Эмбрионы Бытия
Эмбрионы Бытия1
Ноябрь 19** года
«Вжиться в покойника хочу... Внедрить в себя живейшую мертвечину. Она ведь еще поживее меня будет. Нет, не так. Покойники – вот кто истинно жив на земле и в земле. А это остальное – так, марионетки раскрашенные. Вот будь они мёртвыми, другое дело – вмиг воскресли бы, как миленькие. Ну да я уж справлюсь», - так бормотал про себя человек, спрятанный в чернеющем силуэте длинного, осеннего пальто. Вырисовывая темный абрис долговязого тела на чугуне овалов екатерининского канала, он будто невесомо плыл в сыром воздухе вдоль набережной.
В мутном зеркале воды чуть подрагивала преображенная реальность. Словно сотканная из дыма, она казалась причудливо-зловещей декорацией на сцене, скрывшей своё холодное, тёмное нутро за призраками воздушных фасадов и арок.
Высоко над промерзлой землей, дремавшей под гнилой трухой листопада, спало серое, уютное небо, по-матерински нежно убаюкавшее и детищ сна своего: распавшихся самоубийц в уютных могилках, беленьких дурачков - жителей Пряжки, когда-то мечтавших о самих себе, изувеченных человечков, в чьих опухолях вчера застрял скальпель ныне покойного хирурга…
В тот осенний вечер все тайно вальсировало в объятиях ветра – и крыши, и треснувшие стены, и крысы в подвалах. Нева о чем-то своем неспешно переговаривалась с гранитными бордюрами, то и дело чуть горестно вздыхая.
Фигура в черном пальто поежилась на промозглом ветру. Бледные тонкие руки с узором изумрудных вен поправили шарф. Он собирался в «адок», здесь, на канале.
Один за другим вспыхивали бледные огоньки фонарей; холодный свет коснулся нумерных табличек фасадов. Сквозь битые окна в пустынно-одиноком дворе старого дома доносился треск граммофонной пластинки, какая-то надрывная песня разливалась в воздухе вперемешку с осенней сыростью.
Худая рука вынырнула из черного рукава – обнажившаяся костлявая ладонь настойчиво легла на холодный металл двери. Со скрипом легко поддавшихся дверных петель из парадной пахнуло пыльной затхлостью. Кафельная плитка пола, испещренная трещинами, узкая грязная лестница с поросшими мхом ступенями, ржавый металл перил – всё переливалось в объятиях пустого, разъедающего света люстры, обласканной пауками. Таков и был известный в узких кругах безумных мертвецов «адок», чьи двери были денно и нощно распахнуты для всех желающих.
Черная фигура в пальто, подобно тени, еле слышно взлетала на третий этаж. Та самая надрывная песня то смолкала, то раздавалась все громче, будто пели за спиной – испугавшись, человек в пальто нырнул в себя совсем основательно, оставив в реальности материй лишь руки с тощими пальцами: так все казалось каким-то далеким, нездешним, отчего между легких снова захолодела приятная пустота.
Хлипкая дверь пятой квартиры с потертым номером на черной табличке встречала каждого гостя маленькой, потемневшей от времени иконкой, приколотой под глазком. Худые пальцы человека в пальто вдавили кнопку звонка два-три раза, после чего забряцала цепь. Жалобно взвизгнула, резко распахнувшись, дверь.
На пороге возвышалось огромное белое женское тело, походившее на гору белых накрахмаленных подушек. Две пары глаз – стеклянно-голубых и медово-карих – уставились друг на друга в тупом удивлении. Толстые белые руки встрепенулись, кроваво-красный рот расплылся на жирном лице в улыбке:
- Алексий! Ты ль это? Батюшки, сколько, поди, пролежал, в сырой-то землице!.. Да проходи, мы с Андрюшей тебе чего посуше у нас в уголке насыплем! – далее она продолжала тараторить что-то невнятное, но Алексей оборвал хозяйку.
- Не за тем я, за материей. Созрело ль чего покрасивей?
Явно разочарованно белая женщина вздохнула:
- Ну, заходи – авось и присмотришь…
Едва гость нырнул тенью в зашторенные комнаты, пахнувшие воском, глазам его предстал изящно разодетый труп молодого мужчины, элегантно восседавшего в кресле с томом Достоевского в руках.
- Катерина, - окрикнул Алексей, - что это с Андреем твоим?
Белизна толстого тела мелькнула в мерцании золотистого свечного света; Катерина заворковала:
- Помер Андрюшенька вчерась… Да вот потом как глаза раскрыл, да и велит, мол, мать – посадишь меня поудобнее, не к лицу покойникам самим усаживаться, да так и сидит, читает, как в утробе! - с этими словами, как-то пронзительно хрюкнув, она ушла на кухню, сготовить чаю.
Алексей оглянулся в поисках «материала», но так и не увидел ни одного гробика, ни на полу, ни в углу. Повсюду были разбросаны лишь кукольные вещи и парики.
«Что ж она, старая, совсем тут из ума выжила, что ли», - раздраженно пробормотал Алексей, выбежав в коридор.
Утренняя заря брезжила над крышами петербургских домов; её едва уловимый, прозрачный, легкий свет разливался по крохотной кухне, минуя запотевшее от вскипевшего чайника окно. Разлив чай по фарфоровым чашечкам, заблаговременно расставленным на круглом столе, Катерина белым пятном расплылась на подранном диване с торчащими там и тут пружинками. Алексей же прислонился к пыльному подоконнику, подхватив горячую чашку, нервно отхлебывая. Закурив, хозяйка низко, утробно заговорила:
- Да не рыскай ты, схоронили мы их с Андрюшей намедни, дня за два до..
- Как схоронили?! – вскипел Алексей, - я же тебя просил по-человечьи оставить женского полу двух, мне руки да лица нужны, заранее сказал тебе, карга старая!
Толстое лицо виновато потупилось в облаках сизого табачного дыма.
- Гнили они уж! Смрад-то какой!
- Зачем брешешь?
Оба замолчали; тишину нарушало лишь мяуканье кошки во дворе, просочившееся сквозь трещины в стекле окна. Наконец Катерина подняла свои большие пустые глаза:
- А с Андрюши нельзя ль чего придумать?
Алексей захохотал, спрятавшись в черное пальто.
- Ну а другое возьму откуда? Могилы, что ли, рыть из-за дурости твоей? Я все это не ради факта самого делаю. Искусства ради. Высшего искусства – смерти. Так понятнее?
С минуту что-то подумав, Катерина одними губами сказала «пошли», и двое устремились вглубь темного коридора, скупо освещенного свечами.
- Свети, - толстая рука вложила в тощую ладонь медный подсвечник. Кряхтя с пять минут, хозяйка наконец вытащила из кладовки старый пыльный гробик, около метра длиною.
Отперев его одним ключом из связки, она жестом позвала Алексея наклониться, посмотреть. Сжав сильнее подсвечник костлявым кулаком, он в благоговении уставился на «материал».
- Восьми лет от роду померла, внучка князей с верхнего, - Катерина скрестила мясистые руки на огромной груди, - Андрюшка как-то поутру нашел на улице, да удавил; смотри, глазищи какие.
Оба хихикнули.
- Берешь?
- Беру, - Алексей выудил из кармана несколько купюр, - сынка своего завтра приведешь по старому адресу, на Казанскую – тут недалече.
Слетая вниз по ступенькам с гробиком под мышкой, Алексей и не заметил, как в елейной радостной улыбке расплывался мёртвый Андрюша, чуть ли не плача от счастья.
Безлюдные утренние улицы города поили душу «смертного» творца поистине бессмертной, вселенской радостью – какой-то сумасшедшей, яростной.
В гробике постукивали друг о друга мертвые холодные ножки, почти синхронно с трелями проснувшихся птиц.
2
В эти же минуты на другом конце города открыла глаза, уютно нежась в мягкости простынь, молодая женщина без имени и прошлого. По слухам, ее нашли совсем ребенком лет тринадцать тому назад, при весьма странных обстоятельствах: шелковые рукавчики ее аристократического наряда трепетно подрагивали на ветру, когда девочка в исступлении топала худенькими ножками, любуясь на свой трупик, неистово хохоча и плача.
С тех пор она, как и полагается любому сошедшему с ума покойнику, жила затворницей в старой своей квартире в одном из доходных домов прошлого столетия, правда, изредка выбираясь в свет, на люди.
Дни она преимущественно коротала тем, что разговаривала с собственным отражением в зеркале, растворяя свою полумертвую душу в четырех стенах; ночами же совершала одинокие променады до кладбища, где и любила подремать под сенью покосившихся от времени надгробий.
Так и жила она, забыв, что умерла уже довольно давно; напоминать ей об этом никому и не хотелось, ведь это совсем неприлично – обвинять человека, раз в месяц вполне существующего для общественности, в его же смерти. С этими мыслями носились в воздухе, словно брошенные из окна бумажные фигурки, дамы и господа; вальсируя среди карточных партий, рек шампанского и мерцания парижских платьев, они одаривали друг друга потемневшими улыбками и холодными прикосновениями тлеющей кожи…
Пока золотые тени Петропавловки мертвенно-бледно подрагивали в утренней зеркальной глади Невы, она, вроде бы и проснувшись, продолжала все же существовать будто вне мира и жизни. Бледные ручки ее, трупные, выцветшие глаза, пятна разложения и прочее были тщательно загримированы под «жизнь». Порой, слишком сильно запрятавшись в себя, она вздрагивала от неожиданного «вбрасывания» обратно, в грубый мир мертвой материи; вздрагивала, предчувствуя смерть своего «я» - думалось ей, что «я» это есть просто нарисованная смешная картинка на какой-то поверхности, которую чья-то рука может вырезать в любой момент. Этого она больше всего и боялась. Рассматривая своих кукол, оставшихся с тогда еще живого детства, так внезапно рухнувшего под тяжелой крышкой гроба, она думала: «Они-то есть. Вот они, как живые – а у меня? Я и касаюсь-то их мертвыми руками, смотрю мертвыми глазами. Ожить мне нужно. Куколкой стать хочу!» - так и ложилась она спать, рассадив фарфоровых человечков вокруг себя.
Во снах она пробуждалась от своей жизни живого трупа – виделось ей, как она, некой бестелесной вовсе сущностью наблюдает свой белый трупик, бездыханно лежащий под балдахином, в окружении таких же неживых кукол, - и поражалась небывалому сходству.
Она разливалась в мире, подобно огромной, всеобъемлющей Душе, всё превращая в себя, и себя превращая во всё.
В кухонном окошке, покосившемся, парили черные веточки тополя, покачиваясь под крики ворон; часики на стене отсчитывали свое время тощими стрелочками, застывал серый воск на подсвечнике – так каждое утро истлевала еще одна ночь, и ровно в шесть наступало время променада.
3
Проводив Алексея, Катерина еще долго следила за ним в окно, пока его черное пальто не стало совсем крошечным, скрывшись за углом грязно-желтого дома.
- Ишь ты, художник взыскался… - бормотала она за мытьем посуды на кухне, - руки тощие, пальто на костях болтается, а он художествует. Все покойничком притворяется, все ищет, да выкапывает, черт старый, тьфу! – плюнула Катерина в варившийся суп на плите.
В «адке» стоял на редкость спокойный день; в окна сочилась с петербургских улиц мягкость солнечного света, обволакивавшая все комнаты: пронзая лучом материальную сущность каждого предмета, она делала его чем-то необычайно реальным, настоящим; таким образом, даже крышка медной кастрюли с оплеванным Катериной супом заявляла всему пространству о себе. В серебристом мерцании меди угадывалось лицо девушки, умершей в детстве от удушения ночью в грязном переулке – от этого абсурда плакал в углу мёртвый Андрюша, и как-то чересчур добродушно, влюблённо улыбалась своему толстому белому телу Катерина.
Где-то капал, постукивая об пол, воск.
Внезапно покой рухнул.
- Мама, переверни, - жалобно всхлипнул труп, потрясая книжкой в руках, воя, - страницу…Страницу!
Выплыв белой горой в коридор, Катерина втиснулась в комнату мёртвого своего сына; тот в отупении уставился на огромную мать. Тишину вдруг разорвал ее смех.
В хохоте обнажились потемневшие кости зубов, будто черепные; рот черной пропастью зиял на лоснившемся от жира лице, словно поглощая в себя, в ненасытную свою утробу весь этот мир, раздробившийся на сотни маленьких комнат и мертвых Андрюш, плачущих в уголке. Десяток толстых коротких пальцев-щупалец потянулись к маленькому тельцу, такому реальному и осязаемому.
Алый лед прыснул из раздавленной груди на белевшую в темноте тушу, расползаясь тающими пятнами.
Комната парила в тяжелом, густом тумане белого испарившегося утра, окропленного кровью; сердце, вырванное из груди бездыханного Андрюши, сжималось в огромных пальцах Катерины, под серыми ногтями запекалась алая жизнь. Откуда-то доносилась, дребезжа, надрывная песня…
Труп, весь в крови, так и остался сидеть в кресле, выпучив пустые мертвые глаза на суетившуюся в комнате мать.
- Сейчас, Андрюшенька, сейчас, - нашептывала Катерина, вытирая лоб умерщвленного сына от кровавой росы, - совсем теперь заживешь по-людски… Радуйся, глупый.
Высморкавшись в испещренный алыми пятнами платок, она зашелестела книгой, насилу расцепив костлявые пальцы мертвых рук Андрюши. Улыбнулась своим подрагивавшим от жира телесам, и монотонно прочла, без интонаций:
«…Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, - какая бесконечность! И всё это было бы моё!» *
В жутком испуге Катерине померещились висельники, превратившиеся в собственные свернутые шеи; она с грохотом убежала из комнаты сына, поспешив на кухню. В узком темном коридоре, как будто среди потаенной безграничной любви, мерцали свечные огоньки; в их бледном свете робко поблескивало сердце - вечный крик умершей плоти, - сжатое белыми червями толстых пальцев.
Спустя пару-тройку минут окровавленный кусок тела испуганно ютился на дне грязной картонной коробки. Катерина заботливо укрыла его какой-то мусорной трухой, на одной же из стенок импровизированного гробика почему-то начертила углем слово «Мир№2».
- Ну, отправляйся-ка ты восвояси, - просипев что-то еще, она с усилием вытолкнула коробку в раскрытое настежь окно.
Город для Катерины снова разделился на части: утопающие в закате петербургские пейзажи за окном, подобные чьей-то галлюцинации, и ее крохотный квартирный «адок» вновь зажили отдельной друг от друга жизнью. Это там, закованная в гранит и чугун, мерцала истлевающая иллюзия жизни, пожирающая людские сердца своей неземной красотой разрухи, своим манящим уродством. Здесь же все остановилось раз и навсегда, где-то внутри собственного тела; адок, существуя в Петербурге, являл собой, по сути, матрешку бреда.
Улыбнувшись своему животу в оплеванном зеркале жирного супа, Катерина разрослась бесконечной тугой белизной по всем пространствам - на пустоте этой вдруг зачернели контуры домов, овалы грибоедовской решетки, линии дорог, пасти проходных дворов; и, однако, над всей этой картиной пугающе алел закат, обагривший каждый угол. Одиноко золотилось свечным сиянием окно их квартирки, кричали чайки, где-то грохотал трамвай, а мертвый Андрюша все также отрешенно улыбался чему-то в себе самом, сидя в кресле.
4
Июнь 19** года
Стоит заметить, что без своего укрытия в виде черного пальто, «художник смерти» (как он сам называл себя) Алексей был лишен начисто того или иного мистического обаяния – сгорбленное тощее тело, в то же время долговязое, комично вписывалось в узкую темную каморку на чердаке, где он и обретался.
Днями напролет он разговаривал с «эмбрионами бытия» - куклами. Каждую из них создав с нежностью и любовью, дорожил ими безмерно; были эти создания, в сущности, тщательно выпотрошенными трупами, обработанными художественно, да таким способом, чтобы тело не гнило дольше. Рисуя улыбки и глаза на мертвых лицах, он ощущал себя если не со-Творцом всего сущего, то воскресителем – точно.
Раз в год, на день своей смерти, он выбирал одно из своих творений и «отправлял в Бытие». Заключалось это странное действо в следующем: выбрав самое совершенное свое детище, он рыл могилу для него на каком-нибудь пустыре, в которую впоследствии и опускал изысканное тельце для «перерождения» в матери-земле, и так счастливо проводил год за годом – возрождая мертвое к особому виду бытия, Алексей, по сути, создавал новые жизни.
Собственная грязная каморка казалась ему маленьким подобием могилы, несущейся с бешеной скоростью во Вселенной; Алексей досконально помнил каждую минуту дня своей смерти, а также свою, собственно, гибель.
Этот обыкновенный летний день, в меру ясный и теплый, не предвещал ничего сколько-нибудь знаменательного. Силуэт человека в черном пальто, такой же долговязый и тощий, невозмутимо и бесцельно плыл вдоль мертвенных домов, живших как-то тайно и само-мертвенно, умерев внутри себя. Воздух с улицы нагло нырял в парадные сквозь настежь распахнутые двери крошечного потайного мирка, нырял, растворяясь в смраде и гнили старых стен. Сам же Алексей напоминал могильщика, уныло бредущего сквозь городское кладбище.
Внезапно он умер. Чья-то рука отпустила бумажную куколку, забыв прикрепить ее черный силуэтик на белое полотно реальности; разжались пальцы – и человечек полетел в пропасть, в неизведанное, под хохот вселенского сна.
С той минуты он кочевал из одного сна в другой, и все, что виделось его взору, преображалось в собственные галлюцинации с редкими проблесками реальности в виде трупов, в чьих существованиях Алексей не сомневался.
Как-то раз померещилась ему девушка в снежно-белом, как ее кожа, платье – она всегда гуляла на кладбище с куклой в руках. Лицо этой юной особы до боли схоже было с маленькой покойницей, что Алексей выкупил у Катерины; казалось ему, что белая девушка, как заботливая и ласковая смерть, следит за ним. Вот и сейчас, вернувшись с «отправления в Бытие», он тощими пальцами вырисовывал нежное ее лицо на бумаге.
5
Худые руки вновь нырнули в черные рукава пальто, присыпав могилку влажной землицей. Черное пальто не обернулось ни разу, уплыв, наверное, навсегда.
Она доедала еще живое чье-то сердце, безучастно провожая фигуру взглядом; теплое, оно легко расталкивалось серебряной ложечкой; каждый кусочек трепетно вздыхал во рту, сотканный из жизни, сиюминутной. Закончив одинокую трапезу, она уставилась в коробку – среди гнили и трухи распускались белые нежные цветы. Она нарвала букет…
Холодное молоко лепестков струилось в сыром воздухе, застыв у обнажившейся кости руки – она стремительно рыла черную землю белыми пальцами.
Поцеловав только что захороненную мертвую девочку в лоб, она оставила на ее прохладной коже кровавый след последнего поцелуя – нежного, как сама смерть, воплощенная в ее бледных губах, еще недавно обласканных сочащейся жизнью плотью.
Черное пальто плыло вдоль серых фасадов, окутывая тело Алексея ореолом молчаливого тайнознания. В последний раз он поднял глаза на небо – оно растворилось в его глазах, отозвавшись где-то в остановившемся сердце пронзительным криком чайки; черное пальто звонко перерезано трамвайным колесом, две темные точки, утопая в белизне испаряющихся облаков, плывущих в луже, все дальше отдаляются друг от друга…
Новый эмбрион бытия молчаливо смеялся в своей землянке-могилке, смеялся от счастья, и смех этой маленькой девочки с кровавым отпечатком поцелуя на лбу сливался с криком чаек.
Выглянуло солнце, небывало озарив Петербург – на бесконечное мгновение вспыхнули теплом ажурные ограды, мосты, крыши, трамвайные провода; счастливая, распласталась Нева, объятая гранитом.
А где-то во дворе «адка», на Екатерининском канале, парила среди гнили и крошившихся стен надрывная песня. Ей безмятежно-спокойно улыбался труп Андрюши, так и сидевший в кресле.
Окно квартирки зияло пустотой, как утроба Катерины. Она хлопотала по дому; ожидался «Вечер Особых Особ», ежегодный, по традиции; по сути, обыкновенная вакханалия мертвых и живых.
***
Она по-детски радостно выбежала с кладбища, цветы в ее руках дрожали от дыхания прохладного ветра, а она, вся белая, купалась в солнечном свете, словно рожденная из пыльной гнили кладбища мертвая Афродита – как трепетно билось нежное тело, разлагавшееся от собственной вянущей красоты!..
Заливаясь смехом, она гнила, кружилась в танце экстатической агонии. Пробегая по улице, влетела в трамвай, с сияющими глазами. Тот несся безостановочно, в белую пустоту… Она закрыла глаза, воскресив привкус горьковатой крови во рту, глядела в себя, в свою пустоту груди, в не-сердце – черное, бездонное.
Трамвай скрылся в тумане, гремя колесами.
6
Ближе к полуночи собирались гости у «адка» - толпились, в основном, во дворе, в ожидании заветного часа.
Пробило двенадцать ночи; мутно, как зеркальные отражения, потянулись темные фигурки к парадной. Было их тринадцать. Ночь обещала быть особенной, ибо гостей собирали по желанию некой княгини Апатьевой, надумавшей покончить с жизнью публично, превратив собственную смерть в маленькую феерию, своего рода праздник.
Хихикали и толпились у квартиры, кто-то выпивал себя из грязной фляги, все больше ныряя в неведомое…
Наконец распахнулись двери пятой квартиры – на пороге возвышалась толстая Катерина, как обычно, белая.
- Батюшки, сколько ж вас тут! – всплеснула она огромными руками, - ну да проходите, рассаживайтесь, угощайтесь, господа…
Жар от тлеющих свечей испарялся среди жирного запаха жареного, чуть пахло дешевым мылом и сигарами. За ужином были немногословны, все с радостной тревогой ожидали главного действа, изредка посмеиваясь над мертвым Андрюшей, которого мать не забывала время от времени ласково трепать по впалой щеке.
И, наконец, время пришло.
Среди табачного чада и шипения шампанского, только разлитого по фужерам, под гоготание и нетерпеливые возгласы, в комнату вошла она.
Полунагая, с кроваво-красными губами, чуть синюшная, будто уже мертва, Апатьева кокетливо поправляла темные кудри.
Тишину нарушало лишь потрескивание фитилей, да чье-то шумное дыхание. Обведя гостей пустынно-экзальтированным взглядом, неспешно, грациозно опустилась в кресло.
- Прошу, подайте мне нож, - любезно попросила она.
В мерцании полутемной комнаты вспыхнуло острое лезвие, изящные женские пальцы сжали черную рукоятку, приняв ее из чьей-то грязной ладони.
- Налейте же княгине выпить! Где цветы? Веселей, господа, веселей! - захлопал в ладоши кто-то из гостей.
Запели песни; надрывался граммофон. Пары кружились в монотонном вальсе, осыпая Апатьеву лепестками каких-то цветов с могил. Сама она игриво вертела ножом в руке, ловко цепляя его пальцами. Лилось реками шампанское, клубился дым сигарет. Даже Андрюша – и тот улыбался в своем темном уголке. Апатьева почему-то решила выпить с ним на брудершафт перед смертью; протянув бокал покойнику, она отхлебнула из своего.
- Тьфу, гадость дешевая… Как и вся эта жизнь, впрочем, - они лучезарно-счастливо чокнулись фужерами; испив до дна, она нежно поцеловала Андрюшу.
Вздохнув томно, она улыбнулась ему на ушко:
- Скажи, - ее голос дрожал, - каково это – мертвым быть?..
Андрюша лишь хихикнул.
Разочарованная княгиня Апатьева, тем не менее, норовила вот-вот рассмеяться. Жестом приказав замолчать, она подошла к столу. Катерина убрала посуду, гости отошли, кто рассевшись на диване, блестя глазами в пьяном угаре, кто нервно прислонился к стенке…
- Господа! – воскликнув, она села на стол, откинув ногой в красной туфельке старую табуретку, - я умираю, прямо сейчас.
Вгляделась в нож, расхохоталась, и продолжила:
- Мне плевать, что будет дальше, мне плевать на вас, плевать на мир, который я покидаю. Как же я вас всех обожаю и ненавижу, если бы вы только могли понять… Принесите мой гроб.
В дверях послушно кто-то приволок будущее ложе для ее вечного сна.
В последний раз глотнув смрадного пьяного воздуха, она решительно воткнула нож себе в горло.
С хрипами вырывалась из беспомощно раскрытой плоти кровь. Когда Апатьева, наконец, испустила дух, раздался возглас Катерины:
- В смерть! Напляшемся же, покуда живы!
Голоса наперебой в восторге отвечали:
- В смерть упьемся пьяными!
- От жизни пьяные!
- Быть, хоть мертвыми, но быть!
Загремел вальс, закружились платья и фраки. Горел адок до утренней зари хмельным ночным бредом, погаснув с первым лучом холодного безжизненного солнца.
Расцелованная живыми, пьяными и порочно-счастливыми, мертвая княгиня застыла в полуулыбке, в вечной неге гроба.
Влюбленно кружилась у зеркала толстая туша Катерины, плакал от счастья мертвый Андрюша, сжимая в окоченевших ладонях Достоевского, а Петербург, вся его необъятная вселенная – и обитатели могилок, и глупенькие мечтатели на Пряжке, и крысы в подвалах – во сне своем счастливом размокали в ледяной Неве, уносимые куда-то под землю, сквозь неё…
И лишь одна она, мертворожденная Афродита, безучастно глядела на серые дома из треснувшего окна трамвая, звонко плывшего в тумане.
СПб, июнь-июль 2013
Новость отредактировал Melkaja111 - 30-08-2013, 17:34