове, но к новогодним праздникам родители помирились. Отец приехал за нами, помог собраться, проигнорировав злобные взгляды тёщи, и увёз обратно в город. Долгие годы я поддерживал связь с некоторыми из ребят, преимущественно по почте, но паузы между письмами становились всё больше. Дела в депрессивном умирающем посёлке шли плохо. Люди, кто мог, постепенно уезжали. Мои знакомцы спивались, глупо гибли, просто пропадали и переставали писать. Об их судьбе я старался узнавать у оставшихся, но иногда безрезультатно. Был человек — и пропал. Так случилось и с постаревшим Сашей. Двое уехали на зону по тяжкой статье, там я потерял их след. Один, Никита, которого я запомнил тихим интеллигентным мальчиком, повесился прямо в помещении тира в день своего восемнадцатилетия. И болезни, постоянные болезни косили тех, кто остался. В нулевых ПТУ и заводы окончательно закрыли. Некому и не из кого стало готовить новую смену. Пять лет назад стрелкового клуба не стало.
Прошлым вечером я получил СМС от Кирилла, того самого. Он один из немногих, посвящённых в тайну клуба, кто ещё продолжает как-то держаться. Что важнее, он остался жить в Окаёмово. И сильно сдал в последние годы. Мы не нравились друг другу тогда, не нравимся и теперь, но это не имеет никакого значения. У нас есть дело.
СМС была такая же, как всегда: “Пора”. Пусть полуслепой и прикованный к скрипучей инвалидной коляске, Кирилл всё ещё отлично умеет читать знаки. Меня всерьёз беспокоило, что делать, когда он умрёт. Кто будет давать мне знать, что оно зашевелилось снова. Что пора купить билеты на ближайший самолёт и достать из сейфа дипломат с разобранной Сайгой-410. Но больше меня это не беспокоит. Короткое слово “пора” подарило мне одну идею. Слабую надежду.
Я уже собрался. Мой самолёт (рейс SU 6147) вылетает через пять часов, а ведь ещё надо успеть добраться до Шереметьево, к терминалу B. Всю ночь я писал, но сна по-прежнему нет. Я не сплю уже трое суток, с тех пор, как побывал в больнице и узнал, что ремиссии добиться не удалось. Врач дал мне год, от силы полтора. Да, и для меня труба тоже не прошла даром.
Я записал всё, что хотел, и вот что случится дальше. Через минуту я опубликую этот текст, затем выйду из квартиры и сяду в свой песочного цвета ниссан с госномером с065мк. Я не беру с собой Сайгу или другого оружия. Свой значок члена клуба, что носил, не снимая, я тоже оставлю на столе. Добравшись до старого, полуразвалившегося здания тира, затерянного посреди болота, в которое превратился тот участок леса, я не стану больше стрелять. Напротив, верну должок: я обещал, что приду к нему снова. Теперь терять мне нечего. Мы снова поболтаем. Интересно, на что способна эта тварь, Медуза? Уж, наверное, справилась бы с парочкой раковых клеток. Если договоримся.
Если мы договоримся, то, быть может, я возьму Колю за руку, и мы выйдем из трубы вместе. Втроём.
Зачем я это пишу? Люблю, когда всё по-честному. У вас ещё есть время. Если хотите, можете попробовать меня остановить.
Иллюстрация: Jeroen van Dam.
Автор - Faggot_Korovyev (Роман «Chainsaw» Чёрный).
Источник.
Ключевые слова: Дети школьники клуб тир труба игрушки жребий расплата