Лужа

Любой человек скрывает в себе такое свойство, странное и страстное одновременно, непреодолимое, но, тем не менее, манящее его в самую дальнюю даль, свойство, скрашивающее скучную и серую повседневность наивной мечтой и страстной верой в то, что на самом деле окружающий мир вовсе не такой уж серый и скучный, что мир этот много больше самых смелых о нём представлений, и что исполнен этот непостижимый мир тайнами и непонятностями, к разрешению которых человек часто устремляет не только всё своё время и материальное достояние, но и кладёт на то здоровье своё и счастье и саму жизнь, нисколько, впрочем, о том не жалея.

Таких людей окружающие часто почитают взбалмошными чудаками, но в том-то и дело, что только вот такие чудаки обладают несвойственной многим иным способностью мечтать и упрямо изыскивать пути к осуществлению этой своей мечты, какими бы тернистыми ни были те пути, что ведут такого чудака к его заветной цели, делая его выдающимся из череды многих безликих, наделяя его тем самым счастьем, что исполняет душу и сердце этого чудака волшебным светом постижения и удовлетворения.

Порой кому-нибудь из тех чудаков открывается что-нибудь такое-этакое, услышав про которое, слушатели им не верят и подсмеиваются, почитая услышанное чистейшей выдумкой, но, не веря и подсмеиваясь, в глубинах душ своих отчаянно при том завидуют, страдая от того, что не им, а вот тем самым чудакам подарило встречу с неведомым судьботворящее провидение.

Что можно здесь поделать, вероятно – ничего, да и то сказать: всякому - своё, ведь чистота помыслов и их грязь в одной груди не уживаются, потому и выпадает каждому доля по помыслам, рождаемым в сердце...

Но то лишь присказка, потому как рассказ пойдёт о соседе моём, проживающем на хуторе в той стороне, что по дороге верстах в пяти или шести за вербной рощей, аккурат после старой мельницы. Да-да, именно о Емельяне Сергеевиче Венценосове, - человеке, в нашей округе известном и уважаемом, а больше сказать – утверждающем, что он собственными глазами видел и общался самолично с такой жизнью, что нашей земной жизни никак не свойственна и ни в коей мере не соответствует…
Емельян Сергеевич рассказывает о вещах, на первый взгляд, несуразных и даже вздорных, но то лишь на первый взгляд, потому как фактические обстоятельства того происшествия и его последствия однозначно указывают на то, что не верить Емельяну Сергеевичу – невозможно.



Емельян Сергеевич с некоторых пор существовал вдовцом. После смерти супруги своей Степаниды Степановны избрал он в качестве образа жизни тихое одиночество на старом, оставшемся ещё от деда хуторке, состоявшем из небольшого домика под соломенной крышей с несколькими, притулившимися по периметру двора хозяйственными пристройками. Хозяйства как такового на хуторе не имелось, если не считать серого дымчатого кота да десятка кур-несушек в компании с видным Васькой-петухом и десятком же белых утей с плоскими, словно бельевые прищепки, жёлтыми клювами.
В углу двора под навесом стоял зачехлённый мотоцикл с коляской, трофеем взятым отцом Емельяна с последней войны, а у крыльца, тремя своими ступенями ведущего на маленькую и уютную своими вышитыми цветным шторками веранду, кособочилась дощатая собачья конура с обретавшимся в ней сердитым с виду и добродушным в душе лохматым вислоухим Ширпотребом, пожилым кобелём лет девяти или что-нибудь около того.

Хозяйство сие Венценосова особо не обременяло, но тревогу время от времени в душе порождало, поскольку не знал Емельян Сергеевич, что делать и куда девать животину, случись с ним вдруг какая-нибудь неприятность. А полагать возможность той самой неприятности у Емельяна Сегеевича имелись все основания. Сами рассудите, если у тебя грыжа вкупе с канцером двенадцатиперстной кишки, если два проведённых курса химиотерапии положительного результата не дали, если вся эта недужья бодяга удостоверена справками на официальных бланках, скреплёнными подписями и фиолетовыми печатями, то тут уж думай – не думай, гадай – не гадай, а, как говорится, – туши свет, ныряй в домовину и мама, не горюй!

Грыжу Емельян Сергеевич заработал лет семи тому, когда помогал однажды престарелой Агафье Самсоновне Перегудовой гружёную мукой подводу из колдобины проселковой вытаскивать. На дальнем хуторе старуха Агафья жила, в тот же год и померла вскоре, а незадолго до кончины своей пристало ей зерно молоть на той самой мельнице, ну, той, которую не миновать, ежели на хутор к Венценосову ехать.
Очередь старухина подошла, что ли, или иное что, а только когда отмололась старая Агафья и мельник Митрофан с подручным своим Гордейшей-малым, отряхнув муку с одежд, в придорожный трактир подались, как на грех, села подвода одним колесом в яму по самое брюхо, перекосилась да задней осью в землю ушла.
А тут на тебе сподмога нежданная, откуда ни возьмись, Емельян мимо с грибной охоты. Отставил короба с боровиками в куст, да и подладился, не говоря много, плечом под задок. А что, силой не обижен был, одной рукой подковы конские гнул, даром что в городе вырос. Копешку пудов на пять вилами цеплял играючи, да одной рукой легко в овин сносил. Словом, крепко был Венценосов, что и говорить.
Да только в тот раз то ли с выдохом не сладил, али не сгруппировал спину с ногами, как оно подобает, а только едва поднатужился Емельян, как пронзило его правый пах болью непродыханной, слепящей, резаной, будто сабелькой острой кто в живот ткнул, да поперёк темени с силой от души протянул. Скрутило Венценосова винтом-пружиной, рядом с грибными коробами кулём бесформенным на землю бросило.
Бабка Агафья подковыляла к коробам, взяла пару грибов в руки, к глазам поднесла, повертела, крякнула одобрительно и обратно положила. Потом поглядела на лежавшего Емельяна и вместо благодарности строгим голосом проскрипела:
- Ты вот что, Емелька, ты, когда ягода вырастет, куста рубить не вздумай. Из ягоды киселя свари да попей... - сухонькой ладошкой Агафья накрыла глаза Емельяна, а когда спустя несколько секунд убрала руку, увидел Емельян, что не на лесной траве корячится, а лежит под одеялом на кровати в своём доме.

"Что за ягода?" - подумал Емельян, разглядывая душистые низки вяленых грибов, развешанные по стене. И только потом удивился: "Э-э-э, погодь-ка, это как же так? А куда ж Агафья запропастилась?"

Отлежался он на хуторе, через неделю на ноги поднялся, и всё бы ничего, а только с тех пор чего тяжёлого на живот Емельян брать остерегался и пах частенько фланелькой туго подвязывал, чтобы кишки наружу не пёрли.
Хотел было Венценосов к Агафье сходить за разъяснениями, да покуда лежал, родственники бабкины Агафью Самсоновну в город увезли. Там загрустила старуха Перегудова, захирела, в больницу попала. Несколько времени пролежала она в чистилище лекарском, в закрашенное окно молча глядючи, да так и кончилась там тихохонько на казённой простыне.
Оставшись без, хоть и дальней, а всё ж соседки, со временем приноровился Венценосов к болячке своей, так с тем и жил.

А вторая напасть сразила Емельяна Сергеевича вскоре после похорон жены. Тошнота взялась откуда ни попадя, аппетит невесть куда пропал, болью забрюшинной изгнанный, в глазах темнеть взялось то и дело, зубы во рту расшатались, руки-ноги повысыхали, хвороба слабостью нещадно к земле придавила.
Доктора только руками разводили да глаза по сторонам прятали, понял тогда Емельян их молчание, догадался, что молчание врачей - приговор расстрельный, обжалованию не подлежащий, помилования не предусматривающий. Пригорюнился Венценосов; была бы жива бабка Агафья, сходил бы к ней; старуха Перегудова в знахарстве вельми крепка была, дело ведала и толк понимала…
По всему выходило, что к концу время его текло, вот оттого и кручинился время от времени Емельян, хозяйство своё нехитрое озирая.



Уж коли мы взялись рассказать о человеке, так уважения к нему ради надобно обязательно сказать несколько слов о внешности нашего героя и месте, в котором он живёт.

Емельяну Сергеевичу Венценосову к началу нашего повествования исполнилось шестьдесят четыре года. Возраст сказался на Емельяне своеобразно, оставив прямой спину и избороздив глубокими морщинами всё его лицо. Росту Емельян удался высокого, однако, упустил в какой-то момент из вида талию, отчего с годами налился и навис над поясным ремнём большой круглый живот, который не то чтобы уж очень тяготил Венценосова, но всё же, чего там греха таить, мог бы быть и поменьше.
Лицо Емельяна казалось чистым, усов и бороды он не носил, глаза его всегда светились тёмно-серым стальным огнём, не лишая, впрочем, взгляда человечности и доброты, в пользу коих убедительно свидетельствовали мягкие линии рта и прямого носа. Подбородок у Емельяна разделяла неглубокая ямочка, а по левому глазу от лба к мочке уха через всю скулу вился багровым пунктиром тонкий извилистый шрам, полученный когда-то в драке по молодости лет. Из-за этого увечья левый глаз Емельяна казался меньше и ниже правого, но этот недостаток не портил общего приятного впечатления, производимого Венценосовым на незнакомых ему людей.
Емельян Сергеевич был общительным и приветливым человеком, обладал большим знанием жизни, являлся терпеливым собеседником и вообще – вежливым воспитанным человеком. Он курил трубку, привезённую ему из Италии знакомым капитаном дальнего плавания, и практически не пил, хотя и мог поддержать компанию и даже иной раз выпить один, сидя на ступеньках крыльца и ведя философские беседы с внимательно слушающим его всегда благодарным Ширпотребом. Тембр Емельянова голоса относился к мягкому баритону и не напрягал слуха собеседника. Ресницы его казались жёсткими и короткими, брови – широкими, а на темени почти не оставалось волос – когда-то почти чёрных и необычайно густых. Одно время Емельян пробовал лениться и отращивал бороду, но из этой затеи ничего не вышло, так как из-за частичной седины прораставшая щетина придавала лицу столь неухоженный вид, что очень скоро Емельян решительно взялся за бритвенный станок и экспериментировать с бородой и усами прекратил.

Емельяновский хутор стоял на небольшой возвышенности, с которой открывались прекрасные виды на все четыре стороны света. К северу от него тянулись перелески, переходящие в сплошной лес, покрывавший склоны невысоких, тянущих к горизонту взгорий, а в противоположную сторону уходила разрезанная частыми и глубокими оврагами равнина, вдали пересекаемая широкой и спокойной рекой с чистым и хорошим именем – Светлая.
Лес дарил орехи, грибы, иной раз дичь и мясо и даже мёд, а до города или реки на мотоцикле было рукой подать. Здесь вполне можно было жить безо всяких забот, о чём Венценосов частенько и сообщал своему Ширпотребу, сидевшему против него с упёртым в хозяйские колени крупным выпуклым лбом.

Овраги, те, что змеились вокруг хутора, накладывали на эту местность одну особенность, обусловленную, вероятно, геологическим содержимым их овражьих недр. А именно, грозы в этом месте, когда они происходили, отличались необычайной частотой и яркостью молний, бьющих в разверзтые земляные расселины. Однако, хуторскому подворью, утыканному со всех сторон длинными жердями с железными прутьями наверху, грозы и молнии опасности не представляли и не было случая, чтобы небесный огонь ударил в дом или какую-нибудь постройку.

Ширпотреб, впрочем, хотя и доверял хозяину, был себе на уме и больше полагался на свою конуру чем на громоотводы, и потому всякий раз, чуя приближение грозы, забивался в свой дощатый дом и затихал в нём до тех самых пор, покуда очередная непогода не уходила прочь.



Что за грозы случаются в тех местах! Не передать никакими словами этого грозного и, одновременно, прекрасного зрелища. Особенно красочны грозы те, что приходят по ночам. Уже с вечера, когда солнце коснулось далёкого горизонта и норовит нырнуть в тёмные воды ночного блаженства, в лесные лощины и на донья оврагов ложится молочный туман. Он тянется вслед за ветром, слоится подобно скатерти, вздёрнутой над столом перед тем, как лечь на тёплое дерево столешницы и замереть в предвкушении праздника.

Прохлада напитывает воздух от земли до самых звёзд, тех, что самые смелые, и первыми начинают мерцать в непостижимых высях и далях уже в сумерках ещё до наступления темноты. А от реки уже темнеет и ворчит горизонт, наливаясь грозной силой, покуда ещё дремлющей, но готовой вот-вот пробудиться и обрушиться на землю с тем, чтобы умыть её лик и утолить жажду. Это называется грозой, но гнев ли то, несомый из недр преисподней или любовь, ниспосланная взмахом ангельских крыл, кто ведает про то, кто скажет… Но только замирает мир, чувствуя движение бури и ждёт, ждёт её, этот дождь, эти громы и молнии, этот ветер рвущий облака и хлещущий нещадно, со всего маху, с плеча, листву и траву дождевыми плетьми.

Вот оно буйство мира, грудью наползает и наваливается сверху, ворчит что-то своим заоблачным басом, будто спросонья пытается рассказать о своих снах, увиденных вот только что, в последний миг перед пробуждением. Вот эта сила небесная уже прямо над головой, вот выдохнул и затаил дыхание ветер и настал тот самый миг последней тишины, за которым открываются вышние хляби и первая молния с сухим треском рвёт небесное полотно, обрушивая на землю очистительные ливни, гонимые громами столь сильными, что голова невольно уходит в плечи, а ноги стремятся коленями вниз, дабы успеть нащупать опору, пока не опрокинулся зритель на спину в беспомощном трепете.

Тут уж тебе и гром по перепонкам и слепящий свет по глазам. Звук, от которого дрожит земля и извилистые росчерки то ли молний, расщепляющих любую преграду, а то ли небесных вен и артерий, вьются в невидимой плоти облаков. Стоишь онемевший и думаешь сквозь объявшую тебя оторопь: свет ли то или кровь Вселенной, что столь же жива, что и ты сам, что и кровь твоя во плоти? Кровь или свет? Кровь? Свет? Думаешь вот так, и душа птицей бьётся в груди, просится вон, туда, навстречу тянущимся сверху рукам, чтобы пожать их, погладить, чтобы унять страдание и боль, если там вверху кому-то вдруг стало горько и больно…

…Прекрасна картина ночной грозы в тех местах. А когда, бывает, сразу несколько молний разом бьют в громоотводы, что расставлены вокруг Емельянова двора, то, ежели смотреть от реки, кажется, будто увенчан стоящий на холме хутор волшебной огненной короной непередаваемой красоты.



Была ещё одна особенность у тех ночных гроз. Наутро после них Емельян лучше себя чувствовал. С очищением мира приходило телесное облегчение, унимающее боль и скрадывающее слабость. В такие утра просыпался Емельян легко и поднимался с охоткой, ел с аппетитом, а поев, с наслаждением раскуривал свою трубку и с улыбкой выходил на крыльцо.
В те моменты с удовольствием смотрел Емельян Венценосов на мир вокруг себя, пыхтел дымом и чувствовал в себе острое желание продолжать жить в этом мире, в этом своём теле, на этом своём хуторе…

Только в тот раз всё съехало и с самого начала пошло как-то не в лад. На крыльцо вышел Емельян, точно, в благостном настроении, окинул подворье ленивым размеренным взором, а окинув, насторожился, напрягся внутренне.

Величаво клубились в лазоревом небе белоснежные кучевые облака, жаворонки маячили в вышине. В листьях хрена на задворках шумно хлопотали куры с выводком жёлтых пушистых цыплят, утки толклись у луж, подбирая со дна выползших из-под земли червяков. Припав серым боком к нагревшимся доскам сарая, безмятежно жмурился на солнце молодой, но уже хитрый, кот Гринька, а только показалось Емельяну, будто изменилось что-то на подворье, и это "что-то", ещё не распознанное уже сидело в голове подобно песчинке, залетевшей с порывом ветра под неосторожно раскрытое веко.
Вот и у Емельяна кольнуло вроде, в глазу засвербило, даже слеза навернулась, и поднял он уже ладонь, чтобы слезинку ту с века смахнуть, а тут вдруг возьми, да и догадайся.

Все его громоотводы были разбиты, расщеплены вдоль по всей длине на отдельные тоненькие прутья, и прутья эти какая-то невероятная сила вывернула кривыми спиралями и растопорщила в стороны подобно букетам цветов, общипанных и изломанных.
Кроме того, во дворе категорически отсутствовал Ширпотреб, всегда радостно встречавший хозяина, а его будка, точнее сказать, доски, ещё с вечера крепко сколоченные в уютное собачье жильё, беспорядочно валялись по сторонам обугленные.

Было во дворе и ещё кое-что. Перед самым крыльцом на земле разлилась небольшая лужа, спокойная и прозрачная, почти правильной круглой формы с метр примерно в диаметре. На первый взгляд лужа как лужа. Что может быть такого удивительного в луже, оставшейся после ночной грозы?
А только дело заключалось в том, что Емельян наизусть знал про то, где и сколько образуется луж в его дворе после каждого дождя, слабого или сильного - неважно. Лужи появлялись вон там, сбоку у ворот, ещё за овином и перед входом в курятник. Рядом с той, что перед курятником, после обильных ливней всегда возникала ещё одна.
Лужи образовывались у дома с угла, выходящего к навесу с мотоциклом, да и там, подале, за навесом в густых дебрях розового клевера.
Та, клеверная, лужа среди всех других луж выступала главной. И по праву, поскольку она практически никогда не высыхала. В той луже в конце каждой весны рождались и плавали, подрастая, головастики, впоследствии превращавшиеся в зелёных лягушек.
Рядом с клеверной лужей в старой полусгнившей поленнице жила пара симпатичных желтоголовых ужей, охотящихся за лягушачьим приплодом, а метрах в тридцати за поленницей сиротливо торчал посреди луга толстый облезлый ствол дикой груши, в стволе которой соорудили себе гнездо ушастые совы, не гнушавшиеся ни лягушками, ни ужами.

Так вот, перед крыльцом Емельянова дома лужи никогда не появлялись. Ни при каких обстоятельствах. Земля в том месте была ровной и твёрдой, ни наклонов ни выемок никаких поверхность в том месте не имела, и воде там просто негде было накапливаться.

Увидев столь вопиющее безобразие, Емельян чертыхнулся и, следуя за утренней нуждой, прошлёпал галошами по дождевой воде, а когда возвращался обратно в дом, остановился перед негаданным препятствием, прикидывая, сумеет ли перешагнуть через него не замочив галош. Прикинув, он понял, что не сможет, от того тяжело вздохнул и, покорясь обстоятельствам, шагнул в воду.
Поднявшись по ступеням, Емельян вдруг резко остановился, и выражение его лица изменилось. Улыбка, следы которой ещё оставались в углах рта, уступила место неподдельной тревоге.
Кто-то внутри Емельяна неожиданно и неуправляемо вздохнул, точь-в-точь, как он сам только что вздохнул, стоя перед лужей десять секунд назад. Этот вздох был вздохом Емельяна, но Емельян готов был поклясться самыми страшными клятвами в том, что это не он, а кто-то другой вздохнул внутри него, в точности скопировав предыдущий вздох Емельяна Венценосова.

Будь кто в этот момент рядом, махнул бы этот некто беспечно рукой: "Не бери в голову, кум! Эт ты машинально". Как знать, скажи ему кто нечто подобное, возможно, поверил бы тогда Емельян своему куму или кому другому, но это "тогда бы", "когда бы" да "если бы". А на деле никого рядом с Венценосовым на крыльце не сказалось, и по той причине голову на отсечение готов был отдать Емельян, твёрдо осознавая тот факт, что в сей самый миг это совсем не он вздохнул внутри себя.
Дрожащей рукой Емельян схватился за дверную ручку и опустил глаза долу, чтобы прийти в себя и осмыслить происходящее с ним. Но от того стало только хуже. Посмотрев вниз, увидел Емельян надетые на ноги галоши, и галоши те были совершенно сухи, ни мокринки, ни капельки, будто и не ходил Емельян только что по жидкой воде. В смятении оглянулся Венценосов и обомлел ещё больше: все три ступени выглядели совершенно сухими, словно не по ним он только что поднимался к дверям, а по воздуху.
Одним словом, в этот раз всё складывалось не так. Почувствовав лёгкую тошноту и головокружение, Емельян решил, что ему лучше лечь.



Примерно через час, почувствовав некоторое облегчение, Емельян поднялся. Пожевав хлеба и выпив кружку настоя чайного гриба, он снова закурил и вышел на крыльцо. Его не оставляла мысль о причинах, по которым он, пройдя по воде туда и обратно, совершенно не замочил своих ног.
Так когда-то ходил какой-то бог. Но то – бог. И имя у него было другое, да и вообще. По этой причине Емельян решил начать с кота.

- Гринька! Гринька! – позвал он животное. – А ну, подь-ка сюды!
Из росшей подле плетня травы послушно проявилась Гринькина морда, и кот, отряхнувшись, послушно засеменил на зов хозяина. Однако, ближе к крыльцу его трусца замедлилась, усы растопорщились, а уши, наоборот, ушли назад и припали к загривку. Сделав ещё несколько шагов, Гринька остановился, округлил глаза, поставил хвост трубой, мостом выгнул спину и, выкрикнув что-то нечленораздельное, отчаянно прянул в сторону и исчез за углом дома.

Емельян откровенно растерялся. Гринька никогда себя так не вёл. Наоборот, он всегда радовался любому знаку хозяйского внимания, был отзывчив и постоянно тёрся в ногах или поблизости, с удовольствием засыпая на хозяйских руках.
Труднообъяснимые кошачьи заморочки Емельян покуда ещё не связывал напрямую с появлением перед крыльцом новой лужи, но первые смутные сомнения по этому поводу у него уже появились.

Потерпев фиаско с Гринькой, Венценосов решил зайти с другой стороны. Он взял веник, стоявший у стены на веранде, и, тяжело спустившись на нижнюю ступеньку крыльца, попытался размести лужу по земле. Но, чудное дело, у него ничего не получилось! Веник легко проходил сквозь воду и оставался при этом совершенно сухим, а на поверхности лужи не возникало никакой ряби, никаких волн, никакого волнения или замутнения. Как не возил в ней веником Емельян, поверхность лужи оставалась спокойной и неподвижной. Венценосов ничего не понимал. Того, что происходило на его глазах при его непосредственном участии, не могло быть, ведь это никто другой, а именно он прилагал усилие и хорошо чувствовал как, погружённый в лужу, веник скребёт по земле или, лучше сказать, по её дну. Более того, Емельяну удалось вымести из-под лужи, словно из-под половика, несколько маленьких камешков и сублимированных фрагментов птичьего помёта, высохший ромашковый бутон и наполовину сгоревшую спичку.
Емельян вычистил её дно до последней крошки, но сама-то она, несмотря ни на какие его усилия, как лежала, так и оставалась лежать на том самом месте, где и была. И что не поддавалось никакому объяснению, так это то, что при всём при том и веник и выметенный из-под лужи мусор, как и галоши, оставались совершенно сухими. Ну, просто совершенно сухими и всё тут.

«Ладно!» - подумал Емельян, отбросил веник и скрылся в доме, откуда вышел через минуту с кружкой в руках. Это была обычная эмалированная кружка: внутри – белая, а снаружи – тёмно-коричневая.

- Не смёл, так вычерпаю, - тихо сказал Венценосов и, присев на корточки, упрямо зачерпнул кружкой из лужи.

Эффект от кружки оказался таким же, что и от веника. Кружка легко погрузилась в лужу, и вода, как в таких случаях и бывает, послушно затекла внутрь. Однако, когда Емельян поднял кружку, та оказалась суха и пуста, а лужа как ни в чём ни бывало продолжала безмятежно глядеться в высокое синее небо, отражая и само небо, и вьющихся в нём птиц, и медленно плывущие облака.
Емельян предпринял ещё несколько попыток зачерпнуть, но всякий раз - безуспешно.
- Что за чертовщина! – справедливо возмутился он, и сразу же вслед за этими вслух произнесёнными словами чей-то незнакомый голос эхом, но уже беззвучно, повторил внутри Венценосова: «Что за чертовщина!»

Емельян вдруг догадался, что это второе "Что за чертовщина!" сказал не он, а тот же самый, неведомый, что незадолго до того каким-то образом вселился в него и продолжал в нём сидеть, вздыхать и передразнивать.

Откровенно сказать, все эти вздохи и голоса очень напоминали шизофрению."Мне только этого не хватало", - расстроился Емельян Сергеевич и, пораскинув мозгами, с таким диагнозом решил не соглашаться. Это могло быть всё что угодно, но это уж точно не была болезнь, тут крылось что-то другое. Если голоса и вздохи при желании можно было объяснить галлюцинациями, если в ту же графу формально можно было втиснуть и саму лужу, то исчезновение Ширпотреба и поведение Гриньки наличием психического заболевания объяснить было никак невозможно.



Отчаявшись, плохо отдающий себе отчёт в происходящем, резким движением Емельян отправил кружку в компанию к венику и обессилено уселся на нижнюю ступеньку крыльца, бездумно поставив обе ноги в распластавшуюся пред ним незваную гостью.
Подперев голову руками, он внимательно разглядывал неподвижную поверхность и размышлял, сошёл ли он и в самом деле или же эта лужа есть результат каких-нибудь, ну, скажем, послегрозовых аномалий или чего-нибудь подобного.

«Возможно, оптический эффект», - решил, успокаиваясь, Емельян, но сей же час услышал внутри себя:
- Нет, не эффект и не оптический. Дай свою ладонь.
Емельян послушно опустил правую руку ладонью вниз параллельно земле и удивился про себя, что заведомо понимает отданный приказ именно так, а не иначе. Но почему? Этого Емельян Сергеевич не знал.
Когда до поверхности воды оставалось не более пяти сантиметров, в руку ему со звуком шкворчащего на раскалённой сковороде сала ударила искрящаяся полоска яркого сиреневого огня. Ударила и тут же исчезла. Всё это очень походило на разряд молнии, но только без свойственного всем молниям электрического разряда. Молнии убивают, а Емельяну только и почудилось, что ладонь ему кто-то легонько пощекотал примерно так, как если бы Гринька своим мягким и тёплым языком лизнул.
Нет, Венценосов конечно же вздрогнул, но вздрогнул он не от воздействия электрического тока, а от неожиданности и испуга.
- Час от часу не легче! – прошептал он, не зная, можно ли уже убирать руку.
И услышал в ответ:
- Можешь убрать, а часы поминать нет никакой нужды, ибо времени не существует. Бояться больше не нужно. Теперь я всё про тебя знаю, и мы можем обмениваться информацией. По-вашему - говорить. Ты готов?

Емельян никак не мог понять, кто же это с ним общается, мужчина или женщина. Голос, сидевший в нём, не имел интонаций и тембра. Да что там тембр с интонациями! Он и звука не имел, а не то что интонаций. Складывалось ощущение, будто это Емельян сам подбирал имеющиеся у него в запасе слова и помимо своего желания складывал их в порядке, определяемом не им, Емельяном, а кем-то другим.

Блуждая взором и растерянно улыбаясь, Венценосов огляделся по сторонам, но рядом никого не было. Во дворе он находился один, и тому не имелось ни малейших сомнений. Если, конечно, не считать разлившейся перед ним непонятной и неподатливой, самоуверенной и наглой лужи, что ни с того ни с сего вдруг решила учинить с ним разговор.
Он хотел было рассердиться, но вместо этого, как будто чего-то испугавшись, быстро приподнял ноги и так и сидел, держа их на весу, понимая, что если с тобой разговаривают, не след ставить свои ноги на голову тому, кто решил с тобой поговорить.
Не зная, куда деть ноги, Емельян сглотнул набежавшую слюну и хрипло выдавил, словно голым в омут нырнул:
- Готов!


- Если ты общаешься на телепатическом уровне, - сказали внутри Емельяновой головы, - то, сам понимаешь, - имена ни к чему. Но ты – человек своей планеты. Ты не можешь вот так, без условий и предисловий. Для того, чтобы понять, тебе нужно потрогать, понюхать, надкусить… Поэтому ты можешь называть меня Ёна. Пусть я буду Ёна и пусть я буду пришельцем. Полагаю, это избавит тебя от смятения и хотя бы в малой степени снимет непонимание той ситуации, в которой ты волею случая оказался. Ты можешь говорить, - отчеканил Ёна. – Я умею слышать.
- Пришелец? – только и смог выдавить из себя Венценосов.
- Ну, не совсем пришелец или, точнее сказать, совсем не пришелец. Я здесь мимоходом. Но, если уж тебе припекло подвергнуть меня обязательной классификации, считай меня пришельцем.
- А времени, - продолжал мямлить ошарашенный Емельян. – Ты сказал, что времени не бывает. Это как? А это? – он показал Ёне часы на левой руке.
- Никакого времени нет, - отвечал Ёна. – Время – это ваши земные штуки, чтобы всего лишь хоть как-то упростить восприятие и понимание окружающего вас пространства. Лучшим свидетельством отсутствия времени является пропажа твоего Ширпотреба. Ты показал мне свои часы, но разве имеют они хоть какое-то отношение к исчезновению собаки? Конечно же, нет. Разве ты ещё этого не понял?
- Ширпотреб? – удивился Емельян. – А при чём тут Ширпотреб?
- Если бы я мог смеяться, - отвечал Ёна, - я бы сейчас рассмеялся. Точно тебе говорю, я бы сейчас хохотал до слёз, до упаду, до потери собственных штанов. Однако, смеяться мне не дано, поэтому я тебе кое-что поясню, - и, сделав маленькую паузу, Ёна начал рассказывать…
- Вы – земляне, цивилизация покуда не развитая, вот по этой причине вы и придумали время. Очень удобно: провернулась планетка вокруг своей оси – вот тебе сутки продолжительностью двадцать четыре часа. Обернулась планета вокруг своего солнца – вот тебе год из трёхсот шестидесяти пяти суток… ну, и так далее. С помощью времени вы упорядочили своё существование, наполнили его смыслом, унифицировали точки отсчёта и принялись мечтать о перемещении во времени, покорении космоса и тому подобной чепухе.
- Чепухе? – удивился Емельян.
- Безусловно, - констатировал Ёна. – Перемещая предметы в пространстве, вы никогда ничего не добьётесь, поскольку пространство бесконечно. Перемещать необходимо не предмет, так дальше околоземного пространства вам не уйти, а само пространство, то, в котором находится перемещаемый предмет. Перемещать следует не предмет, а объём, в котором этот предмет находится. При таком подходе никаких условных величин, подобных времени, не требуется.

Услышанное явилось для Венценосова откровением. Ничего подобного в своей жизни он не слыхал.
- Даже бесконечность пространства не имеет значения, - продолжал Ёна, - потому что всё дело в принципе замещения.
- Замещения? – не понял Емельян.
- Ну да – замещения. Ведь, если мы изымаем некий объём пространства в одном месте, мы создаём там пустоту, а это может разорвать Вселенную. Поэтому освобождающееся место должно быть обязательно заполнено пространством, взятым ещё откуда-то. Это и есть принцип замещения. Замещение обеспечивает возможность оказываться в любой точке Вселенной, а также её постоянное изменение, то есть – жизнь. Принцип замещения, если хочешь, - это дыхание Вселенной. Ваш мудрец, считавший, что ежели где-то прибыло, то где-то непременно убыло, о замещении не имел ни малейшего представления. Но это и хорошо.
Замещение, видишь ли, основано на принципах, подобных вашему кубику Рубика. Сколько ни вращай его грани, как ни крути, каждая грань всё равно будет состоять из девяти фрагментов. Убери пусть даже один – и весь кубик рассыплется. Но только кубик – это жёсткая форма, а, замещение исходит из эластичности пространства, которое похоже не на кубик, а, скорее, на кусок мягкого теста, любую часть которого ты легко можешь по желанию совместить с любой другой его частью.
В такой Вселенной можно спокойно жить и прекрасно себя чувствовать. Вот ты считаешь меня пришельцем. Но, согласись, какой же я пришелец, если я всегда дома?

Ёна взял небольшую паузу, после которой продолжил:
- Вот ты спросил, при чём тут Ширпотреб. Неужели ты до сих пор так ничего и не понял? Постарайся представить, что нет ни прошлого и ни будущего.

Ёна замолчал. И как только он замолчал, Емельян почувствовал как стала нарастать боль в животе так, будто что-то сломалось и, сорвавшись, низринулось в пропасть. Боль, жидкая, плещущая, кипящая, поднялась к самому горлу, и от этого чувства погружения у Емельяна перехватило дыхание и потемнело в глазах.
Сопротивляясь боли, тело его напряглось, и Венценосов зажмурился, сжал ладонями голову и так сидел минуту или две. Когда боль схлынула и стало полегче, Емельян открыл глаза и очень удивился, потому что никакой лужи перед крыльцом уже не было, а в том месте, где она только что была, припал к земле его дотоле сгинувший за углом кот Гринька. Всем своим видом Гринька показывал, что ровным счётом ничего не произошло, и что он никуда не отлучался. Лапой кот деловито загребал сухую землю в кучку так, будто он только что сидел в этом месте по естественной нужде и теперь, в силу своей кошачьей природы, решил вот за собой прибрать. Закончив грести, кот брезгливо встряхнул лапой и упругим прыжком вскочил Емельяну на колени, где, мягко урча, стал тереться мордой об его руки.
"Дела-а-а-а..." - подумал Венценосов, машинально оглаживая кошачью спину. - "Ёна, блин... От боли, что ль, привиделось?"


До самой ночи просидел Емельян на крыльце. Идти в дом у него не было ни сил, ни желания. Лишь только с восходом луны Емельян тяжело поднялся на скрипучих ногах и, с трудом передвигая ноги, покинул крыльцо.
Ночью, сквозь забрюшинную боль, ему приснился сон.

Емельян находился в тёмной комнате с облупленным потолком и рваными обоями, в которой даже табурета не было. Серый сумрак паутиной висел в затхлом воздухе, а Емельян знай себе шагал по лесной, освещённой солнцем лесной тропинке, пролегшей сквозь кусты молодого орешника. Емельяна нисколько не заботило то, что комната как таковая была пустой и тёмной, но это обстоятельство совсем не мешало ему шагать по весёлой лесной тропке, уворачиваясь от касающихся лица ореховых ветвей и тонких, пронизанных солнцем, паутиновых ниточек.
Тропинка привела Емельяна в угол комнаты и закончилась перед непонятно откуда взявшимся комодом, старым и пыльным, с неимоверным количеством ящиков, украшенных резными металлическими ручками.

Комод имел важный и, одновременно, угрюмый вид. Было понятно, что он пребывает в состоянии раздражения и сердится, потому что неожиданно его ящики неожиданно стали с грохотом выдвигаться и задвигаться. Происходил весь этот бедлам в совершеннейшем беспорядке, если не считать издаваемого ручками тонкого металлического треньканья, в какой-то момент начавшего неожиданно складываться в грустную мелодию вальса «На сопках Маньчжурии».

Так продолжалось несколько минут до тех пор, пока комод на притопнул по половице одной своей ногой и залпом не убрал все свои ящики в себя. Сразу после этого комод исчез, как сквозь пол провалился, а вместо него на стене появилось большое овальное зеркало в резной ореховой раме.
Емельяну стало интересно. А иначе и быть не могло, поскольку Венценосова охватило чувство, что это не зеркало висит на стене, а он, нанесённый на стекло тонким амальгамовым слоем, и есть то самое зеркало. Осознав себя таковым, Емельян Сергеевич взялся озираться по сторонам. В нём отразилась уютная комната с оранжевым абажуром, украшенным длинной бахромой, над круглым столом. Стол был предусмотрительно покрыт жёлтой клеёнкой, на которой пыхтел пузатый самовар, и были аппетитно расставлены синяя стеклянная ваза с абрикосовым вареньем, стаканы в мельхиоровых подстаканниках и блюдца с колотым сахаром, карамелью со сливками и маковыми сушками.

Неожиданно из глубины комнаты к зеркалу вышла пожилая статная женщина с большими и грустными карими глазами. Это оказалась жена Емельяна - Степанида. Увидев супругу живой, Емельян вздрогнул и от неожиданности едва не сорвался со стены. А Степанида Степановна плавным движением руки поправила за ухо выбившийся седой локон и грустно вздохнула, обернувшись к накрытому столу.
До Венценосова лёгкой вибрацией по стеклу донёсся мягкий родной голос:
- И куда это Емелюшка запропастился?
После этого всё померкло, и сон прекратился. Остаток ночи Емельян провёл в вязкой, пропитанной болью и потом, полутьме.


Шагнуть за порог, - кто в состоянии сделать этот шаг осмысленно? Так, чтобы при этом в полной мере понимать, что человек, делая этот шаг, теряет и что приобретает взамен. Сделать шаг, осознавая все последствия принятого решения, принимая всю ту ответственность, что грядёт человеку или настигает… Стоящий перед этой чертой человек смотрит во тьму, исполненную иллюзий, порождённых ожиданием. Но, сделав только шаг вперёд, не родятся ли в глубинах человека сомнения и не караулит ли сожаление об оставленном за спиной…

Знать бы то, ах, знать бы…

Мечта увлекает вперёд, толкает туда, за порог, но вот шаг сделан, и человек вышел, и ожидания сбываются или не сбываются, и оттого человека или влечёт ещё дальше с широко открытыми глазами или же останавливает и заставляет с залитым слезами лицом обернуться во тьму: «Ах, как бы мне хотелось вернуть прошлое!". Забыть о грядущем, отринуть его, чтобы только вернуться туда в прошлое, ощутить, увидеть, потрогать…
Здесь вся проблема в союзе «или». Точнее, корень всех проблем.

Мука жизнью, наслаждение жизнью, верно всё это возможно лишь в состоянии безотчётности происходящего. «А будь что будет», - решает человек и делает шаг. «Что же я наделал?» - ужасается он уже через мгновение, осознав весь ужас свершившегося выбора.
Но поздно, поздно, не изменить ничего, судьба возможно лишь в единственном варианте. Лишь следующий шаг обещает надежду избавления и, влекомый этой надеждой, человек шагает вперёд, радуясь этому наступающему «завтра» и одновременно ностальгируя по утраченному «вчера». Так ступает он от звезды до звезды, и путь его бесконечен, ибо надежда и скорбь - две родные сестры, слившихся в объятиях и образующих своими объятиями тот самый порог, перед которым, собираясь с мыслями, человек стоит в раздумьях в этот самый миг…
Мать тех сестёр - счастье!

Емельян проснулся поздно и совершенно разбитый. Прежде чем встать, он долго лежал, присушиваясь к себе. Внутри него всё ныло и казалось каким-то не своим, а уже отмирающим, чужим, не плоть от плоти, а так, как будто что-то сидящее в чьей-то, не Емельяна, голове, пыталось разобраться во флюидах, испускаемых чьим-то, тоже не Емельяна, телом. Это была как будто ненужная и неинтересная встреча двух кого-то, оба из которых были скучны и при этом ни один из которых не был – Емельян.

Однако, сколь ни лежи вот так утром спросонья, а нужно было подниматься, и Емельян поднялся, с той неизбежностью, с которой поднимался он каждое новое своё утро. Он взял со стола трубку, набрал в неё табаку. Умяв табак жёлтым пальцем, Емельян Сергеевич привычно закурил, после чего заученно прошаркал в сени, открыл входную дверь и поднял правую ногу, чтобы выйти на крыльцо.
Но не вышел Емельян, поскольку остановило его порыв увиденное за порогом чудо.

Там, где вчера лежала говорящая лужа, а потом Гринька беспардонно загребал свои кошачьи надобности, рос густой куст высотой едва не с Емельяна. Мало того, что куст этот взялся непонятно откуда, так он ещё и был совершенно необычного вида: с прозрачными синими стволом и ветвями, алыми, похожими на стеклянные, резными листьями и оранжево-жёлтыми стручкообразными плодами.
Каждый плод был примерно с алычу, но только это не была алыча, поскольку сквозь прозрачную кожицу, покрывающую плоды, Емельян явственно различил, как там, внутри, в их мякоти, словно по венам и артериям, часто пульсируя, циркулирует светло-зелёная искрящаяся жидкость.

Зажав трубку зубами, Емельян долго стоял ошеломлённый с поднятой через порог ногой, не зная, что ему с ней делать и куда ставить, туда или сюда. Потом перед его мысленным взором возникло вдруг, обрамлённое чёрным апостольником, строгое лицо Агафьи Самсоновны Перегудовой, и кто-то невнятный напомнил глухими ударами кровотока в мозгу когда-то где-то слышанное: «Кисель».
Это слово сказало ему всё. Поняв, что нужно сделать, Емельян Венценосов шагнул за порог.


Надкусив одну ягоду, Емельян сморщился и сплюнул. Резкий вяжущий вкус судорогой свёл язык и губы. Втайне задаваясь вопросом, зачем он всё это делает, Венценосов набрал миску ягод и, промыв их в ведре, растёр и высыпал получившуюся массу в алюминиевую кастрюлю. Залив ягоды свежей водой, Емельян поставил кастрюлю на керогаз, а сам занялся поисками крахмала. После долгих поисков полиэтиленовый пакет с крахмалом нашёлся в пустом чайнике для заварки чая, стоящем в самом углу старого кухонного стола в чулане.

Сахар Емельян решил не добавлять, и поэтому, когда варево закипело, он просто влил в него разведённый крахмал, хорошенько размешал, довёл кисель до кипения и, дождавшись, когда напиток остынет, половником налил полную кружку.
Зажмурившись, большими глотками Емельян решительно опростал кружку до дна и, выдохнув, замер в ожидании. Вкуса напитка он не почувствовал, но вот когда пил, с каждым глотком будто кто-то невидимый достаточно сильно ударял Емельяна чем-то объёмным и мягким по спине. Удары были настолько чувствительны, что Емельян даже оперся об стол, чтобы не потерять равновесия.
Чёрт его знает, что это такое было, однако, как только он всё выпил и отставил кружку, толкаться в спину перестали, а во рту возникло ощущение лёгкой кислинки вперемежь с чем-то неуловимо вкусным, когда-то пробованным, но давным-давно позабытым.
Послевкусие показалось Емельяну даже приятным, но больше всего его интересовало в тот миг, где же и когда он испытывал прежде то самое чувство, которое возникло в нём после кружки этого необычного напитка. Этот вкус был подобен зову, манящему куда-то туда, к чему-то такому, что, как казалось Емельяну, давно минуло и кануло в вечность безвозвратно, но вот зачем-то вдруг вернулось к нему, и взяв за душу, словно за руку, повлекло, повлекло… Куда? Зачем?

Емельяна окутала сонливость, руки и ноги налились словно бы чем-то тёплым и вязким, голова отяжелела, и, нетвёрдо ковыляя, плохо соображающий Венценосов с трудом добрался от стола к кровати и с облегчением лёг.

Как только голова коснулась подушки, веки его стали непроизвольно смыкаться, но какое-то время Емельян ещё пытался сопротивляться сгущавшемуся над ним забытью. Он пытался разобрать сам для себя, о чём он думает в этот миг, что ему интересно, что тревожит, стремится ли он куда или боится двинуться даже мыслью, и никак не мог определить своего состояния. Получалось так, что все его мысли были сейчас заняты трудным постижением того, о чём он, грешный, в этот самый момент думает. Получался какой-то замкнутый круг: он думал про то, о чём же он сейчас думает.
Если бы эти мысли о мыслях можно было сравнить с железнодорожными станциями, то выходило так, что Емельян как будто ехал в поезде, проезжая мимо каждой из них, а куда и зачем, он и сам не ведал, хоть и понимал, что куда-то он всё-таки едет, должен ехать, что не будь у него билета, его бы просто не пустили в вагон. Ну, а поскольку раз он всё-таки едет, значит, билет он покупал. И не только покупал, но и предъявлял его кондуктору, ну, а раз предъявлял, следовательно, в этом билете непременно должна быть отмечена станция, до которой ему следовать и на которой выходить...
"Что же это за станция?" - уже почти теряя сознание, успел подумать Емельян.
В самый последний миг он вдруг услышал, как в сенях скрипнула дверь, послышались чьи-то шаги, и Емельян увидел, как, согнувшись и щурясь после яркого света, в горницу вошла Агафья Самсоновна Перегудова, вся в чёрном, с клюкой в левой руке и холщовым мешочком в правой.

- Дождался-таки? – приветливо спросила Перегудова. – Всё по сказанному сделал? Не забыл, стало быть. Молодец!
Оставив клюку у стола, Агафья подошла к кровати и достала из мешочка горсть какого-то мелко истолчённого порошка. Она поднесла ладонь к голове Венценосова и легонько дунула, после чего опустила руку и накрыла Емельяну глаза.
Емельян попытался отвернуть лицо и, поворотившись к стене, открыл глаза. В лицо ему ударил солнечный свет, щедро сдобренный птичьим многоголосием, звоном падающих с ветвей капель и шелестом ветра, путающегося меж стволов и кустарников.
Емельян шёл по утреннему лесу. Его босые ноги и штаны до колен были мокры, а в руках он нёс два берестяных короба, доверху наполненных отборными белыми грибами.


Подойдя к лесной просеке, Емельян увидел, как издали, со стороны мельницы, по пологому склону медленно поднимается, одетая во всё чёрное, бабка Агафья. Агафья вела под уздцы лошадь, и Емельян догадался, что Агафья везёт домой муку, смолотую на мельнице.
Глянув на просёлок, Емельян заметил глубокую, заполненную водой, узкую вымоину, образовавшуюся, вероятно, после ночного дождя.
«Увязнет, как пить дать!» - подумал Емельян про Агафьину телегу и, поставив короба на землю, начал собирать на обочине камни, в изобилии разбросанные в траве и под кустами. Камни он складывал в подол рубахи и высыпал в дорожную яму, заполняя промоину.

Когда Агафья с лошадью и телегой приблизились, Емельян махнул старухе рукой: подожди, мол. Утрамбовав камни ногой, приветливо поздоровался и спросил:
- Отмололась чай, Агафья Самсоновна?
- С божьей помощью, Емельян Сергеич, благодарствую!
- За что же это? – удивился Емельян.
- За внимание, за заботу, - ответила бабка Агафья, показывая пальцем на камни. - Кабы увязла, кто бы вызволял? Оно, поди, и тебе не под силу воз-то такой осилить, только живот с дуру рвать…
- Ты вот что, бабка, не откажи, - остановил Емельян собравшуюся трогаться Агафью. Он сошёл с дороги, подхватил один из своих коробов и легко поставил его на телегу поверх мешков. – Вот возьми-ка попутно грибочков. Пирогов, гляди, напечёшь, из мучицы-то, всё сыта будешь.
- Ох, и спасибо тебе, Емельян Сергеевич, - благодарно заулыбалась старуха. - Внимательный ты человек - век тебе вековать, горя не знать.

Распрощавшись с Агафьей, Емельян подхватил оставшийся короб и зашагал дальше. Примерно через час он вышел из лесу и пошёл полем. Из-под ног, трепеща крыльями, взмывали к небу перепела, васильки и ромашки приветливо кивали Емельяну своими головками и провожали его искристыми улыбками. Облака в вышине изо всех сил соревновались в изобретательности и принимали формы одна другой краше. На душе Емельяна было легко и привольно.
Он возвращался домой.

Когда до хутора было уже рукой подать, Емельян вдруг остановился. Он видел свой дом и двор. Во дворе Степанида, жена его, обняв одной рукой прижатое к боку решето, другой сыпала толпившимся у её ног курам зерно: дроблёную кукурузу с пшеном и овсом. Было хорошо видно, как Степанида улыбается и разговаривает с курами.
Рядом со своей конурой, уже готовый броситься ему навстречу, сидел и перебирал в нетерпении передними лапами лохматый Ширпотреб, а на ступеньках крыльца расслабленно лежал Гринька и внимательно разглядывал подёргивающийся кончик своего хвоста.

Емельяну показалось, что всё это уже было когда-то и вот теперь повторяется вновь. Повторяется в точности до мельчайших подробностей, до последнего жеста, звука, блика. Всё это Емельян уже когда-то видел, в этом Венценосов был уверен. Правда, было в окружающей его картине и нечто отличное, небольшая такая деталь, а именно – внутри него отсутствовало тревожное чувство, не покидавшее Емельяна всё последнее время.

«Время? - удивился Емельян, словно бы вспомнив нечто удивительное, слышанное когда-то и вот теперь настоятельно требующее ответа. – Время… Так ведь нет его!»

Он вдруг понял, в чём кроется источник его напряжения и распознал, наконец, что тревожило его раньше и не давало покоя до сего дня. Это были часы. Наручные часы, те, что украшали его левое запястье. Часы и впрямь были хороши: прямоугольные, строгих линий, стильные, в золотом корпусе. Это был подарок сослуживцев, вручённый ему на торжестве по случаю выхода на пенсию.
Емельян расстегнул ремешок, снял часы с руки и изо всей силы зашвырнул их в сторону леса. Он поправил сбившуюся на животе рубаху, подхватил свою ношу и, весело насвистывая, бодрым шагом направился к хутору.
Источник.

Ключевые слова: Старик жена гроза тревога бабка время пришелец

Другие, подобные истории:

• Снова голову склоню я на грудь
• Зеркала
• В небе гаснет большая звезда...
• Жизнь или смерть. Рай или Ад
• Полёт души
• Счастье
• Боль
• Нет такой мечты... проклятый
• Фред
• Грустное сихотворение
• Сказочко на ночь
• Рай
• Немая даль
• Дождь
• ***