Приключения Цыпленкина
Лето в двадцать четвертом году выдалось жаркое, смрадное. Удушлив был даже август. Город млел: от Подъяческой до Невского все простыни в окнах – кипяченные и загаженные – дрожали в лихорадочной испарине от каждого «Балда! Фетюк!», а с дверями история была совершенно иная. Они, кое-как вися на ржавых петлях, бросали тени на синюшные лица самого разного люда. Душный ветер нес с собою во дворы какую-то гарь, в частности, корюшковую и папиросную, и гарь эта щедро оседала на жилистых руках, дырявых платках, раздутых пиджачных карманах, из коих предательски хлюпали бутылки… Пиджаки и платки торопились нырнуть в парадные, где, как хорошенькие осенние утопленницы, синели прохладные стены. В одной из таких парадных, в улице Большой Подъяческой, в коммунальной квартире, занимавший весь третий этаж небольшого дома, жил Цыплёнкин Фома Иванович, нэпман в черной курточке и серых штанишках-трубах, чуток длинноватых… Ботинки его, желтые, были прозваны соседями «цыплячьими бошками», а сам Фома Иванович – Цыпленком. Каждое утро путь его лежал от Подьяческого моста и аж до улицы Марата, но добирался Фома Иванович неизменно пешком и иных средств передвижения не признавал никаких.- Я, знаете ль, Илья Прокопыч, на своих двух… Nак надежнее, и оно же ведь копейку бережет, копейку беречь надо… {удое у нас нынче время, Илья Прокопыч, - причитал пискляво Цыпленкин, прилаживая засалившийся пух выгоревших на солнце волосинок. - Да не займете ль мне их… десять?
Илья Востриков, мальчик лет семнадцати, примятый, грязненький, но неизменно трезвый, глядевший всегда воодушевленно и беспокойно, торопливо обыскал дырявый кармашек своей жилетки.
- Но здесь только восемь копеек, Фома Иванович, нет у меня больше!..
- Я не серчаю, Илья Прокопыч… Время у нас нынче такое… худое…
Прилизанный Цыпленкин с лоснившимися от одеколона пухлыми щеками торопился к себе в комнату. После его кряхтений, бряцаний чем-то и неизменного горестного вздоха, белая дверь стыдливо приоткрывалась, и Фома Иванович торопился раствориться в бледно-синей парадной, минуя как можно быстрее и коридорчик с облупившимися стенами, и ветхую прихожую, полную хлама, отгороженным от чужих глаз каким-то занавесочным тряпьем. Востриков, глядя вслед «Цыпленку», восторженно лепетал:
- Се – Человек… он каждую государственную копейку сбережет… А я, что я? Белебеня… проесть бы лишь. А вот Цыпленкин… нет, он иной! Он в продлавке целым днем сидит, а в рот ни крохи не потянет, все – людям, по дешевке… Господи, храни Цыпленкина!..
После Востриков отползал потихоньку в свою сизую комнатушку, обязательно закрывшись на замок от матери. Там, в загаженных стенах, он глядел в соседское окошко, зачеркнутое пыльным и ссохшимся крестом деревянной рамы. «Как над могилкой этот крест, и сама Она за ним бродит, будто бесплотная…» - невольно думалось ему. Каждый полдень Илья Востриков ждал «Её», и немые его свидания продолжались уже пятый день. Мать Вострикова, толстая чрезвычайно, с мышиного цвета сединой, обыкновенно возвращалась в квартиру около полудня. Вот рухнули на пол ее облупившиеся потные туфли, и топот сотряс кухоньку. Кричит:
- Ох! Ну и жарища… Пекло-то… В аду земном сидим, сына… Сына? Илья! Отдавай сюда восемь копеек, матери к трамваю успеть надо, деда помянуть на Волкове.
Востриков так и обмер.
- Илья!
Востриков, тихонько плача и съёжившись, пискнул из-за белой двери:
- Нету копеек у меня, мама…
- Почто ж нету? Мать те утром их намедни оставила. А сейчас забирать надо. Давай сюда.
- Потерял я, мама…
Мать опешила.
- Не потерял ты, олух этакой. Ты Цыпленкину отдал, придурочный.
Востриков затрясся, как лихорадочный. Телеса матери глухо ударялись о рассыхающуюся дверь, и с каждым ударом краска с нее сыпалась все нещаднее…
- Где видано, чтоб нищий малец нэпманам по карманам копейки рассовывал! Ты хоть жрал сегодня? Жрал?! Хоть раз он вернул тебе? А? Вернул, спрашиваю? Не стыдно тебе, божевольный? Цыпленок нынче из курятника в шею полетит, это я обещаю. Колоброд ехидный…
Потные туфли шаркнули в коридоре.
- Сынок королобый, олух царя небесного… - дверь со свистом захлопнулась, а Востриков перекрестился в некоем подобии счастья, с опаской выглянув в дворовое окно. Показавшаяся в нем грузная фигура матери погрозила Илье кулаком, и, с досадою плюнув на выбежавшую из соседней парадной девицу – белую, как сахар - удалилась, переваливаясь. Промасленная седина матери сверкнула на миг в луче солнца так же, как плевок.
Лучистые локоны вздрогнули, огненные, мелькнули у желтой стены и, наконец, исчезли, как потухший огонёк. В девице Востриков узнал Её, но окликнуть не посмел. Остаток дня и весь вечер он провел в дреме под дырявым одеялом, вспоминая каждую Её черту: рассмотреть эту женщину он успел самым внимательным образом.
Мать же Вострикова тем временем успела побывать в продлавке чуть поодаль великого Невского проспекта, в улице Грязной (то бишь, Николаевской или Марата), и, прокляв несчастного своего квартиранта, стребовать с того обратно свои гроши. Дабы остаться в квартире Востриковой, пришлось Фоме Ивановичу подарить разгневанной хозяйке две бутылки водки. В лавке всем заправлял Цыпленкин Фома Иванович, и денег у него было всегда предостаточно. Одну разве что маленькую страсть он имел – подворовывать мелочишку: где увидит, так сразу и хвать. Или выпросит: и не гнушался.
К слову, это был тот самый август, в который новое правительство смиловалось над своим народом так, что подарило ему двадцатиградусную «Русскую горькую» - гадость, впрочем, редкостную; хоть народ об том не ведал, зато Цыпленкин, не будь дурак, брезговал этой водкой даже обмазывать зловонные балыки, подгнивавшие из-за духоты, и для этой цели покупал самогон у Нюры Матвеевны, заведовавшей общественным сортиром в соседнем доме.
- Что же тебе, Фомушка, не люба «Горькая», аль чего? – ехидно улыбалась откуда-то из смрада и ржавчины старая, как мир, и пропахшая хлором Нюра Матвеевна, и очередной пузырь раздувал нэпманский пиджачок нещадно. Лоснившиеся рубли падали в накрахмаленный старушкин фартук, а Цыпленкин, шаркнув желтыми туфлями по старому кафелю, выпрыгивал в улицу, деловито крякая. Потный лоб его искрился на жаре, глазки уверенно щурились. В тот августовский день, правда, размеренность была сорвана, и случилось это очень просто: ведь чего стоит, очутившись близь Невского проспекта, – а уж тем более, коли ходишь ты по улице Николаевской - встретить знакомое лицо?
- Ба, Цыпленкин! Отъелся-то ты как, ух! Богатырь, - рассмеялся лысеющий мужичок лет сорока в потрепанном несвежем костюмчике. Протянув Фоме Ивановичу худую грязную руку с черными ногтями, мужичок расплылся в желтой зловонной улыбке. Фома Иванович руки не подал.
- Савицкий, ты тут чего? Несет от тебя, несет нещадно… Проспись-ка, позже зайдешь, и в долг не отпущу тебе ничего, можешь не клянчить, - поморщился Цыпленкин, зашагав к подвальчику продлавки.
- Фома, хоть десяти копеек дай, на хлеб, совсем жрать нечего сегодня…
- Нету у меня десяти копеек.
- Есть, Фома. Я отдам, честное слово даю, вот тебе крест, - окстился слезно мужичок.
- Да сдался он мне, крест твой… Кресты у себя на могилах лепить будешь! Иль хоронить тебе некого? Какой же ты могильщик? – ворчал Цыпленкин, спустившись в подвальчик лавки со своим плюгавеньким знакомым. Тот виновато огляделся и как-то испуганно залепетал:
- Да не идет к нам покойник, Фома, не идет он. Кот у нас лютый завелся… Кидается, да страсть как. Просто убивец. Еще и разговаривает, бородач!
И тут замухрышистый могильщик поведал Цыпленкину старую петербургскую легенду о монахе-чернокнижнике, обратившимся котом после сотворения им изуверского ритуала на кладбище. Кот безумствовал на языческие праздники, кидался на гостей, могильщиков и плакальщиц, а убить его не мог никто, и уж поймать – тем паче. И сыплет он, якобы, им по ночам проклятья на седые их головы бедные, а у самого под мордой бородка мышиного цвета растет… Насмеялся Цыпленкин от души.
- Ты, Фома, у нас человек ученый, в нечисть не веришь, а мы тут, стало быть, все чокнутые. Стало быть, если делом могильным занят, значит, ералаш всякий, вздор, ерунда.
- Да где же я такое говорил тебе, Савицкий, что чокнутые вы? Показалось тебе, говорю, - Фома Иванович аж притопнул, - показалось! Не разговаривают коты, понимаешь ты, дурья башка твоя, не разговаривают!
Посмеиваясь – как-то растянуто, будто боясь, что ему не хватит воздуха на последующие хихиканья - Цыпленкин оглядел сальные ряды упитанных рыбьих трупиков и, выбрав тот, что самый душковатый был, укрыл его газетным листом.
- Знаешь, Савицкий, ни самогону, ни новой «Горькой» я тебе больше не отпущу.
- Да и сдалась мне твоя «Русская горькая». Не водка, название одно, - плюнул в живот цыплячьему трупику у прилавка сухощавый мужичонка.
- Самогону тоже не отпущу. Допился, Савицкий, ты до чертей самых. Где слыхано было, чтоб могильщик с покойниками обнимался, ась? Что они тебе, друзья, что ль какие, а? – газетный ворох, смрадный, был брошен в венозные объятия рук Савицкого.
Цыпленкин судорожно кинулся протирать каким-то тряпьем заплеванную полку с жирными курьими ляжками, бурча: «Заплевали нас, маменька… Всего заплевали, загадили пролетарии…Что барин, что татарин, один черт…». И вспомнилось ему, как он, будучи еще в семнадцатом году цыпленком на барском дворе, слышал хрипы подбитой матери-квочки своей, перед ее жуткой смертью от топора крестьянки Серафимы. И скатилась по щеке Цыпленкина скупая слеза.
- И не вздумай сюда кота своего тащить! Хоть одного кота увижу – всех передушу к чертовой матери! – пронзительно взвизгнув вслед тщедушному знакомому, Цыпленкин принялся мести пол хилым веником. Удрученно пропищал мужичок:
- Хоть курятины б дал… А то ж – рыба.
Цыпленкин с рвением подметал, насвистывая себе под нос. Ушел Савицкий. Пиджачок его был раздут из-за украденной у Фомы Ивановича бутылки водки, но сам Фома Иванович, впрочем, того заметить не успел.
Около восьми в Петербурге село солнце, напоследок плюнув в Неву. Посерели душные улицы под пьяный гогот, а Фома Иванович только побледнел, как полумертвый – подвешенная за самое нёбо к низкой, дряхлой перекладине, улыбнулась во всю пасть зловонная севрюжка. И как ни вертелся, ни тряс головой, ни протирал глаза Цыплёнкин, улыбка с рыбьей морды не сползала. А уж когда эта морда подмигнула, Фома Иванович до того ошалел, что перекрестился.
«К черту… к бабе Нюре, за самогонкой. Выпить надо… Устал я, устал…» - и с такой мыслью убежал прочь Цыпленкин, лишь бы кого-то повидать, с кем угодно заговорить.
Как назло, задел водосточной трубой штанину, и, пока баба Нюра Цыпленкину штаны рихтовала, Фома Иванович глядел из мутного окошка общественного сортира в серую улицу. Вдруг опешил он – к Невскому проспекту подтягивалась неказистая парочка: неказистый Илья Востриков и надменная девица лет двадцати, рыжая, как ведьма… Где-то затрещал старинный романс. Взвизгнули пьяницы из желтых подворотен. Нюра Матвеевна тихо осклабилась:
- Ты как же так, Фомушка, с душегубом уже год живешь под боком, ась? Илюша вон новую девку резать идет.
Лицо Фомы Ивановича так и слилось с выбеленными стенами:
- Как резать… Кого? Востриков?! Ты чего городишь, старая!..
- …а вот так, говорю тебе. Он в девок влюбляется, бесчестит и режет их. Чтоб никому не досталось.
Цыпленкин осушил полбутылки в один глоток и, еле напялив штанишки, засеменил прочь, зачем-то оглядываясь на бабу Нюру, но та, что удивительно, тут же крепко уснула, будто и не разговаривала сейчас ни с кем.
Фома Иванович, вернувшись в затхлую свою лавку, ясно услышал кряхтение, смешанное с диким совершенно булькающим воем, будто кто из могилы разговаривал:
- Фома-а-а… Фомушка! Цыпленок желторотый… Не жри меня, милок, похорони по-человечьи… Не ешь! Пожалей дворянина Велехнёва! Что ж ты трупик-то мой всем позорно на обозрение повесил, али мало надо мной тогда погнушались?
Севрюжка отчаянно раскачивалась на веревке, задыхаясь. Чешуя лопнула, плавники треснули… Отрубив одним махом рыбью голову, Цыпленкин сказал себе:
- Что я, сумасшедший, рыбьи речи слушать? Выколачиваю из себя сумасшедшину. Прийти домой и зажарить с мукою к чертям эту рыбу. Галлюцинации – вещь такая, что тут не только рыбы, тут штаны разговаривать начнут.
И пошел к себе, на Подъяческую, с газетным кульком под мышкой.
Когда Цыпленкин перешел по Львиному мосту, хлябь Екатерининского канала в сонной дреме отразила выбежавшего бог весть откуда воодушевленного Илью Вострикова. Руки его были в крови, глаза, хмельные, полнились восторженными слезами; он был радостен. Темная фигурка скрылась в сизой улице, улизнув, и вслед ей только глядел немой разбитый фонарь. Больше людей на набережной не было.
Спустя несколько минут улица пронзительно взвизгнула. Кто-то истошно зарыдал, где-то захныкал ребенок. Вдруг все смолкло, будто кто с силой захлопнул крышку рояля; белые львы оскалились под затрещавший о неземном счастье граммофон из черного оконного провала в треснувшей стене.
В квартиру Востриковой позвонили. На пороге показался солидно одетый седовласый гражданин с застывшей улыбкой. Было ему на вид лет шестьдесят, кабы не больше. Вострикова удивленно хмыкнула. В углу коридора хватился за голову окровавленными руками Илья и тихонько улыбался.
- Позвольте представиться, ваш новый жилец, Велехнев Артемий Иваныч… - тут гражданин смущенно отряхнул с плеча что-то вязкое, походившее на речную тину. - А я гостинца к новоселью принес, рыбки копченой, севрюги. Только вот от жары хвостик у ней пожелтел совсем. Хорошая рыбка, дорого взял! И водочки к ней… настоящей.
Сжав в толстых руках серую шляпу гостя, Вострикова пролепетала:
- Погодите… А Цыплёнкин ж где?
- Какой такой Цыпленкин?
- Ну, Фома Иванович… жилец наш. В желтых ботинках, смешной такой.
- Не видал я такого, хозяюшка… - удивился солидный гражданин.
- Ну и черт с ним, пропьется – вернется. А Вы, Артемий Иваныч, вот сюда пожалуйте… да нет же, прямо…
Посидели весело: пили, ели, плясали… Даже Илья повеселел. Ночка прошла быстро и шумно, а наутро Илья Востриков на Волково поехал в красном трамвайчике: проститься с рыжеволосой девицей из соседней парадной.
Пока ехал, вспомнилось ему, как перечеркивала деревянная рама петербургского окошка ее белое, лилейно-восковое личико и, сочтя себя освободителем убитой им девушки, Илья улыбнулся куда-то в сторонку, в серость чужого платья, сидевшего по соседству.
Новость отредактировал Арника - 10-06-2014, 18:15
Ключевые слова: Рыба перевоплощение авторская история