Скатёрка
Это случилось когда-то очень давно, когда старенький Ничевин сидел за белым, старым столом, глядя на банку сгущенного молока. Синяя кайма, опоясавшая банку, напоминала пугливым видом своим его замерзшей голове о былой дымчатого цвета ситцевой скатерке, сгнившей ныне на груди тихони-покойника, друга детства. Имени его Ничевин забыл, помнил только угрюмую могилку. А где та могила – позабыл, и до того ему было от этого гадко, что он остервенело грыз замаранную алюминиевую ложку – приторную, как горелая пенка с молочного супа, и думал, роняя слова об столешницу: «Колька… Нет, не он. Клим… или не Клим?!» - и, обессилев, плакал. Слезинки его мелким градом постукивали о глади вязких сладких лужиц на столе, и дрожала от срывающегося дыхания белая марля, накинутая на форточку, и норовила улететь по ветру. Над форточкой, на желтизне, подернутой кровавыми тенями, брошенными трамваями, млел в полуулыбке маскарон.Из дому Ничевин выходил каждую неделю по вторникам. Пальтецо его проносилось под морщинистым ликом, как гонимый промозглой лихорадкой бурый лист, и исчезало за углом, исчезало бесследно, и никто больше не видел Ничевина: ни тонкая сорокалетняя Марфа Петровна, стиравшая по утрам в старом дворе серые, замыленные сорочки, ни полоумная тугобокая Зоя, кусавшая с похмелья плоскую нижнюю губу. Вдали, за Невою, дымились трубы умирающих заводов, обложенных камнем. Дым нес дыхание рабочих – смрадное от водки – на другие берега. Бряцали провода. Во дворике же лилась мыльная водица. Марфа Петровна, задумчиво закатывая рукава отощавшего халата, касалась съежившихся тряпок трухлявой веткой и объясняла похожей на авоську Зое:
- Вот энта сорочка мамкина, она в ей померла десять годков назад, когда сны о царствии небесном видала. А вон та бабкина. Она, Зоечка, в ей молилась Христу за жизнь свою дряхлую и упала у иконы. А вот моя… мне, Зоечка, в ней помирать, мне! – и бабы заливались смехом, добрым и смиренным, и ветер нес их полный жизни смех ввысь, к крышам. А на бурой крыше сидел Ничевин. Играл на губной гармошке дикие песни, о чем-то тоскуя. К себе домой он возвращался тихонько, как тень, и в квартирке его пустой всегда было тихо, будто Ничевина и не существовало. Лишь тикали, словно храпя, тридцатилетние ходики, да шелестела, вздыхая о былых снах, форточка.
Одним октябрьским утром, во вторник, Ничевин не вышел во дворик. В квартирке его так же не нашли, и не нашли нигде. Единственным, что осталось от Ничевина, была его губная гармошка в углу подле жесткой койки с полосатым матрацем, да пустая банка сгущенки, оставленная на кухонном столе. Марфа Петровна и Зина перепугались, да так, что Марфа Петровна начала помимо сорочек стирать и тщедушные коврики из темной своей прихожей, а Зоя спилась вовсе. Больше не смеялись. Марфа Петровна думала, что никакого Ничевина не было, а было – так, сновиденье, причудилось, а ежели и было, то давным-давно, и вспоминать уж об этом нечего. Поднялся к ней в квартиру, правда, как-то раз худенький мужичонка, Климом назвался. Протягивает Марфе сизую скатерть, старую, залапанную, и, грустно так глядя, просит – простирни, мол, хозяюшка, да Ничевину отдай, сам я запамятовал, а грязное как отнесешь? Друг детства ведь. Чертыхнулась Марфа Петровна, да согласилась – чай, скатерка новая для дома будет. Утром Марфа Петровна умерла, склонившись над тазом со стиркой, и дождь стучал по ее крепколобой русой голове. Руки Марфы Петровны, истрескавшиеся от холода и стирки, сжимали смятую скатерть.
Ключевые слова: Скатерть стирка покойник авторская история избранное