Лакримариум
1.Я стоял на сцене в белом луче прожектора, а зал окутывала бархатная тьма. Сегодня я выступал перед большой аудиторией и только что закончил читать отрывок из моего нового романа. Луч погас.
В зале включился свет. Все встали.
Я ждал, что присутствующие взорвутся овацией, но они молчали. Тишина повисла такая, что я боялся даже кашлянуть, хотя от долгого чтения сильно першило в горле. Я зажмурился, ожидая, что вот-вот, прямо сейчас, раздадутся столь сладкие для любого творца возгласы одобрения, крики восторга, бис и браво! И тут…
Вначале тишину прорезали одиночные выкрики:
— Отстой! Дерьмо! На мыло!
Потом знакомый профессор, что сидел в первом ряду, посмотрел на меня уничижительно и сказал:
— Iste homo nihil est, — демонстрируя всем знание мёртвого языка.
И я даже не успел среагировать, как вся толпа, а в зале было три тысячи, взорвалась неистовым неодобрением.
Они… О Боже! Они выли, топали, плевались и выкрикивали проклятия. Я ошарашенно смотрел на их гладенькие, перекошенные непомерной злобой лица и невольно вспоминал багровые античные маски.
Но почему? За что?
Это был мой лучший роман. Я был уверен, знал, понимал, что впредь не напишу ничего подобного. Каждое слово, каждая строка шли от сердца, от души или даже свыше. Я хотел подарить всем свет, но пробудил тьму?
Зал неистовствовал, в меня полетели гаджеты, вырванные ручки кресел, сидушки и камни. Господи! Где они взяли камни?
Уклоняясь, я попятился назад, прижимая к груди планшет, и тут какие-то люди подхватили меня под руки и поволокли прочь со сцены, из зала, из театра. Вон! Меня вышвырнули на улицу через служебные двери, я пролетел два метра над землёй и плюхнулся носом в мартовскую грязь, растянулся на мостовой, словно большая беспомощная жаба; планшет подо мной захрустел.
Шёл дождь.
Я тут же поднялся, осмотрелся, сплёвывая кровь, схватил треснувший гаджет и зашагал к своему лимузину.
Шофёр был на месте. Однако он не бросился на помощь, а медленно опустил стекло и сказал:
— Иди пешком, ничтожество!
И сразу же укатил, оставив меня одного.
Я решил спешно ретироваться, пока меня не настигла разъярённая толпа, и заковылял по улице, надеясь поймать такси. Их не было!
Шёл я около часа, размышляя о происшедшем. Добрался до дома мокрый насквозь, негодующий, несчастный, униженный, в слезах. Консьерж повстречал меня непроницаемым взглядом: ему по рангу не положено любопытство, а что он там подумал — дело не моё, и я молча поднялся наверх, в свой пентхаус.
Как только двери лифта закрылись, поступил звонок, и я включил экран в прихожей. Звонил редактор. Он даже не поздоровался, с полминуты смотрел на меня с омерзением, а потом произнёс:
— И как ты до такого дошёл: опустился, деградировал и вынес свой позор на люди! Твои воззрения не просто неприемлемы, они незаконны. Общество больше в тебе не нуждается, как гражданин ты обязан самоустраниться. Надеюсь, ты сделаешь это в ближайшее время. Прощай!
Он отключился, экран погас. Я добрёл до кабинета и упал в кресло. Посмотрел на свой писательский стол, что стоил мне и денег, и усилий — я вымолил и выкупил его у чёрного антикварщика и впредь работал только за ним по совету мастера Стива. За ним появилась на свет дюжина романов, он никогда меня не подводил…
Я был в ужасе. Устраниться? Как? Что же, мне теперь броситься из окна или перерезать вены?
Я включил свой треснувший планшет. Он работал.
Глава называлась «Тварь». С первой же строчки во мне снова запела гордость — текст был очень хорош. Я всегда говорил, что пишу сильно и стильно, но это было написано гениально. Почему они не поняли? Что не так с этими людьми?
Я посмотрел на лозунг, висящий над столом (он у всех висел, так положено): «Один закон, один мир». И теперь, по этому закону, я должен… самоустраниться.
Я задохнулся от безысходности. Мир был враждебен, полон ненависти и желал моей смерти. Но что смерть — после случившегося мои произведения уничтожат, и я буду предан забвению! Окно или ванна? Душа разрывалась, сердце лопалось от прилившей крови, горло сдавили железные руки невидимого палача. Меня душили слёзы; я не знал, как быть. Окно? Я выставил голову под дождь…
— Нет! — закричал я, заходясь от отчаяния и душевной муки. — Нет! Стоп! Стоп!
2.
Когда стемнело, я вышел из дома, одетый совсем не по погоде, застёгнутый на все пуговицы так, что воротник пальто закрывал подбородок, а на глаза была надвинута шляпа, и зашагал по улицам, словно преступник, держась подальше от фонарей, шарахаясь от прохожих, вздрагивая от резких звуков. Вдобавок я надел солнцезащитные очки и постоянно спотыкался, но страх быть узнанным спуска не давал. Путь мой лежал в Лакримариум — гнусное место, где собирались извращенцы, жаждущие самого непристойного и запретного в наше время развлечения — страдания. Не телесного, как то было в далёкие времена, а внутреннего, духовного. Виртуальные пытки, которые там предлагались, повергали в самую бездну отчаяния, терзали ум и раздирали душу. Подпольные дома страдания были вне закона, их местонахождение тщательно скрывалось, и, чтобы добыть адресок, мне пришлось попотеть. Все отнекивались, скашивали глаза, крутили у виска, иногда бледнели, и на лбу проступали вены. И только Мартин, мой приятель, с которым мы, бывало, выпивали, трижды оглянувшись, нашептал мне его на ухо.
Лакримариум находился в пяти кварталах, но я, чтобы запутать возможных соглядатаев, долго петлял по узким улочкам, делая вид, что брожу бесцельно и наугад.
Наконец я очутился у заветной двери и как бы случайно опёрся рукой о кнопку звонка. Открыли не сразу — сканировали и проверяли, а когда дверь щёлкнула, я, словно плоская тень, проскользнул на узкую тёмную лестницу, ведущую вниз, в подвал. Чтобы разглядеть ступеньки, пришлось снять очки, но светлее не стало. Снизу (а казалось, что вообще из-под земли) доносилась заунывная музыка.
Спустившись, я снова прошёл проверку, но в этот раз меня досмотрел охранник — невысокий мужчина в тёмном костюме, сильно смахивающий на служителя похоронного бюро. Делал он это в полном молчании, а закончив, кивнул и отодвинул чёрную бархатную портьеру, прикрывавшую дверь в подвал.
Очутившись внутри, я замешкался: черная овальная комната показалась меньше, чем в прошлый раз. Освещение было тусклым. Посередине находился стол — некое подобие стойки администратора с каким-то хитроумным пультом. За ним стояла девушка в длинном белом платье с капюшоном, наполовину скрывающим лицо. Наряд был несовременный и придавал ей сходство с мраморной статуей, какие экспонировались в музеях искусств.
На стенах висело множество бархатных драпировок. Все они были задёрнуты, но я знал, что они скрывают ниши, в которых находятся кресла, похожие на старинные кресла дантиста — такие тоже выставляли в музеях. Заунывная музыка лилась с потолка. Как писателю мне нравилась эта театральность, хотя, возможно, она была излишней.
Преодолев внезапное волнение, я подошёл вплотную к стойке, и девушка-статуя ожила — хотя задвигались только её бледные губы:
— Что будете сегодня?
— Я хотел бы продолжить, — без раздумий ответил я.
— Оплата вперёд, — потребовала статуя.
Я достал из кармана заранее снятые с карты деньги и отсчитал необходимую сумму.
— Проходите в свободную нишу, — сказала статуя. — Снимите верхнюю одежду и ложитесь в кресло. Я сейчас.
Я сделал всё, что требовалось, и принялся ждать, уставившись в непроницаемую тьму потолка. Мыслей не было, разве что: «Скорей бы, скорей!».
Вскоре она подошла, закрепила руки и ноги, надела на меня кибершлем и спросила:
— Какое слово?
Я улыбнулся, вспоминая, как в первый раз не мог придумать стоп-слово, позволяющее прерывать сеанс.
— Просто «стоп», — напомнил я.
— Годится, — ответила девушка и задёрнула забрало.
Я сидел в приёмной терапевта. Очереди не было, но меня попросили подождать, и затянувшееся ожидание действовало мне на нервы.
Накануне, как того требовало ежегодное обследование, я сдал все анализы, прошёл все тесты и даже посетил трёх специалистов. Обычно медицинское заключение приходило по почте, но сейчас ситуация была иная.
«Вызывают только если что-то ужасное, — думал я, — какой-то страшный диагноз».
Наконец меня пригласили. Я прошёл в кабинет и сразу присел на стул: плохие новости лучше узнавать сидя.
Доктор, строгий, в возрасте, но без единой морщины, посмотрел на меня внимательно и с сочувствием. От него пахло морем. Или в комнате пахло морем.
— Что случилось? — испуганно вымолвил я.
Он ответил не сразу — думал, как же сказать? Я уловил его растерянность.
— Не тяните!
— У Вас серьезный недуг, Аллан, — сдался врач. — Физически Вы здоровы, но душа… Придётся её удалить.
— Что?! — воскликнул я, вскакивая с места. — Но как же? Я же писатель! Как я буду работать?
— Никак. Придётся подыскать что-то временное, по силам. Но тут вопрос жизни и смерти — долго Вы с такой душой не протянете. Не волнуйтесь, мы сделаем всё как полагается: поставим Вас в очередь на трансплантацию, рано или поздно сыщется донор…
Дыхание перехватило:
— А если не сыщется?
— Обязательно сыщется. Может, не сразу. Придётся подождать…
— Вы точно уверены, что всё так плохо?
— Так плохо, что операцию следует сделать немедленно, — сообщил терапевт и нажал кнопку вызова.
В кабинет вошли два крепких медбрата.
— Постойте! — взмолился я. — Давайте отложим хотя бы до завтра — мне нужно дописать роман.
Доктор покачал головой:
— Невозможно.
Мне стало дурно — перед глазами возник туман.
— Постойте! — снова воскликнул я. — Я могу отказаться, имею право!
— Не в Вашем случае, — безапелляционно заметил врач и показал мне электронный бланк с диагнозом.
Диагноз я не разобрал — взгляд привлекла верхняя строчка: ЭКСТРАКЦИЯ ДУШИ. СРОЧНО!
— Нет! — крикнул я.
— Спокойно! — сказал один из медработников и щедро прыснул мне в лицо успокоительным.
Аэрозоль подействовал мгновенно, я стал оседать на пол, цепляясь взглядом за лозунг позади терапевта: «Один закон, один мир, одно государство». Он висел везде, во всех учреждениях — но там буквы были ровнее…
Меня подхватили под руки.
— Не волнуйтесь, — смягчил мою участь врач. — Всё пройдёт быстро и безболезненно.
И обратился к медбратьям:
— Отведите пациента в операционную.
Потом случился провал: я не помнил, как меня вели, как раздевали, как закрепляли на столе; я очнулся уже на нём — обездвиженный и готовый к экстракции.
— Добавьте наркоза, — прозвучал голос сверху.
С потолка? А ещё запищали приборы, что-то лязгнуло, кто-то ругнулся. И этот запах — невыносимый, всепроникающий, тошнотворный.
Пахло смертью.
«Этого не может быть, — думал я. — Произошла какая-то ошибка, они перепутали, я не болен! Я не могу, не должен лишиться души! Она — это я. Без неё меня не будет. Я должен что-то сделать, пока меня не убили». И я, собравшись с силами, заорал во всё горло:
— Нет! Остановитесь! Стоп!
Запах исчез. Я кое-как повернул голову на бок, и меня вырвало на пол. Стало стыдно, и я отвернулся. Девушка-статуя успокоила:
— Ничего страшного, и не такое бывает. Полагаю, на сегодня всё?
Я кивнул. Меня тут же освободили, и я немедленно оделся. Пережитое не отпускало, и я направился выпить в «Nevermore». А что, время детское — два часа до полуночи.
3.
С тех пор я ходил в Лакримариум почти каждый вечер. Я не считал себя извращенцем, хотя, вероятно, лишь извращенец способен ежедневно кататься на американских горках души. Желание страдать возникло у меня случайно, из чистого любопытства, — как писатель я имел доступ к мировым литературным архивам и случайно наткнулся на цитату запрещённого в наше время писателя: «Чтобы писать, страдать нужно…» Она зацепила. Почему он так сказал? Это теперь я знаю, что страдание даёт глубину. Тогда не знал. Поэтому намерился его исследовать, и моё исследование затянулось…
Мне нужно было работать: издатель требовал новый роман, но теперь все идеи казались глупыми и недостойными. Все прежние мысли — мелкие, тусклые, нелепые — нагоняли тоску. В былые времена моё состояние назвали бы творческим кризисом; но наша бескризисная эпоха в метаниях духа видела опасный душевный разлад. Душестрадцев из общества изымали.
Я терзался, пытаясь придумать пустой и весёлый сюжет, но в голове сидели иные мысли. А потом я приступил к сочинению трактата о внутренней вселенной под названием «Эврика». Я был в ударе, внутри разлилось предвкушение чего-то грандиозного. Но, перечитав первые главы, я с ужасом понял, что работаю в стол — ни один издатель не рискнёт работать с этим текстом.
Мне захотелось напиться. И с кем-нибудь поговорить. Желательно с тем, кто способен понять ход моих мыслей. В поисках собутыльника я заглянул в «Nevermore».
В баре не было людно — вторник. Собрались только самые безнадёжные, однако мне повезло — за стойкой восседал краснощёкий Мартин.
— Привет, старина! — обрадовался он и похлопал меня по плечу. — Виски?
Да, виски хотелось. И так, чтобы до чёртиков. Но я внезапно понял, что не здесь:
— Слушай, Марти, а давай пойдём ко мне?
Мартин был не сильно пьян, поэтому переспросил шёпотом:
— Постой, ты приглашаешь меня в гости? Выпить в гости?
Такое не поощрялось. Пить можно было сколько угодно, на публике, — баров и прочих питейных заведений было предостаточно, но приглашать друга домой — подозрительно, странно, неприлично.
Я подтвердил своё намерение лёгким кивком и добавил:
— Разумеется, если ты не против.
— Почему нет? — сказал приятель и знаком потребовал счёт. — Сейчас же идём!
Спустя полчаса мы сидели на крыше и смотрели на яркие апрельские звёзды. Было ветрено, но тепло. Мартин излучал счастье:
— За столько лет… Я никогда у тебя не был, никогда… Обалденно живёшь!
— Как и положено успешному литератору, — скромно улыбнулся я.
— Ага! Виски отпад!
— Согласен, — кивнул я, и мы пьяно чокнулись.
Было хорошо.
Но потом Мартин спросил:
— Я так понимаю, ты ходишь в Ла…?
Я кивнул.
— Завязывай. Иначе скоро все поймут, чем ты занимаешься — тебя уже выдаёт вертикальная морщина на лбу.
— Неужели? — не поверил я и нахмурился.
У счастливцев морщин не бывает…
— А может, я пишу роман об извращенце, который посещает Лакримариум? А?
— Брось, это запрещённая тема. Или ты пытаешься оправдаться? Не пойму… — покачал головой Мартин. — Не будь дураком, Ал, ты же не хочешь всё это потерять? Собственную крышу, превосходное виски?
— Да ладно, Марти. Ты ведь тоже туда ходил.
Приятель снова перешёл на шёпот:
— Да, был два раза. Хорошего в этом мало. Нет, ну неужели тебя так затянуло?
— Меня это вдохновляет, — с тайной улыбкой сказал я.
Мартин снова покачал головой и залпом осушил стакан — а там было далеко не на палец.
— И знаешь, я пришёл к заключению, что мы живём в урезанном мире.
— Это почему? Как? — не понял Мартин.
— После того, как нас облагодетельствовал Высший внеземной разум — искоренил конфликты, войны, тотальную несправедливость, государства и границы, в общем, устроил нашу жизнь по-другому, многое, что делало нас людьми, ушло.
— Значит, теперь мы не люди? Потому что не убиваем себе подобных, не унижаем беззащитных, не преступаем закон и живём счастливо и долго, как, в принципе, и должно жить человеку?
— Нет, не поэтому. Войны, агрессия, преступления — это зло. Но наша культура — она стала плоской.
Тут в Мартине проснулся культурный критик, и он горячо возразил:
— Ничего подобного, Ал! Наша культура — это культура зрелого человечества. Мы больше не мечемся, не рефлексируем, не копаемся в изъянах духа, не выставляем болезни напоказ. Мрачные тени, довлеющие когда-то над людским бытием, развеяны, все покровы сорваны, а тайны раскрыты. Мы не боимся будущего, ибо оно определено; смерти, ибо не верим, а знаем, что наша душа бессмертна; Вселенной, ибо знаем, каково наше место и как она устроена; Высших, ибо они бесконечно мудры.
Мартин говорил напыщенно, будто вещал в театре. Теперь никто не принял бы его за простачка.
— А прежде… — продолжил он. — Давай будем честны: искусство делали извращенцы. Один акционизм чего стоит! Или вот, нескончаемое насилие и смерть в кинематографе. Хотя потребители были ничем не лучше — часами с интересом смотреть, как разлагающиеся трупы пожирают людей! Но что поделаешь, люди были тогда в конце пути и спаслись только благодаря Высшим.
— Несомненно, — сказал я. — Но была ведь и иная культура, интеллектуальная.
— И что хорошего в бесконечных рассуждениях о смысле жизни? Да, они пытались его найти, но, как по мне, просто сходили с ума. Фу-ух, горло пересохло. Наливай!
Я молча плеснул Мартину добавку.
— Полагаю, — снова заговорил он, сделав пару глотков, — ты начитался старых книжек, и многое в них кажется тебе… романтическим. Плюс эти сеансы… Да… Добром это не закончится! Завязывай, Ал, пока крыша не съехала.
— Обязательно завяжу, как только закончу своё сочинение.
— Так ты действительно пишешь?
— Пишу… А что до нашего спора — ты прав и не прав, Марти. С одной стороны, мы живём в Золотом веке — справедливая мирная жизнь без забот и печалей, словом, не жизнь, а сплошное удовольствие. Мы, писатели, — певцы радости, славим благодетелей и благоденствие. Наш внешний мир прекрасен. Но мы совсем забыли о мире внутреннем, утратили полноту ощущений и дорогу к самому себе. Мы восторгаемся красотой Вселенной и смотрим по вечерам на звёзды, но внутри каждого из нас тоже есть вселенная…
Растянувшийся в шезлонге Мартин ответил взрывоподобным храпом. Голова его была запрокинута, и, казалось, что он созерцает звёздное небо, — но нет, он спал, и вся моя тирада прошла мимо его ушей. Но мне было всё равно. Я сделал последний глоток и тоже посмотрел наверх, на свои пьяные звёзды.
4.
Накануне мы с Элизой сильно поругались. Я не помнил причину, но осадок, нехороший, мутный осадок крепко прилип к душе.
Утром мне позвонили из больницы — с Элизой случилось непоправимое. Внезапная кома, как мне сказали, без всяких причин.
Когда я вошёл в палату, она лежала беспомощная, неподвижная, уже не здесь, но ещё не там. Я опустился на колени и сжал её тонкую холодную руку.
— Прости, прости, — шептал я, покрывая её поцелуями.
Я надеялся, что она услышит меня и скоро придёт в себя.
Я просидел так невероятно долго, потому что когда поднялся, совсем не чувствовал ног.
В палату вошла врач — строгая брюнетка в белоснежном халате. Запахло морем. Ну почему, почему от врачей неизменно пахнет морем?
— Она вернётся? — сломанным голосом спросил я.
Брюнетка покачала головой:
— Прогноз даёт один процент из ста. Сожалею.
— Но как же! Она ведь была абсолютно здорова!
— Причина её состояния неизвестна, мы не в силах что-либо сделать.
— Как же так? — убивался я.
— По закону мы не держим таких пациентов более трёх суток, так что через… — строгая врач посмотрела на датчик времени, — шестьдесят четыре часа аппарат жизнеобеспечения будет отключен. Сочувствую.
— Нет! — воскликнул я. — Пожалуйста!
— Вы можете остаться здесь. Если что-то понадобится, вызывайте медсестру, — сказала она и поспешила уйти.
Я снова упал на колени перед смертным одром моей несчастной невесты и уткнулся лбом в безразличный пластик кровати. Слёзы закапали на пол. Потом… Я столько раз звал её, говорил с ней, читал запрещённые стихи, но Элиза оставалась недвижимой.
Поначалу я мечтал о чуде, умолял о нём не знаю кого, но к концу третьих суток не осталось ни веры, ни надежды. Я чувствовал себя бесконечно виноватым перед этим хрупким, нежным существом; ненавидел себя за то, что наш последний разговор был на высоких тонах; гадал, что стало причиной нашей ссоры, и склонялся к тому, что единственная причина — моя одержимость страданием. О, как же я ненавидел себя за то, кем стал — безумным, больным извращенцем, который сам разрушил свой мир!
Элиза! Если бы я только мог вернуть твою душу, если бы хоть кто-то подсказал мне путь на ту сторону бытия, я бы сделал всё, абсолютно всё и даже больше!
Ближе к вечеру я провалился в тяжёлое забытье. Я так долго не спал, что больше не мог не спать, но и во сне меня терзала боль.
Когда я проснулся, Элизы не было — кровать была застелена, аппарат отключен. Неужели я проспал, когда его отключали?! Проспал, когда тело моей любимой увозили в морг? Почему меня не разбудили?
Я поднялся и, пошатываясь, вышел из палаты. Впереди был длинный глухой коридор, в конце которого горела единственная лампа. Она трещала и то гасла, то загоралась снова — такой чудовищный больничный стробоскоп. Под неисправной лампой находилась дверь. Рядом с ней на пластиковом стуле сидела медсестра. Длинные светлые волосы наполовину скрывали лицо, а её халат не был таким белым, как положено, — на груди и животе пестрели брызги, рубиновые с синевой по краям. Ноги были голые.
Приблизившись, я понял, что это не кровь — она ела гранат. Неаккуратно, жадно, сплёвывая косточки на пол.
— Простите, — сказал я. — Вы знаете, где Элиза?
— Там, — ответила медсестра и указала на дверь за спиной.
Только теперь я заметил, что тяжёлая металлическая дверь без положенной таблички «морг» покрыта копотью и от этого страшно черна.
— Я хочу увидеть Элизу, — попросил я. — Пустите меня, пожалуйста.
Медсестра прекратила жевать.
— А что ты дашь? — спросила она.
— Всё, что хотите! Да хоть душу мою забирайте! — воскликнул я.
Медсестра покривила лицом:
— Я не вижу у тебя души.
— Правда? А куда же она делась?
Она пожала плечами и, потеряв ко мне интерес, с предвкушением уставилась на недоеденный гранат. И тогда, в надежде её разжалобить, я стал читать одно стихотворение о кораблях и утраченной любви. Это была печальная и запрещённая поэзия. Сердце гранатовой медсестры смягчилось:
— Хорошо, проходи. Только у тебя будет лишь миг. Хотя не знаю, сколько он там продлится.
Она встала и потянула дверь на себя:
— Когда найдёшь Элизу, если ты её найдёшь, возьми её за руку и не отпускай. И беги к выходу не оглядываясь.
Сказав это, она толкнула меня внутрь. Дверь с лязгом закрылась, и я оказался в кромешной темноте.
— Включите свет! — крикнул я нерадивой медсестре, но она не услышала.
Тогда я подумал, что где-то возле входа должен быть выключатель, и протянул руку, чтобы нашарить его, но не нашёл даже стену! Вокруг была пустота. Я не знал, куда идти, поэтому беспомощно топтался на месте. На лбу проступила испарина — ну и жара! «Да что же это за морг такой! — расстроился я. — Света нет, кондиционер не работает! Холодильники тоже?»
Нестерпимо, тошнотворно пахло смертью. Меня затошнило, и я собрался кричать, как вдруг увидел светящиеся глаза. Они были повсюду — глаза мертвецов, горящие призрачным голубоватым светом, словно в них после жизни, как в лампочках, светился тусклый люминесцирующий газ.
— Элиза! — крикнул я, с надеждой оглядываясь по сторонам. — Элиза! Я здесь, я пришёл за тобой!
Она не ответила, но я вдруг явственно ощутил, что она где-то там, в незримой толпе, и пошёл на голос сердца. Покойники расступались, и наконец я увидел перед собой светло-серые, печальные глаза моей невесты. Света в них не было, вернее, он был другой — живой, настоящий, не отражённый. Я сразу кинулся к ней и крепко схватил за руку:
— Пойдём!
Элиза послушно направилась следом, и мы почти достигли двери — я видел мерцание света, сочащееся через замочную скважину, но тут Элизу схватили и стали тянуть назад. Они были сильные, неистово сильные, рука ускользала, я цеплялся за пальцы, сжав их так, что они трещали, но мертвецы наседали, и я обернулся.
— Не надо, Аллан, — нежным ветерком прошелестела Элиза. — Всё кончено. Отпусти. Прощай!
Её дёрнули, и я упустил кончики пальцев. Глаза погасли, вокруг снова воцарилась тьма.
— Нет! — закричал я, сгибаясь от горя.
Элизы больше не было, и мне ничего не осталось, как вернуться назад. Я бросился к выходу. Теперь свет сочился не только из скважины — в двери было множество отверстий, словно какая-то птица проклевала металл необычайно крепким клювом, и мерцание писало слово:
«Справедливость»? А потом дверь распахнулась…
В палате были люди. Медсестра — обычная, а не та, другая, аккуратно высвободив ручку Элизы из моей сведённой спазмом ручищи, торопливо снимала датчики. Строгая врач зафиксировала время смерти и безжалостно посмотрела на меня:
— Вам тут больше делать нечего — идите домой. Кремация будет завтра.
Я посмотрел на неё с неудержимой злостью.
— Отойдите, нам нужно отвезти тело в морг.
— Постойте! Вы не смеете! — завопил я во всё горло.
— Не забывайте: таков закон, — заметила медсестра.
Я посмотрел на Элизу. Её больше нет… Я мог её спасти. Я был там!
— Нет! — снова закричал я. — Остановитесь!
5.
Сегодня я шёл в Лакримариум в последний раз. Я твёрдо решил, что в последний. Книга была закончена, и причин возвращаться туда у меня не было ну никаких: я здорово настрадался за последние месяцы, да и внешне осунулся так, что люди на улице шарахались от меня, как от прокажённого. И всё-таки мне требовалась очередная порция страданий.
В этот раз проверяли дольше; лестница в подвал была освещена превосходно; бархатную портьеру сняли, и перед дверью дежурил незнакомый охранник. Но все эти перемены прошли мимо меня — я, как наркоман, рвался поскорей получить новый кайф, и действительность плыла побоку.
В зале тоже всё изменилось: вместо чёрного бархата стены были задрапированы белоснежным атласом, а за пультом стояла высокая статуя в непроницаемо чёрном облачении — прежний мрамор превратился в базальт. К тому же «статуей» оказался мужчина. Капюшон наполовину скрывал лицо — высшие всегда прикрывают третий глаз, а это был один из высших.
Я застыл перед ним, мысленно подметив, что так он ничем не отличается от обычного человека. Но к чему эта театральность? За его спиной, сквозь ткань просвечивала надпись: «Закон. Справедливость. Государство». Слова мерцали. Мне показалось, что они выложены из праздничных гирлянд. Я абсолютно не понимал, что он здесь делает, и удивление пока перевешивало ужас. Тут высший слегка подался вперёд и заявил:
— Мы прочитали твою «Эврику».
— Как? — перепугался я, ведь рукопись лежала в моём столе.
— О, от нас ничего не скрыто: все ваши мысли и дела — как на ладони. Мы нашли её… занимательной.
— Правда? — сквозь испуг изумился я.
— Твоя попытка познать внутреннюю вселенную более чем похвальна, но в остальном ты заблуждаешься. А хочешь знать, как всё обстоит на самом деле? Тот мир, известный тебе из запрещённых книг, погиб много веков назад. Мы его воссоздали. Ваши тела совершенны, а души — нет. Рано или поздно наступает момент, когда они начинают разлагаться, и вы гниёте изнутри. О, этот тошнотворный запах, ты чуял его не единожды! А всё потому, что ваши души — лишь грубые заготовки, создать нечто полноценное мы не смогли.
— Не может быть… — прошептал я.
— Однако мы заключили, что душу можно взрастить страданием, — продолжил высший. — Для этого мы создали Лакримариумы. Не каждый из вас готов переступить их порог, и лишь единицы способны вынести несколько сеансов. Но ты уникален, Аллан: ты смог, и у тебя сформировалась полноценная душа.
— И что теперь? — с замирающим сердцем спросил я.
— А теперь мы её изымем. И изучим.
Я попятился:
— Нет, Вы не посмеете!
— Не забывай, кто здесь закон! — громогласно сказал высший.
Он нажал кнопку на пульте — и белоснежные драпировки слетели, открыв залитую ярчайшим светом операционную. В ней меня уже ждали врачи.
— Не бойся, — сказал высший, — ты ничего не почувствуешь.
Сил терпеть больше не было, и я завопил:
— Прекратите! Стоп! Стоп!
Но стоп-слово не действовало.
— Ты правда думаешь, что сбежишь? — спросил высший, стремительно надвигаясь. — О, ты всегда был непокорным! Открою тебе ещё одну тайну: ты не сразу прошёл весь путь до конца — потребовалось несколько воплощений. И каждый раз мы изымали твою душу, дорабатывали и запускали тебя опять.
— Ты лжёшь! Не подходи ко мне! Остановись!
Но чудовищный сон не кончался. Высший откинул капюшон и уставился на меня тремя глазами — двумя человеческими и одним фасеточным глазом насекомого. В нём было множество граней, как в зеркальном шаре, и в каждой из них отражался я — седой дрожащий старик…
6.
Мартина изводило похмелье. Но не только по этой причине, войдя в префектуру, он испытал сильнейшую дурноту. «Почему меня вызвали? Неужели прознали о моих походах в Лакримариум? Неужто на меня кто-то донёс? И как я теперь отмажусь?» - «А никак, — заговорил второй, рассудительный Мартин. — Лучше сразу во всём сознаться, раскаяться и молить о прощении». Он уже приготовился исповедаться перед префектом, как вдруг оказалось, что его пригласили сюда из-за Аллана.
— Он указал Вас своим душеприказчиком, — пояснил префект.
Смысл сказанного дошёл не сразу, но, когда наконец дошёл, Мартин с содроганием спросил:
— А что с ним случилось?
— Он спёкся. Видите ли, накануне был обнаружен очередной Лакримариум, и во время облавы мы не успели вовремя отключить оборудование, так что Ваш приятель сильно пострадал. Сейчас он в больнице, сами представляете, в каком состоянии, поэтому Вы как душеприказчик должны решить его судьбу.
— То есть Вы хотите, чтобы я решил, жить ему или умереть?
— Именно так, — подтвердил префект.
— Сейчас? — занервничал душеприказчик.
— По закону у Вас есть сутки. На это время Вы освобождаетесь от прочих социальных обязанностей. Так что идите домой и обдумайте всё как следует.
— Да, мне нужно подумать, — хмурясь, повторился Мартин, поднялся и шагнул к двери.
— Погодите! — потребовал префект и протянул ему информационный куб Аллана. — Возможно, это поможет принять верное решение.
Дурнота накатила снова, и Мартин, схватив куб, поспешил убраться из префектуры.
Возвращаясь домой, он клял приятеля за испорченный день. «И какого чёрта он назначил меня своим душеприказчиком? Мы даже не друзья — так, собутыльники! И потом он сам вынес себе смертный приговор, когда подсел на эти проклятые сеансы!»
На самом деле Мартин страшно волновался и чувствовал себя палачом, потому что как сознательный гражданин понимал, какого решения ждёт от него префект. Разумеется, в его словах не было и тени намёка, но всё было понятно без слов. А сутки на размышление — чистая формальность.
После душа стало полегче, и Мартин признался себе, что, несмотря на случившееся, продолжает испытывать к Аллану большую симпатию. Ну, было что-то в этом писателе! Что-то настоящее? Поэтому он захотел узнать, почему Аллан себя загубил. Мартин вспомнил, о чём они говорили на крыше. Неужели Аллан ходил туда ради книги? Подключив инфокуб к своему домашнему компьютеру и с трудом разобравшись в файлах, Мартин отыскал его последнюю работу. Он вывел рукопись на экран в гостиной и начал читать: «Эврика. Исследование внутренней вселенной. Сочинитель Аллан Эд По»…
Автор: Вероника Волынская.
Источник.
Новость отредактировал YuliaS - 18-07-2016, 08:02
Ключевые слова: Мир границы человек душа вселенная другой мир