Дар
Майка прилипает к телу, сбивается дыхание. Тяжело бежать, особенно если ты в пуховике и зимних ботинках, у которых всё время развязываются шнурки. У ворот городского парка я замираю и оглядываю улицу.
Грязный снег, пустеющая остановка. В проводах над трамвайными линиями трещит искра, но в такое светлое утро она еле заметна. Через дорогу тянется жёлтая пятиэтажка – это каменная стена с окнами и балконами; здание построили пленные немцы во время войны. Затаив дыхание, я смотрю на арку этого дома.
Там появляется мужчина. Он одет как все взрослые люди: шапка-ушанка, кожаная дублёнка и широкие брюки. В правой руке у него дорожная сумка, но он не похож на приезжего. Он не смотрит по сторонам или под ноги. Этот человек местный, и он следит за мной.
Я захожу в парк и срываюсь с места. Я бегу мимо столбов, фонарей и похороненных под снегом клумб. Справа от аллеи выключенный фонтан, а слева – громадные снежные ели; где-то за ними парк развлечений. Зимой он закрыт, но оттуда всё равно слышится гул, будто это не карусели, а огромный механический зверь, который впал в спячку и похрапывает.
На дорожке появляется знакомая полная женщина с собакой – она живёт в моём доме. Я не помню, как зовут соседку, но помню её большого чёрного пса по кличке Жуда. Пёс уже взрослый, морщинистый, но не старый. Наверное, собаки вроде Жуды не бывают старыми. Такому бы бегать где-нибудь в джунглях и давить змей – слишком глаза у него злые.
Я сбавляю шаг и слышу, как ворчит хозяйка, ей не хочется торчать с псом в декабрьский мороз, она говорит, что пора домой, и пристегивает собаке ошейник. Я не знаю, что это за порода – какая-то слюнявая и большая, но если бы я шел сейчас с мамой, мы свернули бы с дороги.
Когда я был совсем маленький, эта собака облаяла меня в подъезде так сильно, что я заплакал. Она меня не укусила, но я так громко кричал, что после этого мама даже перестала здороваться с соседкой.
Пёс меня помнит: скалится, рычит. Наверное, будь он один, то накинулся бы на меня и теперь точно укусил. Хозяйка дергает его за поводок и прикрикивает:
– Ну-ка! Чего бесимся?!
Я сжимаю кулаки и оглядываюсь на ворота: незнакомец уже в парке. Он давит мои детские следы своими квадратными ботинками.
У меня дрожат зубы. Нужно отойти за памятник, за дерево и, пока он не видит, бежать.
- Ещё немного, – говорю я и понимаю, что уже бегу.
Страшно.
Чтобы успокоиться, я вспоминаю уроки физкультуры, бег на сто метров и натянутую тройку в дневнике. Если б я так бегал в школе, меня бы брали на соревнования.
Когда заканчивается парк, я перебегаю дорогу там, где нельзя, и скрываюсь в одном из дворов. Я хорошо знаю эти места, потому что вырос здесь. Похожие друг на друга качели, одни и те же подъезды, лавочки. Здесь любой запутается, но только не я. Спустя десять минут беготни по каменным лабиринтам я встречаю своих лучших друзей – Мишу и Дениса.
Из кармана у Мишы торчит шапка. Неважно, как холодно на улице, он всегда прикрывает свои чёрные кудри капюшоном. Денис наоборот кутается в шарф на несколько слоев. Он крепче и выше нас на голову, но чуть мороз – сразу болеет ангиной.
Уже через минуту я иду с друзьями нога в ногу. Мы молчим, потому что сегодня живым не следует сильно болтать. Седьмой четверг подряд мы пропускаем школу, у нас есть дела поважнее. В рюкзаке у Дениса доска для разговора с мёртвыми, и мы можем использовать её только сегодня. В день, когда у Миши никого нет дома.
Впервые мы услышали о доске от дедушки Дениса. Это было на даче года три назад.
Дедушка Дениса подождал, пока уснут родители, а затем собрал нас на первом этаже, чтобы показать «одну вещицу», которую ему подарил друг-историк. Когда он достал из книжного шкафа деревянную доску, мы подумали, что это какая-то настольная игра вроде шахмат или нард, но весь вечер дедушка говорил таким голосом, каким никогда не говорят люди, объясняя правила игры.
В левой части деревянного квадрата был знак ‘I’ – «ДА», а в правой знак ‘p’ – «НЕТ». Он сказал, что в середину кладут легкий предмет, например, коробок, а после чего задают мёртвому вопрос. Зачем дедушка Дениса рассказал нам всё это? Не знаю, может, он думал, что у детей никто не умирает.
У подъезда я оглянулся. Человек в дубленке был далеко, но он шёл в нашу сторону.
***
В лифте Миша спросил у Дениса:
– Свечи?..
– Взял.
Свечи нужны для ритуала. Мало задать мёртвому вопрос. Если не подготовить комнату, то ответов не получишь. Свечи поджигают возле доски. Сколько? Не так важно. Какие, наверное, тоже. Главное - сделать это в полной темноте. Миша забил в стену гвозди, чтобы подвешивать на них одеяла и закрывать окна. Он не боялся превратить свою комнату в храм, не боялся спать в ней после. Я уверен, что если бы потребовалось, Миша бы измазал стены кровью какого-нибудь животного, а если бы нужны были человеческие черепа, он бы и их откопал. Миша всегда доводил дело до конца. К тому же он знал – мёртвые его не тронут.
Денис потянулся к выключателю, но прежде, чем темнота накрыла комнату, Миша чиркнул спичкой. Маленький огонёк пролетел от одной свечки к другой; запахло клубникой.
– Других не было, Миш.
– Лучше, чем ничего.
Каждый знает, что с давних пор огонь и дерево ведут непримиримую борьбу, но сегодня в тёмной комнате одного из миллионов домов они союзники. Под мягким светом, если не подводит воображение, можно принять рисунки колец и спиралей на тёмном дереве за человеческие лица. Но чьи это лица? Кто и когда выстругал доску? Из какого дерева? Нас эти вопросы не волновали, потому что мы знали главное – доска работала.
Денис отмерил середину доски и положил туда спичечный коробок. Миша спросил:
– Дим, ты нас слышишь?
И тогда я передвинул коробок к знаку «ДА».
***
В двенадцать лет я говорю совсем не как ребёнок, но это лишь потому что в блеклом мире быстро взрослеешь.
Когда мои родители погибли в аварии, я обмотал вокруг шеи веревку и шагнул со стула в другой мир. Но я попал совсем не туда, куда отправились мама с папой. Здесь не было ни одной светлой души. По заснеженным улицам, мимо чёрных безымянных памятников, мимо грязных сугробов и деревьев, скитались только пропащие, ненужные души. Одни из нас не вынесли тяжелого урока, другие попросту были эгоистами. Кто-то пустил себе пулю в висок, потому что потерял смысл, а кто-то прыгнул с крыши от того, что смысл так и не нашел.
Мы ходим по холодному снегу, но этот снег не тает в руках. Смотрим на пепельно-серое небо, но не видим солнца. Блеклый мир напоминает хирургическую палату – здесь светло, но это не тот свет, которому ты улыбаешься.
Я блуждаю по нетающему снегу в одиночестве, но есть и те, кто бродит среди потухших витрин и светофоров толпами. В последние годы жизни такие люди принимают ложную религию, но когда они переходят порог, то вмиг отказываются от прежней веры. Самоубийца знает, что за таких, как он, не молятся в церкви. Теперь несчастный не верит, что наложил на себя руки во имя любви, мученик обещает перетерпеть все страдания живого мира, а те, кто искал смысл, находят его во вчерашнем дне. Но больше всех ошибается тот, кто хочет встретиться с близкими людьми. Не имея права свернуть, он оказывается на пути к вечной разлуке.
В последнюю секунду жизни – в моем случае, когда кончается кислород, – в сознании отпечатываются случайные переживания. Каким-то образом яркие воспоминания пробиваются через пелену блеклого мира и становятся настоящим. Должно быть, каждый самоубийца видит живых людей. Но только я вижу, как живые пытаются мне помочь.
Миша спросил:
– Дим, когда мы подходили к подъезду, он был во дворе?
- Да.
– Дэн, соль! – скомандовал Миша, а сам схватил будильник и завел его на две минуты.
Примерно через это время мужчина с улицы заходит в комнату и обрывает мои разговоры с живым миром. Денис достал из рюкзака пакет с солью и перегородил белой полосой вход. Миша взял тетрадь с вопросами и повернулся к доске.
– Ты хочешь сказать нам что-то, чего не успел?
- Нет.
Друзья переглянулись. Они молчали некоторое время. Похоже, мой ответ перечеркнул все подготовленные вопросы, но Миша быстро сообразил:
– Ты узнал об этом там?
- Да.
Я узнал об этом от человека, который меня преследует. Когда он заходит в комнату, его голова сияет так ярко, что невозможно рассмотреть лица. У мужчины нежный, бархатный голос, но от этого только хуже. Мне страшно слушать его. Я чувствую, как от стыда загораются щеки, я отвожу глаза и хочу сказать: «Простите», но даже этого не могу. Незнакомец говорит мне важные вещи, настолько важные, что я хочу передать их каждому живому человеку, в первую очередь – своим друзьям.
– Это знают взрослые? – спросил Миша.
- Нет, – ответил я, помедлив.
Миша спросил:
– Это поможет тебе?
- Нет.
– Это нужно нам?
- Да.
– Дэн, что ещё?
– Не знаю, – ответил он, листая тетрадь с вопросами. – Может, спросить про того человека?
- Да.
Денис посмотрел на будильник и сказал:
– Надо узнать у него…
– Без толку!
– Осталась минута, Миш.
– Знаю.
– Что делать?
– План Б.
– Долго.
– Есть предложения?! – закричал Миша и кинул другу карандаш. – Приступай.
Денис открыл тетрадь на чистой странице и сказал мне:
– Дим, остановишь на букве. А… б… в… г… д… ж… з… е… ё… е… Миш? Е… к… Миш?..
– Да что?! – оглянулся он, высыпая остатки соли из мешка.
– Я не знаю алфавита. То есть полностью, последовательно не помню…
Миша уставился на друга; какое-то время он молчал.
– Дай сюда. А… б… в… г… д… ж… з… е… ё… и… к… л… м… н… о… п… р… с… т…
- Да.
– А…б…в…г…д…ж…з…е…
- Да.
Миша отодвинул коробок и тут же спросил:
– Первое слово «тень»?
- Нет.
– А… б… в…
– Миш!
– … г… д… ж…
– Миш!
– Да что?!
– Пятнадцать секунд.
– … з… е… ё… Знаю… и… к… л…
– Миш!
Миша гневно поднял глаза.
– Десять! – оборвал Денис и достал из рюкзака четыре стальных стержня, скрученных изолетной; он кинул их Мише и достал себе такие же.
– Бенгальские огни?!
– Я их освятил.
– Ты что сделал?..
– Забыл, кто у меня дядька?!
– Ты меня…
– Поджигай!
Три. Два. Один.
Писк будильника. Вспышка света. Сами того не зная, Миша и Денис вскинули два искрящих факела перед лицом незнакомца. Он стоял, отрезанный солью, и молчал. Человек поднял руку и свет от бенгальских огней разросся в огромный жёлтый шар, который обнял моих друзей, стены и, наверное, всё, что было в блеклом мире.
***
Писк будильника сделался тише и во много раз реже. Сначала я видел перед глазами только белый лист, но затем невидимая рука прорисовала тонким карандашом линии и добавила тени. Еле заметные очертания сделались толще, изогнулись; я стал различать жёлтые стены, тумбочку, батарею и высохший цветок на окне.
Из носа торчали трубки. Я повернул голову и увидел какой-то больничный аппарат, который раз в пять секунд издавал тихий писк. След на шее всё ещё болел, поэтому я повернул голову прямо.
О чём я думал в первые минуты жизни? О том, что сказал мне незнакомец.
Мне кажется… Нет, я уверен. Первое, что слышит каждый младенец, – это слова человека из блеклого мира. Каждый без исключений. Какая бы ему не попалась семья – богатая или бедная, большая или неполная, любящая или та, где у мам есть выходной. Какая бы не сложилась жизнь, перед рождением человек слышит одно длинное и важное предложение, а после – забывает.
Слова, конечно. Не смысл.
Мне стыдно за то, что в моем случае незнакомец из блеклого мира говорил дважды. Всегда мне приходилось повторять. Но на этот раз я хорошо запомнил первое слово – «терпи». Может, оно не самое приятное, но ведь это лишь начало предложения; то, без чего нельзя. Маленький кусочек чего-то большого и очень хорошего.
Новость отредактировал Sunbeam - 17-10-2016, 14:05
Ключевые слова: Смерть мир дух авторская история