Край ли?

Я очнулся от мерзкого холода, который пронизывал мою плоть до самых костей. Цокот, странный цокот, словно окружал меня со всех сторон, но спустя мгновение я понял, что так стучали мои зубы. Было страшно холодно. Я попробовал растереть свои плечи руками и обнаружил, что полностью обнажён.

‒ Н-но… как ж-же… ‒ голос прозвучал странно отдалённо и был совершенно не похож на мой собственный. Я попробовал подняться, но моё тело слишком заиндевело и не хотело слушаться. Шёл мерзкий ледяной дождь.

Не помню, сколько времени мне пришлось потратить на то, чтобы начать шевелить ногами. Времени суток я тоже не мог определить. Влага постоянно заливала глаза, и их нестерпимо пекло ‒ дождь был странным на вкус, ‒ горько-солёным. Я был уверен, что белки моих глаз сейчас были тёмного бордового цвета.

‒ Ч-чёгт… как ж-же… х-холодн-но… как холод-дно… и мок… го… ‒ я с трудом заставлял себя говорить, но я заставлял. Мне нужно было слышать хоть что-то, кроме непрекращающегося шелеста дождя и мерного цокота собственных зубов. ‒ К-как… они ещё не… раскг… ракг… шил-лись… ‒ челюсть практически меня не слушалась.

Спустя целую вечность мне всё же удалось встать на четвереньки. Я утопал в жидкой бордово-серой грязи ладонями. Мне удалось разогнать кровь, и теперь многочисленные ссадины начали нестерпимо зудеть, и всё тело поглотила боль.

‒ Встав-вай… тгяпка… да-а-авай… чёгт тебя де… ги… ‒ я немного отдышался, постоянно отплёвываясь и пытаясь очистить глаза. Во рту жгло и пекло, язык распух и теперь казался чужеродным телом.

И я встал. Глаза застилала густая мутная пелена, которую я поначалу принял за туман. Первый шаг дался мне с огромным трудом: грязевая трясина засосала мои ноги по самые щиколотки и вовсе не собиралась так просто меня отпускать. Нога высвободилась с мокрым чавканьем и опустилась практически в том же месте, вновь утопая в липкой жиже. Ладонь, служившая козырьком для моих глаз, помогала слабо, но пелена перед взором постепенно стала спадать. Это был вовсе не туман, как мне показалось с первого взгляда.

Тяжелое серое небо, затянутое свинцовыми тучами, нависало над бесконечной долиной грязи. Ни одного деревца не росло на ней, ни единого кустика до самого горизонта. Лишь странные серые камни, укрытые белёсым налётом, который даже дождь не в силах был смыть. Один из валунов был совсем рядом со мной, всего в паре шагов, на которые у меня ушла бесконечность, но мне невероятно хотелось присесть.

И как только моя рука коснулась шершавой поверхности камня, тот дернулся и завалился на бок. Я взвизгнул и даже не сразу понял, что сделал это сам.

‒ Эй! Эй! Дгуг! Оч-нись! Вс-став-вай, слы-ышишь… м-меня?

Человек лежал в позе эмбриона и не подавал признаков жизни. Всё лицо его были плотно залеплено мутной грязевой плёнкой, а белый налёт покрывал всё его тело словно иней.

‒ Что же… э-это… где я?! ‒ слова камнем упали к моим ногам. Даже эхо покинуло меня.

И я просто побрёл вперёд, дождь с каждой секундой только усиливался, и окружающая меня реальность уже не просто шелестела. Она ревела, стонала моим голосом, всхлипывая чавкающей под ногами грязью в бесконечные доли секунды затишья. Вскоре я перестал различать, куда я бреду. Дождь лил стеной, колючей, обжигающей всё моё естество, заливаясь в глотку, грозясь вырвать с корнем мои глаза! Мне казалось, что кожа опадает с меня клочьями, обнажая живую плоть, усиливая боль, которая уже и без того пульсировала в моём мозгу гигантским кровавым шаром, продолжая разрастаться и пытаясь взорвать мою голову.

Вот что случилось с теми бедолагами ‒ их уничтожила боль, она сожрала их мозги, превратила их в камень. Коих тут были десятки, если не больше…

Грязевая пустыня тянулась на многие километры вокруг, и это только то, что я смог различить своими воспалёнными глазами.

Я нутром чувствовал, что я тут не один. Мне казалось, что стоит протянуть руку, и я дотронусь до такого же бредущего, как я. По крайней мере мне очень хотелось, чтобы рядом со мной кто-то брёл… я не мог быть тут один! Просто не мог!

И это давало мне силы брести дальше. И всё же я понимал, что надолго их не хватит.

‒ Мамочка… мамочка… забери меня отсюда… мама! ‒ я закашлялся, и меня вырвало. Мой слабый голос был не в состоянии перекрыть шум льющейся с небес горькой воды.

Идти становилось всё труднее: потоки влаги собирались в неглубокие ручьи, которые змеились меж моих ног, выгрызая себе путь куда-то вперёд, периодически сливаясь в неширокие речки, которые тоже сливались вместе, ширясь, разрастаясь в ревущие сели, уносящие с собой грязь и кровь.

Я чувствовал всё это, всю их мощь и боль, которую они уносили с собой куда-то в небытие.

Я не хотел кануть в небытие с ними. Я не хотел! И я побежал, насколько хватало моих сил.

Я рассекал стену воды, словно лезвие. Оскальзываясь и падая, я ревел вместе с дождём, поднимался и бежал вновь, утопая в грязи, рискуя сгинуть в бурлящих бурых потоках, окружавших меня со всех сторон.

‒ Мама! Мама-а-а! ‒ я орал со всей мочи. Орал и несся вперёд. Я хотел видеть край этой долины, хотел увидеть до того, как упаду.

И словно по моему велению, по моему желанию, предо мной предстало зрелище. Внезапно кончившийся дождь открыл моему взору край этого мира, хотя я мог поклясться, что многими часами раньше, когда я только очнулся, я мог видеть только бескрайнюю долину, изрытую и истоптанную очнувшимися до меня и застывшими навечно такими же мрачными изваяниями, лишь добавляя мрачности этому месту.

Это был край всего, край этого мира, край моего пути…

Край ли?

Вода с рёвом низвергалась в бездонную разинутую глотку открывшейся моему взору бездны. Она простиралась от моих ног и до бесконечности. И не было у неё края и дна, словно эта грязь была единственной твердью среди пустоты. И дождь силился наполнить её жадную утробу, но не мог. И не сможет никогда.

Вода вновь хлынула с небес, уши мои вновь наполнились рёвом стихии, а бездна унеслась вперёд, скрываясь за стеной колючих капель, всё так же обжигающих и разъедающих мою плоть. И я понял, что пока я иду, боль не прекратится. И в конечном итоге от меня не останется ничего, совсем, я стану частью этой пустыни. Стану этой грязью.

Но я шёл, я хотел идти, иногда выкрикивая имя свое матери. Даже тут она давала мне силы…

Где бы ни находилось это «тут»…



***

‒ Мам, ‒ девушка шепотом позвала женщину, сидевшую к ней вполоборота и что-то державшую в руках. ‒ Мам, ‒ она утёрла нос и всхлипнула, ‒ тебе нужно поесть.

‒ Да… наверное…

‒ Мам?

‒ М?

‒ Как думаешь, где он сейчас?

‒ Я думаю, он счастлив, наконец-то, ‒ женщина горько ухмыльнулась, ‒ наконец-то…

‒ А он нас слышит? ‒ глаза девушки были красными, она только-только прекратила плакать, но слёзы вновь рвались наружу.

‒ Мне кажется, что он иногда отвечает мне, но всё, что я слышу, ‒ это слово «мама», ‒ женщина осторожно поставила фотографию на комод подле постели, на которой сидела, и заставила себя встать. Она пыталась сдержаться, но слёзы вновь хлынули из её глаз. ‒ Он зовёт меня к себе, дочь… зовёт меня к себе…