Дегустация в Доме с химерами
Интермедия
.Вы бывали в театре?
Если бывали, то знаете: там перед спектаклем выступает конферансье. Его задача – развлечь публику, пока актеры готовятся выйти на сцену.
Сегодня конферансье – это я. До начала представления всего ничего, мне как раз хватит времени сказать все, что я хотел.
Никто не знает, откуда берется талант. Чарльз Буковски как-то сказал: «Писатели – отчаянные люди. Когда они находят надежду, они перестают быть писателями». Может, так. Талант – он ведь тоже на эмоциях замешан. Хороших и плохих. С какими эмоциями пишешь – то и получаешь.
Для кого-то талант – результат упорного труда и терпения. Для кого-то – дар позабытых богов, античных Муз, и кто там еще опекает людей искусства. Один автор пишет легко и непринужденно, западающие в душу слова сами выходят из него. Другой думает, планирует, не досыпает ночами. У кого как выходит.
А давайте на минуточку представим, что нашелся писатель, получивший талант не от каких-то там богов, анахроничных сестричек-Муз и иже с ними. Он черпает вдохновение для книг не в личном опыте, наблюдениях за жизнью вокруг нас, детских переживаниях, житейских коллизиях, ну, и прочей ерунде из той же оперы. Наш условный писатель продал душу нечистой силе.
Не верите? Вот Николай Васильевич Гоголь взял да и заключил сделку с чертом. Душа за талант рассказывать истории о злых духах да бесах рогатых. И у Гоголя здоровски получалось. Знал, значит, как описывать нечисть и, видно, знался с ней получше нашего. Так говорят приверженцы городской легенды о Гоголе-мистике, знавшемся с нечистой силой.
Неправда все это. Никому Николай Васильевич душу свою не продавал. Всем известно, что он был верующим человеком. Не по зубам фольклорному черту душа, единая с Богом, как он ни старайся. Только тот, в ком нет веры, поддастся его уговорам и посулам.
Писатель Владимир Даниленко придерживается расхожих представлений о том, что легенда о продажи души Гоголем все-таки не выдумана. «Дегустация в Доме с химерами» затрагивает извечную тему расплаты за неосторожное соприкосновение человека с потусторонними силами. Лейтмотив рассказа узнаваем: нельзя тревожить мертвых и насмехаться над памятью о них. Цена подобного легкомыслия чудовищно высока.
Впереди вас ждет незамысловатая история с тривиальным зачином и заранее предсказуемой концовкой. «Дегустация в Доме с химерами» не блещет интригующими сюжетными поворотами и драматическими твистами. Но не будьте слишком строги к ней. Читая рассказ, помните – перед вами старая добрая готическая история. Чем больше в ней устоявшихся жанровых клише, тем лучше.
Мне пора идти. Занавес поднимается.
Алексей aka A.Norton
.***
Никогда еще я не слышал такого вкрадчивого голоса, словно вечерняя поступь кота по ковру. Он разбудил меня сразу, как пробило девять часов. Звонок был пронзительный и долгий. Мужчина назвал свою фамилию:
— Меня зовут Валерьян Гамзюк. Я представляю интересы компании, которая занимается производством и продажей вин.
— Кто дал вам мой телефон?
— Рекламное агентство «Малькевич и партнеры».
Я подтянул повыше подушку и для удобства оперся спиной.
— Вы специализируетесь на презентациях?
— Я могу организовать любое зрелище.
— Вы заняты?
— Для серьезного заказчика — нет.
— В таком случае предлагаю сегодня встретиться.
Я назначил встречу на четыре часа вечера около оперного театра и назвал свои приметы. И ровно в четыре, когда я стоял напротив театральной афиши, ко мне подошел невысокий человечек с маленькими цепкими глазками. Спустившись до станции Театральная, мы заказали кофе в стеклянной кофейне подземного перехода.
— Как вы относитесь к предложению организовать нам дегустацию вин для небольшого круга уважаемых людей? — едва усмехнулся Гамзюк, прихлебывая кофе.
— Позитивно, — ответил я и двинул широкими плечами.
Это было невольное физиологическое движение крупного здорового мужчины против тщедушного. Он это почувствовал и хищно оскалил зубки, и этот оскал сделал его похожим на маленького грызуна.
— Дегустация состоится 21 февраля.
— У вас есть зал?
— Мы найдем.
— Где? — поинтересовался я. — Для презентаций хороший зал — это уже половина успеха.
— В Доме с химерами, — Гамзюк отпил еще кофе.
— А вам известно, что это ведомственный дом, с которым могут быть проблемы?
— Пусть это будет наименьшей из ваших забот, — в его глазах вспыхнули ироничные огоньки.
— Тогда обсудим детали, — предложил я.
Но обсуждение не состоялось. Гамзюк допил кофе, достал из портфеля черную папку с идеей дегустации, протянул мне визитку и раскланялся.
— Ознакомьтесь и назовите нужную вам сумму, — он протянул мне руку, оказавшуюся покойницки холодной. — Времени осталось мало.
Времени оставалось три недели.
Вечером я достал черную папку и, попивая горячее молоко с медом, полистал перед сном сценарий. То, что я прочитал, было таким странным, словно мне подсунули какой-то средневековый бурсацкий спектакль, выписанный для девятнадцатого столетия. Я перечитывал папку снова и снова, чтобы убедиться, что неудачная шутка, за которую я принял сценарий, говорит о плохом вкусе заказчика. Театрализованная дегустация должна была вращаться вокруг смерти Гоголя. Все действо состояло из смерти Гоголя, вскрытия его гроба и дегустации вин. Я никак не мог понять, какое отношение имеет Гоголь к дегустации, и утром решил позвонить Гамзюку и все выяснить. Бросив папку на пол, я пощелкал по телеканалам и заснул.
Всю ночь я потел, крутился, казалось, кто-то навалился на меня и не дает дышать. Под утро приснилось, что меня душит удав, а я вырываюсь из его тугих объятий, бросаюсь бежать, но цепляюсь ногой за камень, падаю и цепенею от страха в ожидании, когда он до меня доползет. Я чувствовал, что он где-то близко, сжался и дрожал, но увидел человека, лица которого не мог разглядеть, он все время был повернут ко мне боком или спиной. Человек подошел ближе и начал копать яму. Я слышал, как вонзается в землю лопата, как нагибается его спина и как легко выбрасывает он из ямы сырую землю. Меня начал пугать этот землекоп, шуршание лопаты и его тяжелая хмурая фигура, поэтому я незаметно отполз к канаве и там, скрываясь в кустах ольхи, начал отходить от землекопа все дальше и дальше. Однако бежать не мог, мне что-то мешало, продвигался медленно, скрываясь за кустами, пока не увидел одинокий дом. Я открыл двери сеней, пол в сенях был глинобитный, поднял щеколду и вошел в небольшую горницу, посреди которой стоял стол, а за столом сидели незнакомые мне люди и невеста в черной вуали. Все внимательно смотрели на меня, я смутился и сел рядом с молодой. И только тогда заметил, что жениха на свадьбе нет. Лица невесты не было видно, я боялся даже взглянуть на нее, потому что чувствовал, что на этой свадьбе что-то не так. А когда посмотрел в окно, увидел яблоню без яблок. «Странно, — подумал я, — ни одного яблока». И проснулся.
В окно царапалась яблоня. В саду хмуро каркала ворона. Над заснеженной землей мело снежную поземку. Я посмотрел на часы, было пятнадцать минут десятого. До дегустации оставалось меньше трех недель. Меня охватила какая-то смутная тревога, и сомнения начали точить душу, стоит ли связываться с этим заказом, все связанное с ним было каким-то странным. Но в этот момент раздался телефонный звонок, и я услышал вкрадчивый голос:
— Господин Бутенко, назовите вашу сумму и дни репетиций, чтобы я заранее мог обо всем договориться.
Я растерялся и не знал, что сказать:
— Все это очень неточно, — ответил ему, — и я еще не решил…
— Впервые вижу режиссера, который думает, стоит ли брать заказ, — насмешливо произнес Гамзюк. — Вас беспокоит то, что осталось мало времени?
— Меня беспокоит сама идея…
— Считайте, что это каприз грубоватого денежного заказчика, — засмеялся Гамзюк. — Вы же видите, я не торгуюсь. Если ваша работа нам понравится, до конца года будете иметь еще три презентации. От вас требуется только хорошая постановка того, что я дал.
— Тогда в четверг, в три часа, на репетиции в Доме с химерами я назову сумму, — и мы вежливо распрощались.
«В конце концов, — думал я, — почему бы не заработать?» Опытный режиссер и из газетной публикации может сделать комедию или трагедию. Поэтому я расписал и распечатал роли и решил представить предложенный материал как спектакль, в котором Гоголь выступает творцом всемирного зла, а все прочие персонажи — марионетки, втянутые в этот механизм.
Я сразу позвонил Сергею Чорбе, который мог бы сыграть Гоголя, тот согласился и назвал размер своего гонорара.
— Мне еще нужна девушка, которая будет во время дегустации разливать вино, — сказал я. — Без комплексов, с глазами ведьмы, длинными ногами и формами, которые нравятся большинству мужчин.
— У меня есть такая девушка, — произнес Чорба.
— Тогда возьми ее на репетицию в четверг, — попросил я.
А потом позвонил еще четырем актерам, которые отработали со мной не один заказ, и каждому электронной почтой отправил роль и сценарий действа. До репетиции я сторговался за прокат нужных мне костюмов в оперном театре, где в костюмерной работала моя давняя зазноба Инна Цикал, за звуковую и осветительную технику, изготовления гроба и еще кое-какой мелкий реквизит. Так что в четверг я вручил Гамзюку смету расходов и назначил время для последнего дня репетиции в Доме с химерами, а другие репетиции решил провести у себя дома.
Но чем дольше мы занимались подготовкой дегустационного действа, тем больше необъяснимая тревога охватывала мою душу. За три недели после звонка Гамзюка я потерял здоровый сон, осунулся и не мог объяснить, почему все так происходит, ведь я и раньше брался за сложные заказы, которые не изматывали меня настолько, как эта бессмысленная дегустация, в которую я пытался привнести хоть немного драматургического напряжения. Я видел, что другие актеры тоже охвачены отчаянием. Особенно беспокоил меня Сергей Чорба. Последние дни он шутил, что среди актеров существует предрассудок не играть покойников.
— Я еще не отлюбил положенную мне норму женщин, чтобы играть такие роли, — улыбался он, но улыбка его была деланная.
— После Юли с ее формами и ногами от груди можно и умирать, — сказал Константин Джулай, играющий роль рассказчика, имея в виду женщину, которая будет разливать вино на дегустационной церемонии, удивляя всех своим экзотическим видом.
Все ожили, развеселенные словами Джулая, но это веселое оживление было нервным. Я видел затаенный страх в глазах уже немолодого Олега Кизленко, исполнявшего роль духовника Гоголя протоиерея Матфея, и во взгляде Эдуарда Сауляка, который должен был сыграть роль советского публициста Розанова. Но самая большая печать страха лежала на лице Мирослава Вергелиса, защитника Гоголя. Погруженный в свои переживания, он не реагировал на наш шум, потому что его все больше поглощало чувство страха, разраставшееся с каждой репетицией.
После последней репетиции я распустил по домам актеров, обзвонил бюро ритуальных услуг, скульптора, костюмера, фирму, обеспечивающую освещение и звук. Все должны были привезти завтра на час дня. В половине первого мы встречались с Гамзюком на Банковой. Он контролировал проезд машин с реквизитом к Дому с химерами, находившегося под неусыпным наблюдением президентской охраны и службы безопасности. Презентация начиналась в пять вечера. Я еще раз проверил записи в дневнике и отправился на станцию метро.
Смеркалось. Падал густой снег. Предвечерняя серость, заснеженные улицы и снежинки над головой размывали границу между небом и землей. Казалось, подо мной исчезает земля и я падаю в бездонную зимнюю пропасть.
Дома я поужинал, выпил травного чая с мелиссой, включил компакт-диск с давнеукраинским хоровым пением и попытался сосредоточиться на чтении Свидзинского, но преследующий меня страх не давал насладиться поэзией. Я поставил будильник на восемь утра, выпил снотворное и уснул.
Под утро в мой дом сошлись все на репетицию.
— Ну, что же, начнем, — сказал я и подал им сосновую доску.
Сергей Чорба и Юлия Поцелуйко взяли двуручную пилу, Джулай и Сауляк присели, Вергелис положил им доску на плечи, а Чорба и Юлия начали пилить. Из-под зубьев пилы вылетали опилки, их становилось все больше и больше. И тогда я увидел, что за нами наблюдает человек в светлой одежде:
— Что же вы делаете? — укоризненно сказал он. — Уже выбраны те, кто погибнет.
— Кто погибнет?.. — дрожащим голосом спросил Мирослав Вергелис.
— Вы все, — ответил человек в светлом и исчез.
Испуганно упала и зазвенела пила, я почувствовал, как испуганно забилось мое сердце, и я проснулся. Громко звонил будильник, я накрыл его нетвердой рукой, и некоторое время лежал, отходя от тяжелого сна.
Утро прошло в суете. Я обзвонил актеров, звукорежиссера, скульптора, бюро ритуальных услуг, Инну Цыкал из костюмерной оперного театра, наспех позавтракал и уехал из дома.
С Гамзюком мы встретились возле Дома с химерами. Я немного опоздал. Вот-вот должны были привезти гроб, но пошел второй час, а гроба не было. Скульптор уже принес маску Гоголя из папье-маше, покрытую белой водоэмульсионной краской, и двое наемных работников вешали ее в Доме с химерами. А потом привезли осветительную и звуковую аппаратуру, костюмы и только после этого похоронное бюро привезло гроб. Я нервно распоряжался в зале на втором этаже с чучелами животных. И только когда поставили гроб, понял, насколько вписывается наше бурлескное действо в мрачную залу, созданную Городецким. Гроб стоял на двух столах, застеленных черным крепом, ближе к окнам, которые выходили на театр имени Франко. Чуть дальше, в глубине зала, висела на нейлоновых нитях посмертная маска Гоголя, а за ней, прислоненное к стене, стояло веко. Гроб, крышка и маска замыкали сценическое пространство, в котором должно было происходить театрализованное действо. Звукорежиссер и осветитель выставили колонки и свет, микшерный пульт, проверили звук и фонограммы. Около шестнадцати начали заходить актеры. На лестнице и в зале воцарилась напряженная атмосфера, с течением времени нагнетавшаяся все больше и больше. Суетились, поправляя костюмы, актеры, суетился, проверяя реквизит и готовность оборудования, я. Только Гамзюк холодно наблюдал за нашей нервной суетой и за десять минут до семнадцати кивнул, предупреждая меня о готовности к началу действа.
Через несколько минут внизу послышались голоса, и в вестибюль Дома с химерами зашло три десятка мужчин и женщин в нарядных вечерних платьях, которых на лестнице встретили Сергей Чорба, загримированный и одетый под Гоголя, и Юлия Поцелуйко с распущенными волосами, голая и в туфлях на высоких шпильках. Они продефилировали под руку по винтовой лестнице впереди процессии, заводя гостей в зал, где на стенах с выражением смерти в глазах висели головы животных. Только на лестнице стихли шаги, из динамиков раздался барабан, тихо, будто удары сердца, а потом громче, громче и громче. Удары барабана внезапно оборвались, и в центре зала появился Константин Джулай в черном фраке с бабочкой.
— Уважаемые дамы и господа, — сказал Джулай и выдержал паузу. Он стоял в пучке света прожектора бледный и сосредоточенный. — Дегустация в Доме с химерами начинается. В этом странном зале, наполненном душами причудливых существ, сегодня вы почувствуете вкус жизни и смерти. Вкус смерти вам поможет почувствовать загадочная душа Гоголя, а вкус жизни — вино, которое, надеемся, придется вам по вкусу.
Смерть Гоголя в неполные сорок три года оставила нам неразрешимую загадку. Почему смерть настигла его в расцвете славы? Ведь умер он не от болезни или несчастного случая. Его никто не отравил и не убил. От чего же умер Гоголь? Ответ на этот вопрос особенно актуален для нашего времени, когда человек снова разрывается между соблазном власти, славы и между страхом потерять душу.
Итак, дегустация первая — соблазн славы и вкус смерти!
Джулай поднял руку, ожидая, когда умолкнет барабан, и когда наступила тишина, тихо отошел в тень, а из глубины зала, освещенный ослепительным светом прожектора, вышел Сергей Чорба. На нем был сюртук табачного цвета и высокие черные сапоги. Парик и накладной нос делали Чорбу похожим на Гоголя и одновременно на мрачного ворона.
— Я всю жизнь панически боялся смерти, — начал свой монолог Гоголь. — Мой отец имел склонность к меланхолии, а матушка, Мария Ивановна, была хорошей религиозной женщиной, но часто впадала в истерию и становилась неистовой. С детства она пугала меня Страшным судом, так ярко описывая картины мучений на том свете, что я с ужасом думал, что ждет меня после смерти. От природы я был насмешливым и задиристым. Все прозвища, слетавшие с моего языка, навсегда приклеивались к лицеистам. А еще я искусно подражал голосам взрослых и детей и мог рассмешить даже безнадежно надутых господ. Мои предки отличались большой жестокостью. Иногда это переходило все границы. Когда-то мой прадед Семен Лизогуб был выслан в Сибирь за жестокое обращение с крестьянами. И это, замечу, при ее светлости царице Анне, что сама была неравнодушна к наслаждениям от человеческих мучений. В лицее я любил натравливать друг на друга своих сверстников, а сам при этом всегда оставался чистым, будто ни при чем. Во мне гнездились все темные силы, которые только могли вместиться в человеческой душе. Я чувствовал, что во мне живет сильная и жестокая кровь Семена Лизогуба. Вот лишь один пример, который позволит вам понять, к какой жестокости могла прийти моя детская душа. Как-то ночью в моей комнате взвыл кот. Я так испугался, что долго не мог прийти в себя от страха. И когда кот залез ко мне в кровать и уселся в ногах, я долго лежал, затаившись, думая, что ко мне в кровать залез бес. А когда немного пришел в себя, то схватил кота и, поглаживая его, вылез из кровати и направился к нашему пруду. Светила полная луна. Над головой порхали летучие мыши, кричали совы и еще какие-то ночные существа. Я дошел до ставка и со всей силы швырнул туда кота, слышал, как он свалился в воду. За моей спиной послышались ужасные крики тонущего животного. Я бежал оттуда, охваченный диким ужасом, чувствуя, как полуночная роса холодит ноги и взметается за мной дорожная пыль. И когда впоследствии отец начал выяснять, куда подевался наш кот, я признался и впал в отчаяние, за что он жестоко выпорол меня розгами.
Впоследствии, когда я перебрался в Санкт-Петербурга и написал свою первую юношескую идиллию под влиянием сочинений немецких романтиков, меня охватило глубокое отчаяние. Передо мной была беспомощная писанина, которую я в приступе меланхолии бросил в огонь. А когда пламя уничтожило мое неудачное филологическое упражнение, у меня начался настоящий истерический припадок. Я упал на колени и начал страстно просить все благосклонные ко мне силы помочь прославиться. Я был в таком беспамятстве, что мне послышался голос.
Из динамиков раздался мрачный бас и забился в отголосках, как в погребе:
— Ты получишь то, что принесет тебе славу, но не принесет денег.
— Что значат деньги?! — воскликнул Гоголь. — Мои предки когда-то были богаты, а сейчас кто? Бедные малороссийские помещики!
— Я дам тебе славу, — послышался голос. — Но готов ли ты продать то, что дает невиновность? Душу?
— Чего стоит человеческая душа без славы? — вновь воскликнул я. — Чего стоит душа мелкого канцелярского служащего с жалким жалованьем, что мерзнет зимой в тоненькой суконной шинели?
Тогда мне под ноги упала черная книга. Ее переплет была потрепан и запачкан жирными пятнами от чужих рук. Я чувствовал страх тех, кто к ней прикасался.
— Распишись в моей книге своей кровью, — сказал голос.
Когда из динамика раздавался этот голос, то он затрещал помехами, и я яростно посмотрел на звукорежиссера. Но Гоголь-Чорба спокойно продолжал свою исповедь:
— Я надрезал ножом мизинец левой руки, выдавил бусину яркой крови и расписался гусиным пером в книге, которая сразу исчезла, будто чья-то невидимая рука ее забрала. А под потолком послышался смех, от которого в моих жилах застыла кровь, и я начал в ужасе креститься и шептать молитвы.
Как только Гоголь, стоя на коленях, начал креститься, в зале раздался сатанинский смех, от которого вздрогнул даже я, режиссер-постановщик этого действа.
— Впоследствии я убедил себя, что этого не было, — сказал Гоголь.
Чорба играл великолепно, я ни разу не пожалел, что взял его на эту роль. Только когда его не стало, я осознал всю глубину своей вины за его смерть и смерть Юлии Поцелуйко. Но тогда он был живой и играл, как великий трагик.
— Это просто выдумка моего больного воображения, — думал я, когда во мне ожили такие силы, а моей рукой водила такая сноровка, что я начал думать, что все мои лучшие произведения — «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород», «Мертвые души» — нашептал Господь.
Но однажды на Невском проспекте я столкнулся с человеком в вицмундире и ненароком выбил из его из рук документы. Я извинился и бросился их поднимать. Моя рука дотронулась до того, что упало, и я с удивлением поднял черную книгу, которую считал выдумкой своего больного воображения. Она была такая же липкая от пота и грязи чужих и моих пальцев. Я еще раз пробормотал свои извинения, протянул черную книгу и быстро ушел, а когда оглянулся, коллежский асессор уже растворился в толпе людей.
После этого в мою душу вполз страх, я не мог сосредоточиться на своей работе, везде мне мерещился коллежский советник с черной книгой. У меня началась бессонница, и я решил лечить свою душу за рубежом, в Риме. Рим захватил меня величием былой славы. В нем ко мне вернулась подлинность вдохновенного творчества, которой я не ощущал в Санкт-Петербурге. Но там я так заболел, что чувствовал себя при смерти. Меня преследовали болезни, от которых я бежал, путешествуя старинными городами Европы. Я понимал, что пришло страшное время расплаты. Мне уже ничего не нашептывал голос, я почти не писал, замаливая свой страшный грех. Из Неаполя я отбыл в Палестину, чтобы в Иерусалиме поклониться гробу Господню и покаяться, что за славу продал свою душу. Но там, в Иерусалиме, мое сердце было глухим и черствым, и я понял, что мне нет прощения, и вернулся на родину. Я ненадолго задержался в Украине, а затем снова отправился на север, в холодные чужие земли.
Вскоре я познакомился с протоиереем Матфеем, который произвел на меня такое неизгладимое впечатление, что я начал считать его своим духовником. Он завладел моей ослабленной душой, и без его суровых слов я чувствовал себя беспомощным, как ребенок, нуждающийся в родительской опеке. Как-то отец Матфей строго отчитал меня за то, что я написал "Ревизора"...
Свет прожектора выхватил протоиерея Матфея. Седые волосы Олега Кизленко идеально подходили к его накладной бороде, а строгое лицо делало его похожим на неистового ветхозаветного старца, подталкивающего Гоголя к смерти.
— Лицедейство — большое зло, — воскликнул отец Матфей, смакуя каждое слово. — И каждый, кто ему способствует, пишет ли, подражает ли чужим голосам, заслуживает жестокой казни. Его душа будет гореть в адском огне и корчиться от нечеловеческой боли!
— Довольно! — закричал Гоголь. — Мне страшно!
В круге света снова появился рассказчик Константин Джулай, и, раскачивая напряженную тишину, медленным тягучим голосом процедил:
— И тогда Гоголь увидел в руках протоиерея Матфея знакомую черную книгу, и старец пронзил его страшным взглядом.
— Наконец у тебя есть слава. Пора отдать то, что тебе уже не принадлежит.
Со священника свет переполз на рассказчика.
— Куда делся духовник, — сказал Джулай, — Гоголь не видел. Только понял: это было предупреждение, о котором ему когда-то сообщил голос. С детства Гоголь знал, что ждет человека за страшные грехи. На Масленицу он разговелся и ночью услышал голос:
— Пора!
Он разбудил слугу, заставил открыть затвор на печной трубе, выгреб из портфеля все свои рукописи и сжег. После этого Гоголь перестал есть. 18 февраля профессор Александр Овер обследовал Гоголя и порекомендовал не давать ему вина. Это была единственная рекомендация известного врача. Две недели Гоголь лежал, отвернувшись к стене, перебирал четки и шептал молитвы. А 21 февраля 1852 года, в восемь утра, он громко воскликнул:
— Лестницу, дайте мне лестницу!
Пучок света выхватил Гоголя, который, подняв руки к небу, испустил дух. В это время в зале погас свет, Джулай картинно раскинул полы фрака и стоял, замерев, а когда отошел, все увидели гроб, в котором неподвижно лежал Гоголь. Джулай сложил Гоголю руки на груди, вставил между скрещенными пальцами свечу, чиркнул спичкой, зажег фитиль и продолжил:
— Через семьдесят девять лет после смерти автора «Мертвых душ» великий инквизитор Лазарь Каганович задумал снести Свято-Данилов монастырь, где покоился прах Гоголя, и на его месте основать колонию для несовершеннолетних преступников. Поэтому 31 мая 1931 года могилу Гоголя откопали. Голова у него была повернута в сторону. Писатель панически боялся быть похороненным во время летаргического сна и оставил завещание не хоронить его, пока тело не начнет загнивать. Поэтому сразу поползли слухи, что он не умер тогда и был похоронен заживо. Хотя ни эта догадка, ни мистическая сила Гоголя не остановили тех, кто проводил перезахоронение. Как только его откопали, люди как с ума посходили и набросились на тело великого мистика. А самые наглые начали вынимать из гроба его останки и одежду. Один взял сапог, второй отрезал кусок сюртука и украсил им личный томик «Мертвых душ», третий забрал ребро, четвертый — бедренную кость. И после этого осквернителей праха писателя начали мучить ночные кошмары. К каждому из них во сне приходил Гоголь и требовал: «Отдай мое ребро! Отдай мою ногу! Отдай мой сапог!» Один из них от страха умер, а другие, запуганные ночными видениями, вынуждены были закопать украденное из гроба у новой могилы Гоголя на Новодевичьем кладбище. Разве не искуплением Гоголя, уважаемые дамы и господа, является произошедшее спустя много лет осквернение его праха за давний грех, когда, выбирая между славой и душой, он выбрал славу?! — строго сказал Джулай, и его голос эхом повис в мрачной зале Дома с химерами. — А теперь послушаем мнения еще двух уважаемых людей, которые достойно завершат дегустацию смерти. К вам обратится философ и критик Розанов.
Одетый в длинный плащ Эдуард Сауляк, как на Розанова, был простоват, но его голос завораживал.
— Ей-богу, господа, не понимаю, почему Россию так захватывает Гоголь?.. — чинно прохаживаясь по залу, рассуждал Розанов. — Я считаю Гоголя малороссийской диверсией против России, которую наши критики не могут или не хотят увидеть. Только в малороссийских повестях его поэзия прекрасна и пропитана любовью и неповторимым очарованием этой ненавистной нам и коварной земли. В российских произведениях Гоголь отравил нас патологическим неприятием нашего национального характера. Он изобразил Россию как страну мертвых душ, он выпалил ее дотла своим ненавистным смехом, он изобразил ее империей, обреченной на развал и спровоцировал три распада. Два из них уже состоялись, а третий, последний, окончательно уничтожит Россию. Поэтому смерть Гоголя в расцвете сил я объясняю только его страхом перед проницательным критиком, который разоблачит замысел Гоголя и укажет на него пальцем как на осквернителя и разрушителя Российской империи. И этим критиком будет ваш покорный слуга, господа! — вежливо склонил голову Розанов. — Так что я считаю - осквернение праха Гоголя 31 мая 1931 года является закономерным и справедливым возмездием за его ненависть к нашей родине.
«Что ж, — подумал я, — это ли не лучшая роль Сауляка? В Театре на Подоле он не сыграл ни одной интересной роли».
— И последний уважаемый, что завершит нашу дегустацию смерти, чтобы от нее перейти, наконец, к дегустации вина, это неизвестный коллекционер мудрости и современный путешественник Григорий Мостипан.
От напряжения я вспотел и смотрел, как пучок ослепительного света выхватил предпоследнего актера Мирослава Вергелиса.
— Дамы и господа, — сказал Вергелис голосом неизвестного коллекционера мудрости Григория Мостипана. — Завершая дегустацию смерти в день смерти писателя-мистика, я хочу сказать: Гоголь умер от того, что в «Мертвых душах» он достиг такого уровня мастерства, какого прежде не достигал никто, после чего его дорога, намеченная создателем, подошла к концу. Гоголь стал Буддой, и дальнейшее его пребывание в этом мире было лишним. Он поднялся в совершенные миры, лестницу к которым спускают только для избранных.
И как только он это сказал, свет прожектора вновь выхватил Константина Джулая.
— А сейчас мы переходим к дегустации жизни, квинтэссенцией которого является любовь, а возбудителем любви — вино, — торжественно сказал Джулай. — К слову приглашается директор завода «Винная марка» Владислав Лилик.
Только теперь я заметил крупнотелого брюнета с толстыми пальцами и массивным перстнем с большим рубином. Все актеры говорили в радиомикрофоны, а Лилик говорил своим голосом, мощного тембра которого с лихвой хватило, чтобы его слышали во всем зале.
— Высокодостойные гости, — смолистым голосом сказал Лилик. — Перед смертью Гоголя профессор Александр Овер запретил ему пить вино. Возможно, если бы он этого не сделал, Гоголь прожил бы еще, подарив миру не один шедевр. Поэтому я собрал вас, чтобы вернуть к жизни. Когда вам станет тяжело и душа почувствует усталость, когда вам не захочется больше жить, не слушайте профессора Овера! Пейте вина «Винной марки»! Наши вина вернут вам радость жизни, развеют хандру и меланхолию. За вина, которые возвращают к жизни! Дегустация в Доме с химерами продолжается!
Опять раздался барабан, который уже не внушал страх, а бил радостно. Под его удары в туфлях на высоких шпильках вышла голая Юлия Поцелуйко, из одежды на ней были только свободно распущенные волосы. Она подошла к гробу, в котором лежал Гоголь, и с его носа, как иллюзионистка, начала снимать прозрачные бокалы, похожие на клюв какаду, и разносить приглашенным гостям. После утомительного действа, которое все смотрели стоя, в зале послышался смех и началось легкое оживление. Когда все разобрали стаканы, Юлия Поцелуйко начала обходить гостей с подносом с бутылками «Винной марки» и грациозно наливать вино в подставленные стеклянные бокалы.
Шум нарастал. Одинокие мужчины беззастенчиво смотрели на голую Юлию Поцелуйко, а те, что пришли с женщинами, смотрели украдкой. Она моментально оказалась в центре внимания дегустационного зала. Никто не обращал внимание, что в гробу продолжал лежать Гоголь. Мужчины без пары зазывали ее, приглашали выпить с ними или налить еще вина. И Юля ходила по залу, ее пышные груди свисали, как тяжелые виноградные гроздья, а упругие мясистые ягодицы покачивались в такт плавной ходьбе. Гости устали от тяжелого действа, но из-за Юлии простили затянутость и мрачность первой части. Чувствовалось, что Юлия и вино - единственное, что понравилось на дегустации. Мужчины дегустировали все вина, откровенно и беззастенчиво любуясь голой Юлией Поцелуйко, а женщины смотрели на нее неприязненно и с завистью.
Наконец, возбужденные вином и обнаженной Юлией гости стали прощаться и покидать зал. Когда все разошлись, ко мне подошел Гамзюк и протянул пакет с рекламой «Винной марки», в котором я увидел перетянутые резинками пачки денег. Я попросил Гамзюка провести меня в какую-то комнату, где разложил деньги в подписанные конверты и рассчитался со всеми участниками безумного спектакля.
Дома, усталый от переживаний за проведение дегустации без сучка и задоринки, я выпил чая с земляничным вареньем и сразу уснул. Всю ночь меня мучили страшные видения, которые я сразу забывал, а одна картина застряла в памяти до утра. Я видел, как по пещере шли пятеро незнакомых мне людей в темных одеждах и надвинутых на глаза капюшонах, которые несли в руках факелы. Я шел за ними следом и очень боялся окружающей нас темноты. Впереди засияло, и я увидел свет. Этим светом оказался залит окутанный ослепительным сиянием парень в крылатом плаще, который развевался и светился.
— Как мне отсюда выйти? — спросил я.
— Разве ты не знаешь, — ответил он, — что отсюда не выходят? Не бойся. Вскоре здесь будут те, кого ты знаешь.
— Но я хочу домой.
— Если я тебя отсюда выведу, твоя жизнь сильно изменится. И захочешь ли ты себя так ограничивать?
— Выведи меня отсюда, — попросил я.
И услышал бой барабанов. Неописуемое сожаление охватило меня. Я поднимался за светом из темноты, будто из океанской бездны. Над головой становилось светлее, свет ударил мне в глаза, и я проснулся. Было около часа дня. Светило солнце, ослепительно сиял снег. За окном возбуждено чирикали воробьи. Я умылся, достал из холодильника пакет замороженных вареников с черникой, сметану, ветчину, хрен и начал готовить обед. «Это же надо так, взять и проспать завтрак» - думал я. А когда закипела на плите вода и я начал бросать в кастрюлю вареники, зазвонил мобильный телефон.
— Ты знаешь, что вчера вечером разбился Сауляк? — услышал я голос Олега Кизленко.
Из кастрюли полезла пена, залила газовую горелку, а я стоял и смотрел, как из нее с шипением выходит газ.
— Вчера после дегустации он купил бутылку водки, напился и пошел курить на балкон, — как-то странно сказал Олег Кизленко, словно говорил о совершенно обыденных вещах. — У него маленький незастекленный балкон. На последней репетиции он сказал мне, что заработает на дегустации в Доме с химерами и застеклит. Пол на балконе у него выше, чем в комнате, а балкон мелкий и низкий. Он зацепился за порог и выпал с седьмого этажа, потому что был в стельку пьян, — прогнусавил Олег Кизленко и положил трубку.
Я подумал, что все это почудилось, этот удивительно равнодушный голос Кизленко и известие о смерти Эдуарда Сауляка. Только резкий запах газа и мобильный телефон в руке напоминали: что-то произошло.
В день его похорон падал пушистый снег, большие снежинки стелились на головы людей, на венки и на свежую могилу. У могилы я видел знакомых актеров из театра на Подоле. «Банальная смерть унизительна для драматического актера» — думал я, выбираясь из погребальной процессии. И когда проходил между притихшими людьми, слышал, как они шепчут:
— Разбился на глазах жены.
Но это была не единственная смерть этой недели.
В субботу на презентации театрализованной выставки «О чем говорят выброшенные вещи?», погрузившись в магию ненужных вещей, я бродил между освещенными стендами с бюстгальтерами, поломанными фенами, зубными щетками, расческами, которые безмолвно рассказывали, как их любили хозяева, а затем выбросили на помойку. Каждая выброшенная вещь рассказывала свою увлекательную историю, достойную пера великих драматургов. Это были со вкусом сделанные инсталляции, дополненные радиоспектаклем. Многие из выброшенных нами вещей достойны комического или трагикомического спектакля.
С Юлией Поцелуйко я встретился у стенда с порванными колготками, которые пустили стрелу по всей длине. Она слушала, как неистовый любовник, снимая колготки, порвал их браслетом, а владелица колготок на самом деле любила совсем другого. Я тихонько ущипнул ее, она испуганно вскрикнула, а когда узнала меня, радостно засмеялась, повиснув на моей руке. Она была такая красивая, высокая, стройная, с большими глазами, не увлечься ею было трудно. Мы разговорились, и неожиданно для меня Юлия сказала:
— А знаешь, вчера умер актер, игравший в Доме с химерами. Тот, с глубокими залысинами, — она наконец-то вспомнила его фамилию. — Вергелис.
Я почувствовал, как со дна моей души, как гигантская доисторическая рыба, поднимается страх. Я вспомнил странные сны и печать ужаса на лице Мирослава Вергелиса, когда он сидел погруженный в себя, вслушиваясь в каждой репетиции в свои тревожные предчувствия.
— Мне об этом сказал Сергей Чорба, — продолжала рассказывать Юлия, не замечая как бледнеет и вытягивается мое лицо. — У Вергелиса были серьезные проблемы с сердцем. Он распарился в ванной, потерял сознание и умер. Жена с дочерью долго стучали в дверь, думали, что он напился и заснул, но потом выбили дверь, а он — мертв.
Тогда на выставке «О чем говорят выброшенные вещи?» я еще раз убедился, что из всех инстинктов страх смерти самый сильный, он сильнее голода и инстинкта продолжения рода. Я чувствовал рядом с собой молодую здоровую женщину, созданную для того, чтобы дарить мужчинам радость, но в каждый закоулок моего сознания вползал страх. Я поцеловал Юлию и сказал, что в следующий раз обязательно приглашу ее в ночной клуб и мы будем гулять до утра, а сейчас я должен идти.
Если бы я знал, что следующего раза не будет, то завез бы ее в Карпаты, в Чернигов к своей матери или в женский монастырь, чтобы спасти от злой прихоти, что оборвала ее жизнь.
Через день после той встречи мне снова позвонил Олег Кизленко и тем самым обыденным голосом сказал:
— После Дома с химерами мне выпала роль сообщать тебе о несчастье среди наших знакомых. Вчера Чорба из ревности задушил Юлию Поцелуйко, а сам воткнул ствол охотничьего ружья в рот и выстрелом разнес себе голову. Юлию привезли под утро, довольную и усталую, с охапкой дорогих подарков. Он видел, как остановился автомобиль под окнами квартиры, которую он для нее снимал, и человек, который был на дегустации в Доме с химерами, целовался с ней возле машины.
«Господи! — в отчаянии думал я, — Когда же она успела?! Вчерашним вечером я точно видел ее — и видел одной, а не с другим мужчиной. Значит, она пошла на свидание после выставки «О чем говорят выброшенные вещи?» Почему же я ее тогда не забрал ее с собой?!».
— Я понял, что следующие в списке мертвых — мы, — мрачно пошутил Кизленко и положил трубку.
Следующим был он, но он не умер - есть ведь несчастья и похуже смерти. Он потерял рассудок. Я и раньше замечал за Кизленко некоторые странности, а после загадочной череды смертей среди актеров, задействованных в проклятой дегустации в Доме с химерами, он еще больше изменился. Олег работал в Театре на левом берегу и однажды, когда начал странно вести, его забрали в психушку. Семьи у Олега Кизленко не было. Он всю жизнь жил в свое удовольствие, поэтому его никто не будет посещать в лечебнице для душевнобольных.
Пораженный смертями Юлии Поцелуйко и Сергея Чорбы, я перестал ходить на похороны своих друзей и глубоко переживал каждую смерть, считая себя единственным виновником всего, что произошло.
Последним не стало Константина Джулая. Как-то вечером мне позвонила незнакомая женщина.
— Вы Анатолий Бутенко? — спросил приятный, но обеспокоенный чем-то женский голос. — Ваш телефон я нашла в записной книжке своего мужа Константина Джулая. Знаете, в последнее время он очень изменился. Мы прожили с ним пятнадцать лет, но таким я его еще не помню. Мы с ним ссорились, как это бывает, но мирились, и все было у нас, как во всех семьях. Но в последнее время он замкнулся и стал невыносимым. Я ему сказала, что его не интересует, как я живу и о чем думаю. А он ответил, что я всю жизнь прожила с ним и никогда не интересовалась, хорошо ли ему со мной. Я подумала, что в его жизни появилась другая женщина, потому что он ушел из дома и уже три недели его нет, но на работе его тоже нет, и никто из знакомых его не видел. Может, вы что-то о нем знаете?
Я извинился, что ничем не могу помочь и оборвал связь. И тогда меня охватила злость. Я набрал телефон Валерьяна Гамзюка и сказал все, что думаю о нем, о Владиславе Лилике и о «Винной марке».
— Кто?! — закричал в телефон я. — Кто все это придумал?!
— Тот, кто вложил в голову Гоголю все, что он написал, — невозмутимо ответил Гамзюк и положил трубку.
Из меня вышла злость и у меня более не было желания разговаривать с этим холодноруким человечком.
Итак, остался только я. За мной по пятам ходила смерть. За последние недели я осунулся и никуда не выходил. А потом мне спонтанно захотелось проведать в Чернигове мать. В пятницу вечером я поймал на трассе попутку и сел рядом с водителем. К нам подсели еще двое мужчин, и мы выехали за город. В лобовое стекло летел косой снег, трасса была покрыта тонким слоем мокрого снега. Километрах в десяти от Киева у водителя отказали тормоза и нас понесло на встречную полосу. Автомобили текли по шоссе неиссякаемым потоком, что было крайне необычно в такую скверную погоду. Я видел, как навстречу нам наползает с включенными фарами рефрижератор. Водитель рефрижератора нас не видел, он смотрел вперед трассы, а наш автомобиль несло со стороны. Почему автомобиль повело именно под рефрижератор, когда кругом хватало медленно ползущих легковушек? Водитель нашей машины онемел, он ничего не мог сделать и беспомощно смотрел, как нас несет под колеса громадного грузового автомобиля. И тогда я попросил Господа, что если каким-то чудом останусь в живых, отрекусь от всех благ мирской жизни и пойду служить священником.
Господь услышал меня. Уже перед самым рефрижератором нас развернуло, и пока мы крутились на месте, автомобиль с длинным прицепом проехал дальше, а нас понесло в лес и перед толстой сосной автомобиль остановился. Всю дорогу ни водитель, ни я, ни еще двое пассажиров не проронили ни слова. Мы ехали молча в Чернигов, не веря, что живы. От волнения у меня отнялась правая рука и еще долго казалось, что я простудился. После этого я больше не занимаюсь режиссурой, а принял церковный сан, и теперь я - священник в Зазимье. Приход небольшой, но зато недалеко от Киева. Я поменял номер мобильного телефона и никому, кроме нескольких надежных людей, его не даю. Избрав своим новым делом служение Богу, я без сожаления порвал со светской жизнью и зарекся посещать культурные акции.
Только однажды я поддался рекламному соблазну и пошел на выставку посмертных масок. Она проходила на Андреевском спуске в Музее одной улицы. Рассматривая маски Шевченко, Довженко, Булгакова, я наткнулся на посмертную маску Гоголя. Остановился у маски и почувствовал, как в зале все напряглось, будто позади меня возник кто-то невидимый. Охваченный непонятным волнением, я двинулся дальше, но мои ноги не слушались, в глазах потемнело, тело стало тяжелым, а на маске появилась густая серая тень, будто тот невидимка встал перед ней и загородил падающий с потолка и стен свет. Я понял - оно вернулось за мной. Дух или демон, подстроивший неслучайные смерти моих друзей. В страхе я зашептал древнее заклинание, которому научил меня один старый монах, и почувствовал, как меня отпустило.
Вне себя от ужаса я опрометью бросился на улицу, за мной с тяжелым стуком захлопнулась дверь. Снаружи моросил противный мелкий дождь и пронзительно воющий осенний ветер впивался в лицо. Я понимал, что это был всего лишь ветер, но клянусь вам - мне послышалось, будто над Андреевским спуском рассыпался чей-то колючий ехидный смех.
Автор - Владимир Даниленко.
Рассказ взят отсюда.
Новость отредактировал YuliaS - 31-03-2018, 12:07
Ключевые слова: Призрак сны дьявол мистика предчувствие творческая история