Охотник
Ливень громко стучал по крыше и даже за самый краешек порога решительно нельзя было высунуть носа. Дождь шёл уже вторые сутки, а вместе с ним шла и пирушка - пировал Ганс Страухберг на деньги, вырученные с продажи мяса, шкур и рогов, добытых его братом на долгой лесной охоте. Вместе с Гансом веселились и четверо его товарищей, имена которых вряд ли будут кому-то интересны, ведь общая и единственная суть их была в том, чтобы есть и пить до отвала с чужого стола. В той поре уже вечер близился к концу, и отблески ярко-алого заката сквозь тучи проглядывали в мутные окна дома, где собрались пирующие. Холод не слишком донимал их, но всё же в глубине камина тускло тлели угли. Само помещение, где происходило действо, было примечательно, пожалуй, лишь своей запущенностью: тёмные и потрескавшиеся балки, когда-то давно бывший белым, но нынче закопченный совершенно, потолок и, наконец, самый пол, что едва не разваливался от не слишком осторожного обращения, все это в целом свидетельствовало о крайней небрежности хозяев и о почтенном возрасте жилища.В доме, впрочем, был ещё и чердак, но он использовался лишь одним человеком - старшим братом Ганса, Себастьяном, который по извечной привычке, придя с охоты, сразу заваливался спать, что продолжалось каждый раз да некоего неясного знака, который существовал только для него одного. С последней охоты он вернулся чрезвычайно мрачным и подавленным. От природы наделенный бледностью, теперь он был вовсе даже белее мела, а в глазах его отражался отпечаток какого-то сверхъестественного страха, сочетавшийся в то же время со странной холодностью взгляда. По правде сказать, даже Ганс, обычно безразличный к брату, съёжившись под этим взглядом, поинтересовался робко, что случилось. Но Себастьян лишь пробормотал что-то маловразумительное и угрюмо поплелся на свой чердак, где до самого утра все шатался из угла в угол, сотрясая и без того дышавший на ладан потолок.
С того момента прошло уже изрядно времени, однако охотник был тише воды и ниже травы... да и вовсе, кажется, большую часть времени спал. Ганс изредка с опаской посматривал на лестницу, ведшую на чердак - с одной стороны - его мучило некое подобие совести, с другой - из головы все не шёл тот тяжёлый мутный взгляд, которым последний раз посмотрел на него брат. С третьей стороны - сон брата, продолжавшийся так долго, тревожил деловую жилку Ганса, несмотря на довольно сильное опьянение, он опасался болезни или смерти Себастьяна, ведь это сразу лишило бы его единственного дохода, а привычку жить с каким-никаким размахом, как известно, весьма сложно оставить. Потому среди шумного веселья Гансу вдруг стало не по себе, и он, шатаясь и опираясь время от времени на плечи в стельку пьяных и немного уже задремывавших собутыльников, пробрался через опрокинутые стулья и пустые или недопитые бутылки к сколоченной ещё дедом братьев чердачной лестнице.
Лестница эта представляла собой конструкцию из единого соснового бревна: его отпиленные вдоль бока служили продольными опорами, в то время как доски, изготовленные из центральной части, были ступенями. Со скрипом взобравшись по ним наверх, Ганс постучался в прилаженный вровень с потолком люк и, с трудом ворочая языком и подбирая слова, спросил с затаённым страхом: "Это... Брат, а...брат, ты, не спустишься ли к нам... Вниз, с.. Со своего... Как это там?" Вдруг он уставился на приятелей, вопросительно показывая руками очертания некоей продолговатой конструкции, однако реакция на его действия была далека от ожидаемой по той простой причине, что никто не мог понять, что он хочет сказать. Наконец Ганс воздел к потолку грязный и замасленный от сала палец и многозначительно произнёс: "О! Насеста... Так не спустишься ли ты к нам со своего насеста, а, братец?" И он принялся вдруг изучать нечто чрезвычайно важное в структуре потемневшего от времени люка. Но ответа не было, на чердаке стояла полная тишина и слышался только лёгкий, напоминающий дыхание спящего, шорох. Ганс сплюнул куда-то в тёмный угол и, спотыкаясь, спустился вниз. В этот момент один из его собутыльников, стоявший ближе других к окну, издал радостный вопль: "Дождь... Дождь-то.... Закончился!" Остальные подобрались ближе к грязному стеклу и, несмотря на, мягко говоря, плохую видимость, убедились, что действительно затяжной дождь совершенно прекратил лить, и на небе, среди медленно расползающихся туч, начал появляться жёлтый маслянистый лик луны, озаряющий огромную сырую пустошь вымоченного ливнем луга.
Пирующим давно уж наскучило вино и они, словно толпа ребятни, смеясь и толкаясь, повалили вдруг во двор, подталкиваемые странной для них потребностью в движении. Ноги их скользили в вязкой земляной жиже, но компания уверенно продвигалась к реке, охваченная манией "ополоснуться".
Свет луны между тем постепенно пробирался в самые тёмные уголки опустевшего дома, не обойдя стороной и чердак, где спал Себастьян. Сквозь завешенное тряпицей окно тонкий луч закрался в самый дальний угол, где, крепко завернувшись в грязное одеяло, спал охотник, сохранивший угрюмое выражение даже в глубоком сне. Луч неторопливо, словно кисть художника, мазнул по лицу спящего, уходя выше, на дощатую стену. Однако и этого мазка было достаточно: Себастьян вдруг открыл оба своих мутных глаза и сел на кровати, выпутавшись из тисков одеяла. Он почувствовал странную и все усиливавшуюся духоту, сопряженную с ломотой по всему телу и зудом, особенно на кончиках пальцев рук и ног. Вдруг фигуру его исказила страшная судорога, казалось, будто мужчину внезапно скрутила в жгут неведомая сила, ломая его кости и разрывая мышцы.
Охотник пытался кричать, но тщетно - вместо крика горло издало беззвучный хрип. Во всем его изломанном теле что-то происходило, и, глядя полными ужаса и боли глазами в настенное старое зеркало, Себастьян поразился почти стариковским чертам лица и серой косматой седине своей головы. Постепенно на лице его появились такие же седые усы и борода, затем, вот черт, волосы покрыли лоб, нос и шею... Далее видеть было уже нельзя, но он чувствовал, как с болезненным зудом шерсть прорывается всюду, не щадя ни одежду, ни кожу. Между тем, впадая от боли в тягостное небытие, охотник замечал, что лицо его странно вытягивалось, рот, искаженный и жадно ловивший воздух, все более напоминал оскаленную пасть с острыми и длинными клыками. Наконец довершали картину острые серые уши, длинными узкими треугольниками вытянувшиеся вдоль черепа. Дальше совершенно ничего уже нельзя было разобрать и ощутить, кроме того, что охотник чувствовал себя теперь более зверем, нежели человеком. И, выпустив взявшиеся будто из ниоткуда когти, он принялся скрестись и кататься по полу, заставляя доски трещать под потяжелевшим телом.
Не было больше охотника Себастьяна, а был волк, волк голодный и злой, волк, который не хотел теперь спать, но хотел бежать и гнать добычу, чтобы потом впиться в неё своими зубами и рвать, терзать её в безумном упоении охоты. И ночь была вспорота и взрезана зловещим и тоскливым воем, поначалу низким и хриплым, но после все более тонким и звонким. От этого воя похолодела вдруг кровь в жилах Ганса, и холод этот постепенно распространился на всю компанию протрезвевших гуляк, им стало внезапно страшно и одиноко посреди сырого землистого луга. А затем раздался громкий треск. И, обернувшись пьяные увидели, как, проломив крышу, по черепице бродит чудовищно огромный зверь, каких в этих лесах никогда не было. Шерсть его стояла дыбом и серебрилась в свете луны, чернея на холке и кончике хвоста. Волк этот выл, выл страшно и протяжно, а затем застыл, принюхиваясь, резко глянул с крыши вниз, на луг, в одну секунду замечая добычу и голодно облизываясь. Что-то знакомое почудилось Гансу в глазах этого чудовища, верно явившегося ему спьяну... Он протёр глаза рукавом, но нет, зверь не исчез, напротив, он стремительно приближался! То же видели и остальные гуляки... и все они, вдруг осознав всю серьёзность надвигавшейся на них опасности, рванулись вперёд по раскисшей земле, путаясь в траве и кустах, сами не зная, куда бегут. Но зверь бежал быстрее, и его жаркое дыхание обожгло вскоре пятки последнему из бегущих... Пронзительный крик раздался через мгновение, и вскоре ему уже вторили другие. Страшная багряная пасть жутким призраком металась среди уже не двигавшихся людей, пожирая с болезненным обжорством узника, уморенного голодом, плоть и торопливо хрустя костями...
***
Утро пробилось робко и неуверенно из-за кромки леса вместе с пением мелких лесных птах и далеким эхом петушиного крика из деревни. Высокие черные ели старой чащи тихо шелестели на ласковом утреннем ветру, серебрясь понизу росой и блестя в вышине мокрыми от прошедших ливней колючими верхушками. Это ветряное влажное волнение передалось и соснам, алевшим ярче самого восхода над небольшим болотом, а после над всем лесом пронесся уже крепкий порыв по-настоящему сильного ветра, сметший поломанные дождем и градом ветки и окативший водою с листвы и без того мокрую землю. Долетел этот ветер и до широкого луга возле речного омута, ненадолго задержавшись над полукруглым багровым пятном среди травы - то краснели пять изодранных и залитых уже понемногу свертывающейся кровью тел. В одном из них, с чудом уцелевшим лицом, можно было узнать Ганса Страухберга, испуганно замахнувшегося в агонии беспалой рукой на что-то неведомое и громадное, терзавшее его... Но ветер летел дальше и наконец добрался и до старого дома, посеревшего от сырости, с огромной свежей дырой в острой и совершенно неуместной здесь черепичной крыше. Холод разбудил крепко спавшего на пыльном исцарапанном полу человека, то был охотник, охотник Себастьян Страухберг. С трудом он поднялся, отрывая свое натруженное тело. И, поднимаясь, взглянул в старое настенное зеркало до пола. Долго взгляд его, все такой же мутный, но теперь с какой-то новой примесью чисто звериного лукавства, блуждал по стеклу, пока не сфокусировался на совершенно седой теперь голове. И, глядя на эту седую косматую голову и видя теперь вместо неё лишь отражение волчьего голодного оскала, охотник вдруг засмеялся холодным заливистым смехом, с трудом выговаривая: "Однако, сладко я поспал нынче!"
Новость отредактировал Qusto - 15-07-2019, 11:55
Ключевые слова: Охотник оборотень ночь луна убийство кровь авторская история