Я справлюсь
Герой Кинга был дурак дураком. Несмотря на то, что врач. Колено можно было привести в порядок за каких-то пять минут. Не то, чтобы прямо совсем, но на время. Просто взять шприц, надеть на него иглу и откачать жидкость. Кровь - это ведь жидкость. Он не мог до этого не додуматься. Старый, еще «совковый» стеклянный шприц, подобранный здесь же, с иглой, больше похожей на шило. Я сжимаю пальцами кожу, пытаясь отвоевать от раздувшегося, как накачанный футбольный мяч, колена хотя бы немного, чтобы сделать подобие складки. Игла шприца толстая, чуть согнутая, а через складку прокол будет не так уж и больно сделать.Ха! Да кого я обманываю? Конечно, больно! Только у меня выбора нет. Мне нужно начать ходить на своих двоих до того, как луна поднимется над горизонтом.
Я чувствую, как трещит кожа, сопротивляясь под натиском тупой иглы, и закусываю губу. Я ощущаю, как выступает пот на лбу. Я вижу разноцветных мушек, хаотично мельтешащих перед глазами. Блин, блин, блин, как больно. Давлю сильнее и игла, продравшись сквозь кожу, будто гигантское комариное жало, входит в распухшее колено наполовину. Вдыхаю через нос. Выдыхаю сквозь стиснутые зубы, прикусившие губу до медного привкуса во рту. Давлю на шприц снова – игла вошла на две трети. Хорош. Зацепить мышцу или нерв – тоже никакой радости.
Перехватываюсь рукой. Тяну поршень шприца на себя. Шприц наполняется вязкой буро-красной жидкостью. Я чувствую тепло своей крови сквозь стекло шприца. Полный. Придерживая иглу одной рукой, проворачиваю шприц второй. Отсоединяю шприц. Игла остается торчать из плоти, наводя на мысль о ручке переключения скоростей в автомобиле. Как же больно. Выпрыскиваю кровь из шприца. Брызгаю ею прямо на закопченную кафельную стену, изобилующую пятнами цемента, проглядывающими в тех местах, где плитки отвалились под гнетом времени и огня. Вдеваю канюлю шприца в иглу. Тяну поршень на себя. Пульсация в распухшем суставе начинает стихать после того, как я повторяю это действо трижды. Шестьдесят кубиков. Мало. Надо продолжать. На вид колено ничуть не уменьшилось. Еще одна струя остается на покрытом копотью кафеле стены, стекая тонкими полосами – восемьдесят кубиков. Затем сто. Полстакана.
Опухоль спадает прямо на глазах. Чувствую, как колено становится мягким под пальцами. Будто сдувающийся воздушный шарик. Пальцы правой руки измазаны кровью, выливавшейся через иглу, торчащую в ноге, под давлением из опухшего сустава, когда я выплескиваю наполненный шприц. Герой «Кладбища домашних любимцев» определенно был дурак, раз не додумался до такого.
Я не помню, когда Она появилась впервые. Помню только ледяные пальцы, гладящие меня по щеке и бархатный, успокаивающий шепот, от которого становилось легко и спокойно. Если ночью я долго не мог заснуть, принимая тени ветвей за окном за когтистую ладонь монстра, если просыпался в поту от детского кошмара и раскрывал рот, чтобы закричать, Она тут же появлялась возле моей кровати. Гладила своими ледяными ладонями, едва слышно нашептывая успокаивающие меня слова. Тогда с Ней было спокойно.
Я никогда не плакал и не испытывал страха, если случалось плохое. Я знал, что ночью придет Она. И все мои беды и неприятности станут незначительными, уйдут так далеко, что не будут способны меня тревожить. Я не плакал, глядя на два гроба, которые опускали в ямы и засыпали землей. Не потому, что был маленьким и не понимал сути происходящего. Она сказала, что нет смысла плакать над тем, что я не могу исправить. Это нужно или принять или забыть. И я принял.
Однажды Она сказала, что совсем скоро не сможет приходить по первому моему зову. Она сказала, что так бывает со всеми, кто обречен взрослеть. Она сказала, что мое сознание, взрослея, теряет гибкость. И что теперь она сможет приходить ко мне только тогда, когда я буду открыт. И что степень открытости моего сознания зависит от фазы луны. И что я уже взрослый и сам смогу справиться со своими страхами и проблемами. Не сразу. Но, если буду стараться, обязательно научусь.
– Ты справишься. – Сказала Она тогда.
Первая возможность убедиться в этом представилась очень скоро. Столовая детдома всегда была священным местом, в котором нельзя унижать тех, кто слабее, в котором сильный не должен демонстрировать свое превосходство над слабым. Так повелось задолго до моего появления здесь, и так должно было быть после меня. Можно ударить в туалете, можно связать шнурки чужой обуви в узел, тугой настолько, что развязать можно только зубами и помочиться на него. Можно поставить на колени и заставить жевать окурки, поднятые с пола. Можно сделать еще сотню вещей, до которых способен додуматься только ожесточенный детдомовец, но в столовой можно только кушать. И все беспрекословно подчинялись этому правилу. А он – нарушил.
Это был больше, чем плевок в мою тарелку с жижей, отдаленно напоминающей суп. Это был плевок в святой обычай. Я только услышал бархатный шепот: «Ты справишься»,- взял ложку так, чтобы ручка торчала из кулака, встал, чуть наклонился через стол и ткнул ручкой ложки ему в лицо. Я не целился в глаз. Я просто ударил того, кто преступил табу. Так получилось.
Порка. Месяц в узком темном чулане, на хлебе и воде. С ведром для испражнений, которое под надзором воспитателя раз в три дня выносил кто-либо менее провинившийся. Длинный месяц. И всего пять ночей, когда она смогла прийти, чтобы коснуться моей щеки своей ледяной рукой. Пять ночей, когда меня убаюкивал едва слышный бархат Ее голоса. Я не помню историй, которые Она рассказывала мне тогда. Но помню, как Ее губы шептали: «Ты справишься».
Бинта нет. Значит, внутри сустава снова будет собираться кровь. Ну что ж, буду решать проблемы по мере их поступления. А сейчас нужно идти. Встаю, пританцовывая на здоровой ноге. Опираюсь ладонями на забрызганную остывающей кровью стену. Аккуратно наступаю на больную ногу. Ощущение вставленной в стык суставов стамески сменилось тупой ноющей болью. Будто эту стамеску только что вытащили. Не так больно, как было, но все же больно. Ковыляю вдоль стены к оконному проему. Испачканные в крови ладони оставляют на щербатом кафеле следы. Темно. Но луна начнет карабкаться на небосвод очень, очень скоро.
Я не спрашивал у Нее, почему Она приходит ко мне. Я просто радовался Ее шепоту, Ее холодным ладоням и покою, который Она дарила. Я радовался полнолунию и ненавидел, когда луна начинала таять. Будто каждую ночь кто-то проводит гигантским ластиком по ее краю, отнимая у меня частичку счастья. Этот кто-то знает, что помешать ему не в моих силах. И именно поэтому растягивает мое мучение на долгие ночи. Я уже был взрослым, когда догадался спросить, откуда Она приходит ко мне. И Она показала.
Это было то самое место, где Ее жизнь закончилась. То самое, где началась моя жизнь. Я одновременно видел, как принимают мои роды и как врач в соседней операционной фиксирует время Ее смерти. Она очень хотела родить сына, но умерла вместе с так и не появившимся на свет ребенком. Умерла, но не ушла, как уходит большинство. Осталась, потому что хотела дарить материнскую любовь. Пусть даже и после смерти. Пусть даже чужому чаду. А мне как раз только-только перерезали пуповину.
И Она приходила ко мне. Пела колыбельные, рассказывала сказки. Гладила по голове, проводила по щеке холодными пальцами. И иногда говорила: «Ты справишься». И я справлялся.
Окружающие считали, что я безэмоционален. Наверное, так и было. Я не испытывал ни злобы, ни ненависти, ни жалости, когда столкнул нашего бригадира на рельсы подземки. Я даже не боялся быть пойманным. В конце концов, он был отвратительным моральным уродом. Когда он стал домогаться меня в душевой, я не сопротивлялся. Просто предложил сделать это не здесь, чтобы не быть случайно застуканными, а там, где нам никто не сможет помешать. Например, у меня дома.
На эскалаторе он несколько раз украдкой касался моего зада через джинсы. Предвкушал. Фантазировал. Говорил грязные вещи, когда мы стояли на перроне. А я молчал. И ждал потока воздуха из тоннеля, оповещавшего о приближающемся поезде. А когда почувствовал на своем лице этот поток – напрягся. Он заметил это.
– Да не бойся. – Сказал бригадир, мерзко ухмыляясь. – Тебе понравится.
– Я не боюсь. Я справлюсь. – Ответил я и дернул его за рукав рубахи.
А в следующий миг, вылетающая из тоннеля электричка пнула своим тупым лбом, начавшее падать тело, и, протащив под собой, превратила его в кровавый кусок плоти. Люди как один ахнули. Какая-то женщина завизжала. А я пошел сквозь толпу обратно к эскалатору.
Восемь этажей вниз. Один вверх. В чью голову пришла идея разместить родильное отделение на девятом? Под ногами хрустят крошки. Девять ступеней, пролет, и еще девять. Едва касаясь больной ногой пола, подпрыгиваю на каждой. Опираюсь на стену. К перилам лучше не прикасаться. Перила не внушают доверия. Первая. Вторая. Третья. Несколько глубоких вдохов. Четвертая. Пятая. Шестая. Именно по этим ступенькам я нес канистру, когда в голове звучал бархатный шепот: «Ты справишься». Те, кто тушил это здание, не знают, что это был не поджог. А попытка освободить Ее огнем. Неудачная. Когда делаешь что-то без подготовки, будь готов к тому, что результат не оправдает ожиданий. Инквизиция заблуждалась, утверждая, что огонь изгоняет потустороннее. Это была Ее просьба. Но мне это было нужно так же сильно, как и Ей. Огонь должен был разорвать связь с местом Ее смерти.
Я справился. А пожарные – нет. Они не успели спасти всех живых. Огонь не очищает. Не изгоняет. Не разрывает связей. Он просто съедает то, что попадается на пути. Сначала облизывает множеством своих языков, пробуя на вкус, а затем с треском жрет.
Я познакомился с Линой за два дня до полнолуния. Смешливая, курносая, с волосами, собранными в два хвостика, на детский манер. Тараторящая без умолку. И реальная. Я готов был слушать эту болтовню бесконечно. Рядом с Линой было легко. Не нужно было подбирать слова, следить за своими жестами, думать о том, потеет ли моя ладонь, когда я держу ее руку в своей. Лина понимала, что я хочу сказать, даже если я запинался и путался в собственных мыслях. Рядом с Линой я чувствовал радость – чувство для меня новое и оттого еще более восхитительное. И мне хотелось, чтобы так было всегда.
Седьмая. Восьмая. Девятая. Пролет.
Как обычно Она пришла вместе с луной. Я ждал Ее больше, чем когда-либо в жизни. А потом с упоением рассказывал, как я счастлив. Рассказывал о том, как Лина смеется, какие у нее веснушки. Я хотел разделить с Ней радость. Но Она слушала меня и впервые не гладила по голове. А когда я замолчал – просила забыть Лину, бросить, оставить, уйти. Называла меня предателем. Но разве встретить человека, который дорог тебе, предательство по отношению к тому, кому дорог ты? Предупреждения сыпались на меня вперемешку с проклятиями и угрозами. А когда Она замолчала, я сказал, что Она не оставляет мне выбора, кроме как избавиться от Нее. Она протянула руку к моему лицу, провела ледяным пальцем по моей щеке и прошептала бархатным голосом: «Ты не справишься».
Десятая. Одиннадцатая. Двенадцатая. Чтобы измениться, нужно пожертвовать чем-то привычным. Чтобы остаться таким, каким был, когда пришло время меняться, нужно пожертвовать чем-то дорогим. Тринадцатая. Четырнадцатая. Пятнадцатая. Если не знаешь, как поступить, значит, не можешь решить, что принести в жертву. Шестнадцатая. Семнадцатая. Восемнадцатая – девятый. Жертвовать чем-то дорогим – больно. Привычным – жалко. Жизнь – череда совершаемых выборов между дорогим и привычным.
Боль возвращается. Между хрящами коленного сустава снова застряла невидимая стамеска. Но я уже на месте. Я уже сползаю по стене, глядя на дыру в полу – именно там я стоял, собираясь начать обряд. Да, здание разрушено пожаром, но я не уверен, что Она не приложила усилий, чтобы проломить пол подо мной. Человек борется за жизнь любыми доступными способами. Что мешает призраку бороться за… жизнь?
Интернет переполнен информацией, как помойка мусором. В поисках необходимых знаний все мы уподобляемся бомжу, роющемуся в мусорных баках, в надежде найти съестное. И питаться, в конце концов, приходится только тем, что найдешь. Потрепанная книга с непронумерованными страницами. Крест, фляга, свеча. И нет никаких гарантий, что выбор оказался верным и все сработает. Эра неуверенных в завтрашнем дне информационных бомжей.
Чиркаю зажигалкой. Огонек цепляется за фитиль, давая немного света. Открываю книгу на странице с закладкой. Я мог бы и не открывать ее. Я знаю наизусть весь необходимый мне фрагмент.
– Мой глаз болит.
Напротив меня стоит мальчишка с ложкой в глазнице. Я сижу на полу. И поэтому он смотрит на меня сверху вниз.
– Ты ведь не знаешь, что я умер? – продолжает он, пока я откручиваю крышку фляги. – Ты тогда от души мне врезал. Рана у меня тогда загноилась. Что они только не делали, как ни чистили - все без толку.
Я смотрю на него. Когда он говорит, ложка, торчащая в глазнице, подрагивает.
– Не рассказывай о том, как тебе плохо. – Говорю я. – Если бы я не ответил, то ты бы обязательно повторил. Разве нет?
Мальчишка молчит некоторое время, а потом исчезает так же внезапно, как и появился.
Скольжу глазами по буквам, пытаюсь сосредоточиться. Но со мной заговаривает бригадир. Бывший.
– Я думаю, что ты согласился, потому что хотел. – Говорит он. – А потом, на перроне, испугался признаться самому себе в том, какой ты на самом деле. Поэтому и столкнул меня.
– Думай, как хочешь. – Я улыбаюсь, глядя в его изодранное лицо. Очень странно, что с развороченной челюстью он говорит так четко. – Ты только выдвигаешь теории, пытаясь объяснить самому себе, почему я сбросил тебя под поезд. Теории, которые могут утешить твой больной разум. А я знаю, почему сделал это.
Поднявшаяся в небо луна, уже не таясь, заглядывает в окно, а они все идут и идут, неся с собой свои упреки и обвинения. И все они смотрят на меня сверху вниз. Но у меня есть ответ для каждого. И когда появляется Она, то Ей уже не в чем меня обвинять, кроме любви. А Она знает, что, обвинив меня в желании любить, подпишется под тем, что зря осталась рядом со мной, вместо того, чтобы уйти на ту сторону реальности. И поэтому, замерев в ожидании неизбежного, Она говорит мне: «Ты справишься».
Я молча киваю. Делаю обжигающий глоток из фляги и, закрыв книгу, начинаю читать по памяти:
– Отче наш, иже еси на небесах…
Ключевые слова: Она дух лестница