Многоцветница
Найти нужный дом оказалось проще простого — кирпичная девятиэтажная свечка в строящемся районе видна издалека. Кругом только недостройки и пустыри, разбавленные рекламными щитами с проектами парков и новых жилых домов. Пестрят картинки с красивыми строениями и издевательски ясным небом. Номера телефонов напечатаны такими крупными буквами, что, наверное, заметны даже из космоса. Можно хоть сейчас позвонить и договориться о покупке квартиры, которой долго еще не будет существовать.Моросит дождь, но такой мелкий, что лень доставать из сумки зонтик. Кутаясь в пальто, я аккуратно обхожу многочисленные лужи, хотя в этом уже нет смысла — новые туфли забрызганы грязью донельзя, опять придется до полночи отмывать и чистить. В следующий раз не буду экономить на такси. Если бы месяцы можно было убивать, я бы расправилась с октябрем максимально жестоким способом.
В просторной парадной, где пахнет краской и известью, я останавливаюсь, чтобы свериться с заметкой в мобильнике: седьмой этаж, из лифта налево, квартира номер тридцать три. С трудом верится, что почти пришла.
Добравшись до нужной двери, давлю на кнопку звонка. Слышно, как в квартире раздается визгливая трель, но никто не открывает. Потоптавшись на месте две или три минуты, давлю снова. Трель, потом тишина. Кажется, меня никто не ждет. Может, число неправильно записала? Опять выуживаю мобильник, чтобы убедиться: договорились на десятое октября. Это сегодня.
Что-то шуршит за спиной, но, обернувшись, я никого не вижу. Лестничная площадка ярко освещена, на хромированных створках лифта замерли белые блики. Тишина такая плотная, что хочется щелкнуть пальцами, чтобы ее спугнуть. Шуршать тут некому, разве что на лестнице между этажами кто-нибудь притаился. От этой мысли холодеет в животе.
Позвоню еще раз, а потом поскорее уйду.
Третья трель не успевает затихнуть, когда в замке скрежещет ключ. Открывается дверь, на пороге появляется полная женщина в желтом шелковом халате. На ногах мохнатые тапочки, в левой руке измазанная соусом кухонная лопатка. Ноздрей тут же касается аппетитный запах еды. Кажется, тушеное мясо с грибами.
Женщина вежливо улыбается:
— Здравствуйте, вы Наталья Петровна? Я Нонна. Проходите.
— Добрый вечер. Я так долго звонила, — говорю, ступая в прихожую. — Думала, никого нет дома.
Здесь светлые однотонные обои, большое зеркало, аккуратно расставленная на полке обувь. Все чистое и новое, но почему-то нет ощущения уюта. Будто не жилое помещение, а закуток в музее.
— Я всегда дома, у меня же грудной ребенок. Просто я ждала вас к шести, как и договорились. Первый раз вы позвонили без десяти. Я не открываю дверь, если никого не жду.
Волосы у нее короткие и такие кучерявые, что выглядят как парик. Взгляд с прищуром, выражение лица надменное. Привыкла смотреть на всех свысока.
— Я всегда стараюсь приходить на десять минут раньше назначенного, — говорю. — Это правило этикета.
Нонна жмет плечами:
— Что ж, пунктуальные люди всегда страдают из-за своей пунктуальности.
Пока я снимаю пальто, мысленно восхищаясь тому, на какую чокнутую удалось напороться, она зовет:
— Юля! Твоя репетитор пришла, выйди поздороваться.
Из недр квартиры появляется девочка двенадцати лет, светловолосая и такая тощая, что на ум сразу приходит сушеная вобла из пивного магазина. Коротко кивнув, Юля заученно произносит:
— Здравствуйте. Раздевайтесь и чувствуйте себя как дома, я буду ждать вас в комнате.
Она уходит, но тень остается на месте, будто забыла ускользнуть вслед за хозяйкой. Непонимающе хмурюсь, пытаясь сообразить, что к чему, когда тень, будто испугавшись моего внимания, все же уползает в комнату.
— Вы какая-то бледная, не приболели? — спрашивает Нонна.
— Нет, я… Просто показалось что-то.
Она легкомысленно отмахивается:
— Сделаю вам горячий чай с ромашкой, сразу лучше станет. Как вам Юля?
— Милая девочка.
Нонна наклоняется ближе, с гордостью шепча:
— Она просто золотце! Мы удочерили ее три года назад, но любим как родную. Дима, мой муж, всегда хотел взять ребенка из детдома, он любит творить добрые дела.
Да, это как раз не секрет. Дима — Дмитрий Александрович Пименов, местный бизнесмен, владелец крупнейшей в регионе торговой сети. Как раз три года назад был пойман на серьезной мошеннической махинации, но, разумеется, отвертелся. А потом решил отбелить запятнанную репутацию, взяв ребенка из приюта. Это, как ни странно, сработало — после нескольких слезоточивых телерепортажей Пименов стал настоящим святым в глазах всех бабулек города. Этой весной у него родился собственный сын, и некоторые злопыхатели ожидали, что приемная дочка незаметно отправится обратно в детский дом, но этого не случилось, так что нимб над головой Пименова засиял еще ярче.
Пока снимаю грязные туфли и убираю подальше в угол, Нонна не умолкает:
— Юля у нас будущая балерина, много занимается с лучшими балетмейстерами. Они говорят, из нее получится большая звезда. Даже завидую немного, честно говоря. Я и сама всю жизнь мечтала о балете, да у меня вот, — гладит себя по внушительному пузу, — кость широкая. Что поделать, у каждого свой путь. Согласны?
— Конечно. — Терпеливо киваю, переминаясь с ноги на ногу и пытаясь сообразить, с чем согласилась — со своим путем или с широкой костью.
— Если честно, не думала, что вы такая молодая. Вера Васильевна сказала, что отправит опытного специалиста. Сколько вам? Тридцать, тридцать пять?
Мне нравится здесь больше и больше.
— Двадцать семь, — говорю. — Вера Васильевна вас не обманула, в нашей школе я лучший преподаватель французского. В следующий раз могу принести сертификаты и грамоты.
Машет лопаткой, разбрызгивая соус:
— Что вы, не надо! Лучшим доказательством будут успехи Юли. Признаться, я тоже хотела владеть французским, даже думала записаться на курсы, но потом познакомилась с Димой, и завертелась вся эта семейная жизнь, здесь не до развлечений. Се ля ви! Я правильно произнесла?
— Да, у вас талант.
— Спасибо, я так и думала! Ну все, ступайте в комнату, а я закончу тут с ужином и принесу чай.
В комнате Юли сумрачно: из-за тяжелых туч на улице почти стемнело, а здесь включен только тусклый светильник на письменном столе. Широкая кровать аккуратно заправлена ярким пледом с персонажами аниме, стены увешаны постерами фильмов и фотографиями с Нонной и Юлей. Книжные полки сплошь заставлены учебниками — Вера говорит, Пименовы принципиально не отдают дочь в школу, потому что хотят лично контролировать, что она усердно занимается с грамотными преподавателями.
Сама Юля сидит за столом, безупречно выпрямив спину и глядя на меня выжидающе. Волосы у нее длиной почти до пояса, но ломкие и совсем истончившиеся. Шея толщиной с мое запястье, под бледной кожей различимы синеватые полосы вен. Лицо спокойное и серьезное. Подхожу ближе, с трудом отгоняя непонятно откуда взявшееся ощущение преследования. Кажется, будто из темных углов пялится кто-то неуместно любопытный.
Когда опускаюсь на стул рядом с Юлей, замечаю на стене над столом несколько засушенных бабочек в стеклянных рамках.
— Какая прелесть, — говорю. — Настоящая энтомологическая коллекция?
Юля расцветает довольной улыбкой, а я про себя радуюсь, что запомнила когда-то это слово и смогла теперь произвести впечатление на дочку богатых клиентов.
— Мои бабочки, — говорит она, тут же забыв держать спину ровно. — Вы знаете, что бабочкам нравится свет, поэтому они летят на огонь и сгорают?
— Это беда многих летающих насекомых. И давай мы с тобой будем на «ты»? Мне этих «вы» в школе хватает, а я ведь совсем еще не старая.
Юля кивает и продолжает:
— Но даже когда не сгорают, бабочки все равно живут очень мало. Поэтому у них красота такая яркая — потому что появляется и тут же пропадает. А коллекция — лучший способ сохранить красоту навсегда.
Задача любого преподавателя при знакомстве с новым учеником — наладить мост, настроить контакт, чтобы упростить взаимопонимание. Если это не удастся, то с ребенком будет очень трудно. Прекрасно, что Юля сама начала показывать мост, мне остается только подхватить.
— Это ты их всех поймала? — спрашиваю.
— Нет, папа купил. Кроме вот этой, она моя любимая.
Приподнявшись со стула, Юля осторожно снимает одну из рамок. Внутри бабочка с большими крыльями цвета ржавчины, черные пятнышки делают их похожими на тигриную шкуру.
— Это многоцветница. Она не сильно редкая, но зато очень красивая. Я нашла ее прошлой осенью, когда мы с папой ездили на дачу. Не переживай, я не убивала, она была уже мертвая, — звучит виновато. — Я забрала домой, а потом все сделала сама по инструкции из интернета. Если бабочка сухая, нужно аккуратно размягчить специальным образом, и расправить крылья. Ничего не сломать и не испортить пыльцу. У меня получилось с первого раза, представляешь? Было так страшно, что все испорчу!
— Ты молодец.
Смерив бабочку влюбленным взглядом, Юля возвращает ее на место. Стекло отбрасывает слабые блики на бледное лицо.
Дверь комнаты открывается, на пороге возникает Нонна:
— Время ужина!
Она ставит перед Юлей блюдце с половинкой грейпфрута, а мне вручает большую кружку, исходящую густым паром. Комната тут же наполняется травяным ароматом.
— А вы, смотрю, еще даже урок не начали. Поди про бабочек рассказывала, да? Ее хлебом не корми, дай о бабочках порассуждать!
Юля угрюмо опускает голову, пока Нонна распаляется:
— Жизнь нужно тратить на то, что принесет пользу, моя хорошая. Науки, танцы, языки! А бабочки просто висят на стене, вот и все, нет от них никакой пользы. Ты ведь такая умная девочка, вундеркинд настоящий, все тобой восхищаются. Зачем тебе эти бесполезные дохлые букашки?
Тут за стеной раздается детский плач, и Нонна убегает, бросив:
— Костенька проснулся!
Юля молча чистит грейпфрут тонкими пальцами, похожими на паучьи лапки, а я грею ладони об кружку.
— По запаху я думала, будет что-то вкуснее, — говорю.
— Там для мамы. И для папы, когда с работы придет. Он всегда устает сильно.
— А ты вот этим наедаешься?
Равнодушно жмет плечами:
— Балерины должны быть стройными.
Доставая из сумки учебники и распечатанные задания, я шепчу:
— Когда человек смотрит на что-то красивое, у него вырабатывается дофамин, это такой гормон удовольствия, он дает силы и мотивацию на всякие нужные дела. Так что бабочки не бесполезные.
Юля робко улыбается в ответ.
***
Вера звонит перед сном, чтобы спросить, как все прошло.
— Вера Васильевна сказала, что отправит опытного специалиста, — передразниваю писклявым голоском. — Сколько вам? Тридцать, тридцать пять?
Из трубки раздается хохот. Толя падает на постель рядом и подпирает подбородок ладонями, не сводя с меня умильного взгляда. Любит прикидываться глупым щеночком. Улыбаясь, взъерошиваю пятерней его волосы.
— Мне она вообще десяток накинула, — говорит Вера. — Такая: «Вы неплохо сохранились для своих лет. Вам же около сорока, да?». Может, это просто такой способ унижать людей?
— Да уж, унижать ей нравится. Как ты вообще умудрилась познакомиться с женой самого Пименова?
— Не помню уже подробностей. Кто-то посоветовал ей меня, когда нужен был репетитор по алгебре, а мне не хотелось возиться со всем этим репетиторством. Меня как раз в то время назначили классным руководителем у девятого «Б», так что времени ни на что больше не хватало. Вот я и перенаправила ее к Катерине Николаевне, а та ей так понравилась, что я теперь, видимо, советник номер один.
— Значит, для меня все удачно совпало. Платит она щедро.
— Да, Катерина также сказала. А как тебе ее золотая девочка?
Тут же перестаю улыбаться, и Толя трется щетиной об мой живот, надеясь рассмешить щекоткой. Не получается.
— С девочкой там все не очень весело, — говорю. — Мамаша в детстве хотела быть балериной и владеть французским, но не сложилось ни с тем, ни с другим. Теперь отыгрывается на ребенке, навязывает свои мечты. Видок у девочки несчастный.
Вера легкомысленно фыркает:
— Уж точно не такой несчастный, какой был в детдоме. Тебе не сочувствовать ей надо, а завидовать.
— Возможно. А еще… Не знаю, что-то странное у них в квартире. Как-то там нехорошо.
— В смысле?
— Просто какое-то ощущение неприятное, как будто все время кто-то в спину смотрит. Недобро так.
Вера недолго молчит, причмокивая — жует нижнюю губу. Всегда так делает, когда о чем-то задумывается.
— Типа призраки, что ли? — спрашивает наконец. — Откуда там взяться этой ерунде? Дом же новый совсем. Да и в принципе это все бред, ты просто накрутила себе чего-то.
— Не знаю. Может быть.
— Думай о хорошем, и не будет тебе никакого недоброго. Все, спокойной ночи!
Когда нажимаю кнопку отбоя, Толя подползает ближе, чтобы поцеловать в шею.
— А чего это мы такие грустные? — спрашивает. — У кого там видок несчастный? Кажется, у тебя!
— У меня счастливый, — усмехаюсь. — Знаешь, сколько мне сегодня заплатили за репетиторство?
Запустив в телефоне приложение, показываю электронный чек, и глаза Толи удивленно округляются:
— Ого, нехило. Такими темпами на свадьбу накопим еще быстрее.
— А еще медовый месяц.
— И свой домик на Мальдивах.
— Тогда лучше сразу целый остров купить.
Заливаемся смехом, обнимаясь. Горячие Толины ладони заползают под мою ночную рубашку, прикосновения сильные и уверенные. Кусаю его за мочку уха, когда тишину разбивает громкая мелодия из «Розовой пантеры».
— Мама звонит проверить, что я не забыл поужинать, — закатывает глаза Толя.
Он отстраняется, чтобы взять мобильник с тумбочки, а я вздыхаю:
— Смени уже эту дурацкую мелодию.
***
Юля и в самом деле смышленее большинства ровесников — схватывая мои объяснения на лету, она с легкостью выполняет все задания, попутно успевая рассказать, что Эйфелеву башню полностью перекрашивают раз в семь лет, что французский входит в десятку самых изучаемых языков и что во Франции производится больше тысячи сортов сыра.
В такие моменты я смеюсь:
— Ну и кто кого тут учит?
— Просто я начала много читать по этой теме, когда мама сказала, что найдет репетитора по французскому.
Я прихожу по четвергам и субботам, потому что только в эти дни у Юли остается свободное время для моих занятий. По субботам Дмитрий Пименов выходной, и порой мне выпадает честь поздороваться с ним лично, когда выходит из своей комнаты. Приятный и обходительный, он неизменно интересуется, как идут дела у Юли и скоро ли ее внесут в книгу рекордов как самую прилежную ученицу. Каждый раз старательно смеюсь, показывая, что шутка на редкость удачная.
И с каждым визитом все тверже убеждаюсь, что квартира у Пименовых какая-то не такая. Время от времени глаз улавливает неверные движения теней, будто они еще не научились во всем подражать владельцам, а иногда ушей касается едва заметное царапание, какое бывает, когда запертая в комнате кошка скребет дверь. Один раз, пока Юля усердно картавила, выговаривая новые выученные слова, я ощутила шеей холодное дуновение, хотя окно и дверь в комнате были закрыты. Памятуя слова Веры, пытаюсь убедить себя, что все только чудится, но это не особо помогает.
— А вы же еще не видели, как Юля танцует! — говорит Нонна, врываясь к нам посреди очередного занятия. — Пойдемте в гостиную, она покажет!
Юля вопросительно косится в сторону разложенных на столе заданий, но Нонна снисходительно качает головой:
— Иногда надо отдыхать от буковок. Наталья, не переживайте, это время я вам оплачу в полном размере!
Мы идем в огромную гостиную, где я и Нонна устраиваемся на диване, а Юля, одетая в футболку и короткие пижамные шорты, выходит в центр. Тут настоящий паркет, дорогая мягкая мебель и необъятный плоский телевизор на стене. Тяжелые плотные шторы как будто из императорского дворца. Все цвета подобраны гармонично и со вкусом — наверняка работа хорошего дизайнера. Незаметно осматриваясь, я стараюсь прикинуть, за сколько времени на все это можно заработать честным трудом. Здравый смысл тут же подсказывает, что честным на такое не заработать.
Нонна запускает на телефоне музыку: тягучая скрипка, звонкие клавишные переливы. С бесстрастным лицом Юля выпрямляется, вскидывая к потолку хрупкие ручонки. Сейчас, под ярким светом, особенно заметно, какая она худая: выпирающие ключицы и ребра легко угадываются под белой футболкой, щеки запавшие, талия совсем тонкая.
Разворот, взмах ногой. Взметаются волосы, приоткрываются губы. Отрываясь от пола в грациозном прыжке, Юля выглядит почти невесомой — кажется, будто сейчас и вовсе взлетит к потолку. Любуясь отточенными движениями, я отмечаю про себя, что лицо у нее так и остается каменным, а глаза погасшие. Нет того огня, какой появляется при взгляде на бабочек, даже крошечной искорки того огня нет.
— Ну не так, Юля! — вскрикивает Нонна, вырывая меня из странного подобия транса, вызванного танцем. — Это неправильно, я говорила!
Она вскакивает с дивана и хватает дочь за руку:
— При повороте ты слишком резко машешь, надо плавнее! Сколько можно повторять? Надо плавно, вот так, видишь? Твое исполнение мне не нравится!
Юля слабо возражает:
— Лидия Альбертовна говорила, что…
— Да мне плевать, что она говорила! — перебивает Нонна. — Твой главный критик я, понимаешь? Ты должна танцевать так, чтобы нравилось мне. А сейчас мне не нравится! Мне не нравится, понимаешь, нет?
Юля упирается взглядом в пол и меланхолично кивает. Решив, что для меня это чересчур, прошусь в туалет и прячусь там, пережидая неожиданную истерику. Через дверь слышно музыку из телефона и раздраженный Ноннин голос, но слов, к счастью, уже не разобрать. Прижавшись лбом к прохладной кафельной плитке, закрываю глаза и глубоко дышу, говоря себе, что все нормально. Дети должны воспитываться в строгости — я поверила в это, когда узнала, что мой друг детства, всю жизнь избиваемый отцом по любому поводу, вырос директором крупной фирмы. Отца, кстати не забыл, и купил ему новую квартиру.
Прямо из стены, откуда-то из-под кафеля, раздается шорох, и я вздрагиваю, отшатываясь. Шорох переходит в негромкий многоголосый шепот на незнакомом языке. То нарастая, то утихая, он слышится одновременно отовсюду, будто кто-то бегает туда-сюда прямо внутри стен. Несколько секунд я прислушиваюсь в попытке различить слова, но потом открываю дверь и выскакиваю, едва не налетев на Нонну.
— Юля в комнате, — говорит она. — Можете продолжить урок. И извините, ради Бога, что все так некрасиво получилось! Она научится и будет танцевать профессионально, я обещаю.
Оглядываюсь на туалет. Тишина, только в трубах журчит вода.
— В-все… Все нормально, — говорю. — Я не разбираюсь во всех этих движениях, если честно, так что мне очень понравилось.
Нонна улыбается:
— В любом случае, будет еще лучше.
***
Теперь любой звук заставляет меня подпрыгивать: щелкнувший чайник, упавшая со стола книга, капнувший в ванной кран. Во всем слышится что-то зловещее. Намыливая голову в душе, я не закрываю глаза, чтобы ежесекундно осматриваться. Возвращаюсь домой только по ярко освещенным улицам и шарахаюсь от каждой бродячей кошки. Просыпаюсь за ночь по несколько раз, нервно всматриваясь в темные углы и в щель под шкафом, даже сопящий рядом Толя не придает уверенности.
И если в других местах удается убедить себя, что все это лишь игра воображения, то в квартире Пименовых угроза ощущается почти физически. Кажется, будто каждую секунду кто-то ходит по пятам, дыша в затылок и готовясь напасть. Тени бегают из угла в угол как мыши, пока Юля аккуратно выводит буквы на бумаге, а внутри стен кто-то то и дело скребется.
— Если все так серьезно, почему не откажешься от этого репетиторства? — спрашивает Вера, когда я вполголоса делюсь с ней переживаниями в учительской на большой перемене.
— Во-первых, я свадьбу нормальную хочу, — отвечаю. — Толя тоже пашет как проклятый, мне просто как-то неловко отказываться от подработки. А во-вторых, не хочется бросать Юлю.
— В смысле «бросать»? — удивляется Вера.
— Ну, как сказать… Она с этой мамашей как потерянная какая-то, вечно глаза в пол и лицо хмурое. А со мной улыбается, расцветает немного. Ей нужна поддержка, надо приободрять.
— Ой, Наташ, заведи уже своих детей и приободряй.
— Ты первая заведи, мне нужен хороший пример.
Тихо смеемся, и тревога немного отступает.
В следующий четверг, когда я захожу в комнату, Юля подпрыгивает со стула, чтобы поздороваться, но вдруг пошатывается. Кровь отливает от щек, лицо делается синевато-белым. Опершись рукой на стол, она глубоко дышит, прикрыв глаза.
— Ты что? — спрашиваю, подходя ближе.
Слабо улыбается:
— Ничего, сейчас пройдет.
Придерживая за локоть, я усаживаю Юлю на стул и шепчу:
— И часто у тебя голодные обмороки?
— Когда как. Мама говорит, это не опасно.
Болезненная бледность потихоньку сползает. Юля поправляет волосы, удерживая неловкую улыбку.
— Когда ты кушала? — спрашиваю.
— Днем, в пятнадцать минут второго. Салат из морковки и орешков.
— Юля, у тебя растущий организм, надо нормально питаться. Понимаешь?
— Понимаю. Но стать хорошей балериной важнее.
— Для кого важнее?
Жмет плечами, отводя глаза. Вздохнув, я вытаскиваю из сумки шоколадный батончик:
— Держи. Съешь прямо сейчас, я никому не скажу.
После секундной заминки Юля берет батончик и, торопливо сорвав обертку, жадно кусает.
— Только жуй нормально.
Она кивает, но откусывает раз за разом, не успевая толком глотать. Точь-в-точь голодный щенок, утащивший со стола сосиску.
— Время ужина! — объявляет Нонна, открывая дверь.
Резко оборачиваюсь и выпрямляюсь в полный рост, чтобы прикрыть собой Юлю. Нонна плывет по комнате как большое облако, держа в руках блюдце с мелко нарезанными овощами. Когда она ставит его на стол, я незаметно кошусь на Юлю. К счастью, успела все проглотить.
— Вы еще не начали? — спрашивает, не найдя на столе учебников. — Опять разговоры про бабочек, да? Ах, Юля, однажды ты наберешься опыта и будешь говорить, как я была права! Жаль, что жизнь нельзя перемотать вперед.
Мы обе глядим на Нонну, кивая в унисон. Уперев руки в бока, она продолжает:
— Знаешь, я в твоем возрасте тоже была непослушной, и мать меня наказывала. Там такие ежовые рукавицы были, что тебе и не снилось! И знаешь, как я ей сейчас благода… Что это такое?
С упавшим сердцем я наблюдаю, как Нонна наклоняется и вытягивает из Юлиных пальцев цветастую обертку. Толстые щеки тут же окрашиваются густым румянцем, ноздри яростно раздуваются, глаза распахиваются.
— Юля! Только не говори, что съела это!
Юля молчит, опуская голову, и тогда Нонна переводит взгляд на меня:
— Это вы дали? Какое вы имеете право? Знаете же про наши диеты! Юля балерина, ей нельзя такую еду! Мы столько времени тратим, столько усилий прикладываем, а какая-то тут училка будет портить все шоколадками?
Не выдержав напора, я возражаю:
— У нее был обморок! Нельзя так изводить ребенка!
— Не надо мне указывать, что можно, а что нельзя! Со своими детьми делайте, что пожелаете, а к моим не лезьте. И я бы посоветовала вам заниматься только тем, за что платят. Между прочим, мне нетрудно сделать так, чтобы вас ни в одну школу города не взяли преподавать. Считайте это первым и последним предупреждением. Понятно?
Как будто стая пираний обгладывает меня изнутри.
— Понятно, — выдавливаю через стиснутые зубы.
Нонна поворачивается к Юле:
— А ты, чтобы хорошо все усвоила, смотри сюда.
Она снимает со стены рамку с многоцветницей и, открыв окно, швыряет ее наружу. Взвизгнув как подстреленная, Юля вскакивает. Кажется, вот-вот ласточкой сиганет вслед за рамкой, но Нонна закрывает окно, назидательно выговаривая:
— Пора становиться взрослее. Буду учить тебя так, раз уж словами не получается.
Она берет со стола блюдце с овощами и уходит, бросив напоследок:
— А теперь займитесь уже французским.
Юля не отходит от окна, глядя пустыми глазами в холодные осенние сумерки. Я осторожно подхожу ближе, чтобы положить ладонь ей на плечо.
— Я поищу ее, когда пойду домой, — говорю. — Может, получится починить?
— Не получится. — Юля исторгает утробный всхлип. — Стекло точно разбилось, а там же дождь, сырость, внизу еще грязно… Крылья испорчены, такое не починить. Она… Она же такая красивая была.
Пол легонько вздрагивает, будто кто-то большой нетерпеливо топнул. Широко раскрыв глаза, я смотрю, как по стенам вытягиваются тени, сползаясь к тому месту, где висела многоцветница. Другие рамки покачиваются, готовые вот-вот свалиться. Из стен раздается тот же шепот, что я слышала в туалете — множество голосов, толкующих на незнакомом языке то ли между собой, то ли пытаясь что-то объяснить мне.
— Что они говорят? — спрашиваю.
Юля вскидывает глаза:
— Ты слышишь? Если слышишь, значит, ты им нравишься. Мама вот не слышит.
— Кому нравлюсь?
Она пожимает плечами, возвращаясь на стул. Тени так и суетятся на пустом месте среди висящих бабочек, будто рыбы, мелькающие под толстым льдом на реке.
— Черным теням. Они ходят там, где кому-то плохо. Надо только позвать. Я позвала, и они откликнулись.
— Как позвала?
— Сказала «помогите мне». Они услышали, и теперь не уходят. Ждут, когда я попрошу.
Шепот утихает, неясные пятна блекнут, растворяясь в тусклом свечении настольной лампы. Боясь сдвинуться с места, я верчу головой, выискивая малейшее непонятное движение, но все сошло на нет.
— Они могут выполнить, что я попрошу, — продолжает Юля. — Что угодно. Вообще все.
— А что ты у них просишь? — спрашиваю осторожно.
— Ничего. Пока ничего не просила. Это страшно. И неправильно.
— Почему?
— Потому что сначала им нужна жертва.
— Какая?
— Особая.
Растерянная и ничего не понимающая, я так и стою на месте, не решаясь сесть. После увиденного и услышанного хочется бросить все и бежать без оглядки, но нельзя же оставлять ребенка в опасности. Надо хотя бы попробовать разобраться во всем. Знать бы только, с какого края подступиться.
— После каждой жертвы они становятся сильнее, — продолжает Юля. — И сильнее могут влиять на людей.
— Что это значит?
— Может, если я не буду их замечать, они вообще исчезнут? Нельзя, чтобы что-то злое становилось сильнее, правда же?
Кажется, будто она уговаривает саму себя. За стеной слышится детский плач и почти сразу успокаивающее сюсюканье Нонны.
— Ненавижу Костю, — говорит Юля.
— Почему?
— Потому что он родной. Его любят по-настоящему. И не будут мучить всем этим балетом. А еще он мальчик, поэтому папа не будет его щупать.
Вздрогнув, Юля бросает на меня виноватый взгляд, будто сболтнула лишнего. Мои руки сжимаются в кулаки так, что ногти до боли впиваются в ладони.
— Юля, — говорю медленно. — Что ты имеешь в виду?
Она качает головой, и тогда я все же опускаюсь на стул, совсем забыв о тенях и шепоте. Юля сидит неподвижно, крепко сжав губы. Тусклый свет отблескивает в уголках глаз, где скопилась мутная влага, а спутанные волосы разметались по плечам.
— Ты можешь мне все сказать, Юля. Ты должна сказать. Папа тебя щупает? Где?
Прикрыв глаза, она касается своей груди, а потом прижимает ладони к низу живота. Со сбившимся дыханием я закрываю ладонью рот, отказываясь верить.
— Юля, это неправильно, про это нельзя молчать. Почему ты…
— Я знаю, что все это значит, не маленькая же, — хрипло перебивает она. — Я никак не могу прекратить эти… вещи, которые он делает. Однажды рассказала тете Ире, это наша соседка снизу, а она… сказала, что я неблагодарная мразь. Что должна радоваться, что забрали из детдома, а не сочинять вранье про хороших людей. И она, наверное, другим соседям тоже рассказала, наговорила непонятно чего, потому что теперь мне никто не отвечает, когда здороваюсь. Никто не верит, потому что папа хороший человек.
— Никакой он не хороший, и многие это знают! Ты просто напоролась на какую-то дуру, надо еще узнать, что она там другим сказала. Это же... ну, неправильно. Надо рассказать, только не кому попало, а...
— Кому? — вздыхает Юля.
— Не знаю, я придумаю что-нибудь. А Нонна знает?
— Нет, наверное. Да какая разница? Она уж точно не поверит.
Мы сидим несколько минут в напряженной тишине, безнадежно глядя друг на друга, а потом Юля говорит:
— Хочу, чтобы они стали как мои бабочки.
Оглядываюсь на яркую коллекцию.
— Такими же красивыми?
— Такими же мертвыми.
***
Лишенная сна и покоя, я ежеминутно прокручиваю в голове возможные варианты действий. Объясняя на уроках новую тему, выслушивая новости от директора, разговаривая вечером с Толей, я не выпускаю Юлю из головы, раз за разом спрашивая себя, как можно помочь. Пименов слишком влиятельный человек, чтобы с ним можно было разобраться просто так. Нужно найти подход, действовать грамотно и не опрометчиво, а именно это для меня сейчас сложнее всего. При одной мысли о погасших Юлиных глазах все внутри разрывается на миллион колючек, и мысли тут же путаются от злости.
В субботу днем, сев в такси, я понимаю, что одной тут не справиться. Придется рассказать кому-нибудь еще, попросить совета. Пока за окнами машины мелькают дома и дорожные знаки, я набираю Веру.
Она отвечает после седьмого гудка:
— Да?
— Я беспокоюсь за Юлю.
В трубке слышно, как она задумчиво жует губу.
— А что за нее беспокоиться? — спрашивает потом.
Зажмурившись, я не нахожу смелости выложить главное, поэтому начинаю издалека:
— Ей там плохо. Ее голодом морят в самом прямом смысле. По-настоящему морят. Сами жрут от пуза, а ребенок на горстке овощей целый день. Ты бы видела, какая она худющая, я...
— Ну она же балерина! Я читала как раз на днях про одну такую, звезда там какая-то, тоже про голод рассказывала, про диеты свои.
— Нельзя так с ребенком! Она даже не хочет этими танцами заниматься, понимаешь?
— А что она хочет? Обратно в детдом? Тоже мне принцесса, что ты так распрыгалась вокруг нее?
Глубоко вздохнув, я понижаю голос до едва различимого шепота:
— Пименов с ней... Ну... Он ее... Это самое. Понимаешь?
Она долго жует губу. Дома вокруг сменяются недостройками и грязью, впереди вырастает свечка, где живут Пименовы.
— Это она тебе рассказала? — спрашивает наконец Вера.
— А ты что, не веришь? Я знаю, что это правда! Он сегодня дома, я... Не знаю, хочу поговорить с ним. Пригрозить, может, или не знаю даже.
— Наташ, ты с ума сошла, что ли? Как пригрозить? С его связями и деньгами никакая полиция и никакие суды не страшны. Ты только хуже сделаешь. О себе подумай в первую очередь. А девчонку просто заставят молчать, и еще неизвестно, каким способом. В лучшем случае просто вернут в детский дом, вот и все.
— Ну и пусть возвращают, я ее сама удочерю!
В трубке раздается мелодия из «Розовой пантеры», ойкает знакомый голос, а потом становится тихо. Сердце замедляет ход.
— Это что, Толя? — спрашиваю. — Он у тебя? Он сказал, что к родителям на выходные поехал!
— Наташ, какой Толя? — Вера нервно смеется. — Телевизор просто работает, я вот выключила уже...
Выплюнув «суки», я сбрасываю звонок. Перед глазами все плывет, в голове будто кусок расплавленного пластилина вместо мозгов. Чувствуя, как подступают жгучие слезы, я кусаю себя за ладонь, чтобы не разреветься. Телефон вибрирует, высвечивая номер Толи, и я давлю кнопку выключения, пока дисплей не чернеет.
— Приехали, — говорит таксист.
Прижимая к груди сумку, вываливаюсь наружу как пьяная. Новорожденный ноябрь холодит разгоряченные щеки, темно-серое небо скупо сыплет мелким снегом. Как в тумане ступаю по грязи, почти ничего не видя. Я будто большой кусок стекла, по которому кто-то ударил кувалдой, раздробив на мелкие осколки. Теперь никак не собраться воедино, не вернуть как было. Можно только валяться на земле, пытаясь принять собственную бесполезность.
Открыв дверь подъезда, я удивленно замираю — Юля стоит посреди парадной в белой блузке и черной юбочке. Волосы распущены, в руке зажат кусочек мела. Опустив взгляд, я различаю, что она ровно в центре недорисованной пентаграммы — у звезды в круге не хватает одной линии.
— Юля, это…
— Я ждала тебя. Хотела, чтобы ты увидела.
— Что увидела? Ты знаешь, что это за знак?
— Знаю. Они сказали нарисовать.
— Кто сказал? Зачем?
— Я все-таки решила принести жертву. — Глаза у нее широко распахнуты, лицо еще более серьезное, чем обычно. — Пусть все кончится.
Оглядываюсь по сторонам. В подъезде совсем никого, только мы двое.
— Какую жертву? — спрашиваю. — Кого?
Юля говорит:
— Себя.
А потом наклоняется и одним движением дорисовывает недостающую линию. Пентаграмма тут же наливается свечением, и я ощущаю, как лицо обдает волной сухого жара. От рисунка по полу расползаются тонкие трещины, свет нарастает до такой яркости, что Юля почти скрывается в его белизне. Можно различить только выпирающие ребра под просвечивающей блузкой и крепко сжатые маленькие кулачки.
— Тебе лучше уйти, — говорит она спокойно. — Прямо сейчас.
Стены бьет крупная дрожь, сверху сыплется штукатурка. Рядом громко падает кусок бетона, брызгают в стороны мелкие осколки. Вскрикнув, я бросаюсь на улицу.
Неестественный жар вымывается из легких холодным воздухом, пока я ковыляю на каблуках прочь, оглядываясь на каждом шагу.
Снизу вверх по кирпичу девятиэтажки бегут глубокие разломы, выстреливают облака пыли, оглушительный треск терзает барабанные перепонки. Замечаю в окнах людей: кричащие, с нелепо растопыренными руками, за стеклом они похожи на экземпляры странной энтомологической коллекции. Кто-то успевает открыть окно, рассчитывая выпрыгнуть, когда все нутро здания разом заполняется пламенем. Жаркое и жадное, оно выплескивается из трещин и окон, и я с размаху падаю в слякоть, отброшенная взрывной волной.
Звон стекла и бесконечный грохот заполняют округу. Обломки кирпича и бетона валятся на землю вперемешку с горящими телами. Разваливаясь как сухой песочный замок, объятый огнем дом скрывается во взметнувшихся клубах пыли. Оранжевый свет подсвечивает их изнутри, делая похожими на грозовые тучи.
В ушах гулко звенит, в голове, будто молоко из разбитой банки, растекается боль. Заходясь раздирающим горло кашлем, медленно поднимаюсь на ноги. Глаза болят и слезятся, но я не позволяю себе даже моргнуть. Рука машинально ныряет в сумку за телефоном. Надо звонить, звать на помощь, срочно сказать кому-нибудь. Тупо пялясь в черный экран, я стучу по нему ногтем и заторможенно пытаюсь сообразить, почему не загорается. Выключила, я же выключила. Надо включить. Как включить? Телефон выскальзывает из дрожащих непослушных пальцев и плюхается в лужу у ног. Вода идет рябью, волнуется на поверхности отражение серого неба. Надо звонить, надо сказать кому-нибудь.
Проходит несколько минут, когда пыль оседает настолько, что становится видно — девятиэтажной свечки больше нет. Только груды обломков на земле, серый дым и тающий огонь.
Какое-то движение привлекает внимание, и я недоверчиво качаю головой. Юля, которую должно было раздавить и сжечь, так и стоит на месте, окруженная развалинами. Ветерок перебирает складки юбки, щеки раскраснелись.
Отхаркиваю засевшую в горле грязь и осторожно приближаюсь, спотыкаясь об то, что меньше пяти минут назад было стенами жилых комнат. Пыль забилась в ноздри, не давая различить запах, но язык улавливает привкус воздуха — примерно такой был, когда я забыла во включенной духовке говяжью отбивную. Взгляд цепляется за торчащие обугленные руки и разломанную мебель. Видно дверь чьей-то детской комнаты с нарисованными мультяшными купидонами, и улыбки у них изуродованы пятнами сажи. Опаленная шерсть — кажется, это бок большой собаки, погребенной под завалами. Перевернутая коляска, разбитая ванна, порванная одежда. Все почернело от гари, но жар больше не чувствуется. Наклоняюсь, чтобы прикоснуться к оплавленному куску водопроводной трубы — совсем холодная. Уничтожив все, огонь ушел так же одномоментно, как и явился. Не осталось даже капли тепла.
Юля улыбается, когда останавливаюсь в нескольких шагах от нее. Пока подыскиваю слова, собираясь с мыслями, она изящно расправляет плечи, поднимая подбородок. Пряди волос шевелятся на ветру, снежинки оседают на лбу и губах, сразу же тая.
Тут я различаю, что пентаграмма у нее под ногами продолжает светиться. Огонь не исчез, а всего лишь вернулся туда, откуда взялся. Догадка капает на мозг каплей раскаленного металла — Юля до сих пор жива только потому, что должна была увидеть, как исполняется желание.
Кричу, бросаясь к ней:
— Уходи!
А в следующую секунду пламя взбегает по тонким ножкам, махом пожирает юбку и блузку, слизывает длинные волосы. Я отступаю, раскрыв рот. Поедаемая огнем, Юля грациозно взмахивает руками. Пока кожа пузырится волдырями, она подпрыгивает, разворачивается, кружится на месте. Летят в стороны горячие искры, опадают на землю остатки сгоревшей одежды, вьется к небу столб плотного тяжелого дыма. Снег теперь валит крупными хлопьями, но не долетает до нас, испаряясь над головами. Оранжевые язычки срываются с кончиков пальцев при очередном пируэте, напоминая маленьких бабочек, и сама Юля, почерневшая, объятая пламенем, с раскинутыми в стороны руками, похожа на огромную многоцветницу.
Плоть отваливается от черепа, обнажая зубы и провал носа, а изо рта раздается звонкий девичий смех. Чувствую, как жар плавит мои брови и ресницы, но не могу тронуться с места, обездвиженная шоком.
— Ей бы понравилось! — кричит Юля. — Ей бы понравилось!
Мясо рвется и отпадает от костей при каждом движении, но танец не теряет отточенной плавности даже когда вытекают глаза и проступают внутренности из-под лопнувшей на животе кожи. Дым над Юлей становится плотнее и обретает форму: это не дым вовсе, а живые существа, кружащиеся в воздухе будто обрывки черной ткани. Те самые, что преследовали меня в квартире Пименовых. Те самые, чей шепот я слышала в стенах.
Пентаграмма исчезает, превратившись в огненную бездну, и Юля красноватым всполохом проваливается вниз. Земля тут же зарастает, пряча яму, а тени мечутся теперь вокруг меня. Они похожи на человеческие силуэты: широкие плечи, длинные руки, большие головы. Бездонные рты раз за разом распахиваются, и внутри вспыхивает алый свет.
В глазах двоится и расплывается. Что-то пропитывает меня насквозь, проникая через поры кожи до костного мозга, сжимая острыми когтями самое мое сознание. На мгновение я различаю в пляске мазутного тумана лица Веры и Толи — насмехающиеся, наглые, — и ненависть захлестывает упругой волной. Темнее самого глубокого подземелья и тяжелее самой высокой скалы, она в один миг уничтожает во мне все, оставляя только жажду мести. Нельзя прощать Веру и Толю. Надо рвать зубами их глотки и выцарапывать глаза. Мучить, калечить, убивать.
Существа подлетают ближе, протягивая руки с длинными тонкими пальцами. Черные живые тени. Черные-черные. Какая-то крошечная угасающая часть меня кричит, что это все они, черные тени, это их мрак во мне, и нужно его вытолкнуть. Прогнать черные тени. Прогнать, прогнать.
Но ненависть сильнее. Нельзя прощать, надо мстить.
Я говорю:
— Помогите мне.
И они откликаются.
Автор: Игорь Шанин.
Источник.
Новость отредактировал Qusto - 6-07-2020, 18:19
Ключевые слова: Юля бабочки пентограмма