Пепел и хитин
1.Очередной город встретил Анну серым, безразличным небом, которое плакало мелким, назойливым дождем на грязные стекла плацкартного вагона. За окном проплывали такие же серые, как небо, пятиэтажки, облупленные и уставшие, словно старики, доживающие свой век. Воздух в вагоне был спертым, пропитанным запахами вчерашних котлет, пота и дешевого табака – того самого, от которого у Анны сводило скулы, того самого, что курил он. Она втянула голову в плечи, плотнее кутаясь в старую, бесформенную куртку, ставшую ее второй кожей. Новый город, новая съемная комната в хостеле на окраине, новая работа курьером – все это было лишь очередной попыткой убежать, раствориться, стереть себя из памяти мира, прежде чем он выйдет и начнет искать. Страх был ее постоянным спутником, холодным и липким, как осенний дождь за окном. Он сидел в животе тяжелым камнем, заставляя сердце спотыкаться при каждом резком звуке, каждом незнакомом мужском голосе за дверью. Она знала – тюремный срок не вечен. Знала, что однажды он выйдет. И он будет помнить. Будет помнить девочку, которая отправила его за решетку. Девочку, которая молчала слишком долго, а потом заговорила. Девочку, чья сестра… Анна резко тряхнула головой, отгоняя образ. Не сейчас. Только не сейчас. Поезд дернулся, заскрежетал тормозами, возвещая о прибытии. Пора. Новый круг ада.
Хостел оказался таким же унылым, как и сам город. Узкий коридор с тусклой лампочкой под потолком, общая кухня с вечно грязной раковиной и запахом пережаренного масла. Комната – клетушка с продавленным диваном, шатким столом и окном, выходящим на глухую стену соседнего дома. Распаковывая свой скудный скарб – пара сменных футболок, джинсы, зубная щетка, таблетки, – Анна наткнулась на картонную коробку, перевязанную выцветшей лентой. Она замерла. Эту коробку она не помнила, как упаковывала. Руки дрогнули, когда она развязала узел. Внутри, на подложке из пожелтевшей ваты, лежали они. Засушенные бабочки. Коллекция Лизы. Махаоны, павлиний глаз, хрупкая голубянка… Их крылья, когда-то переливавшиеся всеми цветами радуги, теперь были тусклыми, пыльными. Одна бабочка, самая крупная, с узором, похожим на испуганные глаза, открепилась от ваты и лежала на боку, ее крылышко надломилось у основания. Разбитое. Как Лиза. Как сама Анна. Пальцы машинально коснулись тонкого, почти невесомого крыла. В нос ударил слабый, едва уловимый запах – смесь пыли, нафталина и чего-то неуловимо знакомого… лавандового мыла, которым пользовалась Лиза. В горле встал ком. Внезапно кухня за стеной ожила – мужской кашель, низкий, скрежещущий, совсем как у него, когда он, пьяный, сидел на кухне, а они с Лизой жались в своей комнате. Анна вздрогнула, коробка выпала из рук. Бабочки рассыпались по грязному линолеуму, хрупкие крылья ломались, превращаясь в цветную пыль. «Ничего, сестренка, я их починю», – прошелестел в голове до боли знакомый голос. Голос Лизы. Голос вины.
Кухня. Та, старая. Залитая мутным утренним светом. Мать стоит у плиты, спиной к двери, плечи напряжены. Он входит, неслышно, как хищник. Его руки – большие, с узловатыми пальцами и въевшейся грязью под ногтями – ложатся ей на плечи, потом сжимаются на шее. Мать не кричит, только хрипит, глаза вылезают из орбит. Анна стоит в дверях, парализованная ужасом. Ей десять, или одиннадцать? Она не помнит. Помнит только его взгляд, брошенный через плечо матери. Холодный, змеиный. «Скажешь кому-нибудь – придушу её. Как котенка. Поняла?» шептал он ей. Анна только кивала, не в силах издать ни звука. Страх за мать смешивается с отвращением, с бессильной яростью. Позже, в их комнате, Лиза стягивает свитер. На плече, под ключицей – темные, уродливые пятна. Синяки. «Смотри», – шепчет Лиза, глаза блестят от непролитых слез. «Он опять…» Но Анна не может смотреть. Она отворачивается, делает вид, что ищет что-то в шкафу. Молчи. Главное – молчи. Ради мамы. Молчи. Лиза тихо всхлипывает. Этот всхлип до сих пор звенит у Анны в ушах, заглушая шум дождя за окном хостела, стук ее собственного сердца. Разбитые бабочки на полу кажутся обвинением. Цветная пыль – это все, что осталось от Лизы. От ее смелости. От ее боли, которую Анна отказалась разделить. Вина – это не просто голос. Это холод, пробирающий до костей, даже в душной комнатенке хостела.
Адрес группы поддержки Анна нашла в интернете. «Тихая гавань». Ирония горчила на языке. Подвал старой церкви, пахнущий сыростью, ладаном и дешевым растворимым кофе. Несколько пластиковых стульев, расставленных кругом. В центре – оплывшая свеча, ее пламя лениво колышется, отбрасывая дрожащие тени на обшарпанные стены. Несколько человек уже сидели там, их лица были такими же серыми и уставшими, как стены этого подвала. Женщина с потухшими глазами, нервно теребившая платок. Мужчина с трясущимися руками. Девушка, слишком юная для таких морщин у глаз. Анна села на самый дальний стул, у стены, вжавшись в пластик, стараясь занимать как можно меньше места. Ритуализированное сочувствие, которым здесь обменивались, как дешевыми конфетами, вызывало у нее тошноту. «Я понимаю твою боль». «Ты не одна». Пустые слова. Никто не мог понять. Никто не знал, каково это – жить с мертвой сестрой внутри, с ее голосом, нашептывающим обвинения, с ее страхом, ставшим твоим собственным. Ведущая группы, полная женщина с усталой улыбкой, начала говорить что-то успокаивающее, но ее голос тонул в вязкой тишине. И тут Анна ее увидела. Напротив, в самом темном углу, куда почти не доставал свет свечи. Девушка. Тонкая, почти прозрачная фигура. На шее – красный шарф. Тот самый. Подарок Анны Лизе на последний день рождения. Сердце ухнуло в пятки. Анна зажмурилась, потом снова открыла глаза. Угол был пуст. Показалось. Просто игра теней и воспаленного воображения. Но холодный пот все равно прошиб спину. И голос в голове, голос Лизы, стал громче, настойчивее: «Ты меня видишь, сестренка? Ты ведь всегда меня видела… Просто не хотела смотреть».
Слова участников группы сливались в неразборчивый гул. Истории о потерях, насилии, страхах должны были вызывать сочувствие, но Анна чувствовала лишь глухое раздражение и растущую панику. Она снова и снова бросала взгляды в темный угол, но там никого не было. Только пляшущие тени от свечи. Она пыталась сосредоточиться на словах ведущей, на ее призывах «делиться» и «открываться», но мысли путались, возвращаясь к рассыпанным бабочкам, к синякам на плече Лизы, к холодному взгляду отчима. Запах ладана смешивался с фантомным запахом лавандового мыла и дешевого табака, создавая тошнотворный коктейль. Внезапно кто-то тихо кашлянул рядом. Мужской кашель. Анна резко обернулась. Мужчина с трясущимися руками виновато улыбнулся. Обычный кашель. Но ее тело уже среагировало: мышцы свело судорогой, дыхание перехватило. Паранойя, ее верная спутница, сжала ледяные пальцы на горле. Он найдет ее. Он уже ищет. Может быть, он уже здесь, в этом городе, следит за ней, ждет момента… Когда встреча подходила к концу и люди начали неловко прощаться, Анна снова посмотрела в тот угол. И она была там. Девушка в красном шарфе. Теперь она стояла ближе, почти у выхода из тени. Лицо все еще было неразличимо, скрыто темнотой и спадающими на него волосами, но Анна знала. Это Лиза. Или то, что от нее осталось. Фигура чуть качнулась, словно маятник, и тонкий, почти неслышный шепот просочился сквозь гул голосов: «Ты не убежишь, Аня. Я всегда буду с тобой». Анна выскочила из подвала, не попрощавшись, глотая стылый, влажный воздух ноябрьской улицы. Но ощущение чужого присутствия, холодного и неотступного, следовало за ней по пятам, сливаясь с тенями обшарпанных домов. Бегство только началось. И на этот раз убежать нужно было не только от него, но и от себя самой.
2.
На очередном собрании подвал церкви встретил Анну знакомым запахом сырости, дешевого ладана и застарелого человеческого отчаяния. Воздух, густой и неподвижный, казалось, можно было резать ножом. Тусклые лампочки под потолком бросали дрожащие, больнично-желтые блики на обшарпанные стены, где слоями облупившейся краски проступали темные пятна плесени, похожие на карты неведомых, мрачных земель. Здесь, в этом полуподземном чистилище, собирались тени – люди, чьи жизни треснули под грузом потерь, насилия или собственной слабости. Анна была одной из них, тенью среди теней, но сегодня она чувствовала себя особенно прозрачной, почти несуществующей. Она села на шаткий пластиковый стул в самом дальнем углу, втянув голову в воротник бесформенной серой толстовки, стараясь слиться с влажной стеной позади. С прошлого собрания ее не отпускало липкое, иррациональное предчувствие. Образ девушки с красным шарфом, мелькнувшей тогда в полумраке, засел в сознании занозой, вызывая глухую, ноющую боль где-то под ребрами. Лиза. Имя всплыло само собой, непрошенное, холодное. Анна судорожно сглотнула, ощутив во рту привкус меди. Она оглядела собравшихся – помятые лица, потухшие глаза, усталые позы. Здесь делились болью, как дешевыми сигаретами, передавая по кругу свои маленькие трагедии, но Анне эта ритуальная эмпатия казалась фальшивой, как улыбка манекена. Она ждала. Не знала чего – или знала, но боялась признаться себе. Ждала подтверждения, что тень в красном шарфе не была игрой света и воспаленного воображения. И она появилась. Неслышно возникла у противоположной стены, словно соткалась из самого сумрака. Та же фигура, тот же проклятый красный шарф, небрежно обмотанный вокруг шеи. Лицо снова было в тени, но Анна чувствовала на себе ее взгляд – тяжелый, изучающий, полный немого укора.
Время тянулось вязко, как патока. Один за другим участники группы делились своими историями — монотонные исповеди о пьянстве мужей, неблагодарных детях, потерянных работах. Обыденные драмы маленьких людей, разыгрывающиеся на фоне обшарпанных декораций провинциальной жизни. Анна слушала вполуха, ее внимание было приковано к темной фигуре у стены. Когда очередь дошла до нее, девушка с красным шарфом шагнула в круг света, отбрасываемого единственной работающей лампой. Лицо ее оставалось неясным, но голос… Голос был чистым, звонким, и от этого еще более жутким в мертвенной тишине подвала.
– Меня зовут Лиза, – сказала она, и у Анны перехватило дыхание. – Я хочу рассказать… о своей сестре. Мы жили с матерью и… одним человеком. Он был уродом, но со мной… он делал страшные вещи. Сестра знала. Она видела. Но она молчала.
Голос «Лизы» не дрогнул, он лился ровно, бесстрастно, словно она читала чужой текст. Но каждое слово било Анну наотмашь, высекая искры болезненных воспоминаний. Кухня. Мать, задыхающаяся в его руках. Его шипение: «Скажешь кому-нибудь – придушу её». Лизины глаза, полные слез, мольбы и синяки на тонких запястьях, от которых Анна тогда отвернулась, зажмурившись, будто это могло стереть увиденное.
– Она молчала, потому что боялась за маму, – продолжала девушка в красном шарфе, и ее невидимый взгляд, казалось, прожигал Анну насквозь. – Она думала, что спасает ее. А потом… потом я не выдержала.
Внутри у Анны все похолодело. Кровь стучала в висках так громко, что заглушала слова девушки. Перед глазами поплыли пятна. Она снова была там, в зале суда. Душный воздух, скрип деревянных скамей, безразличные лица. И ее собственный голос, дрожащий, но упрямый: «Он бил её. Бил и не только. Я видела». А потом – его глаза, полные ледяной ярости, и тихий, ядовитый шепот сквозь стиснутые зубы, когда их вели мимо друг друга в коридоре: «Выйду — найду».
– Она нашла меня в ванной, – закончила «Лиза» так же бесстрастно. – Слишком поздно. Сестра винит себя. Она думает, это ее вина. Но это не так. Правда?
Вопрос повис в спертом воздухе подвала. Участники группы сочувственно закивали, забормотали слова поддержки, но Анна не слышала их. Она видела только девушку в красном шарфе, которая теперь смотрела прямо на нее. И в этом взгляде была не только боль Лизы, но и вся та правда, которую Анна так отчаянно пыталась похоронить.
Анна выскочила из подвала как ошпаренная, не дожидаясь окончания собрания. Глоток холодного вечернего воздуха обжег легкие, но не принес облегчения. Сердце колотилось где-то в горле, грозя вырваться наружу. Город встретил ее равнодушным гулом машин, слепящим светом фар и серыми, безликими фасадами хрущевок. Она брела по разбитому тротуару, кутаясь в свою мешковатую толстовку, но холод пробирал до костей – не снаружи, а изнутри. Рассказ «Лизы» эхом отдавался в голове, переплетаясь с шепотом отчима и собственными сбивчивыми показаниями в суде. *«Сестра винит себя. Но это не так. Правда?»* Ложь. Конечно, это была ее вина. Вина за молчание. Вина за страх. Вина за красный шарф, подарок на день рождения, ставший орудием смерти. Она ускорила шаг, почти побежала, оглядываясь через плечо. Ей казалось, что тень в красном шарфе следует за ней, скользит по подворотням, прячется за мусорными баками, отражается в темных окнах первых этажей. Звук собственных шагов по асфальту казался чужим, угрожающим. Она чувствовала себя загнанным зверьком, мечущимся по лабиринту из панельных домов и ржавых гаражей. Запах плесени из подвала церкви, казалось, въелся в одежду, в кожу, преследовал ее, смешиваясь с запахом выхлопных газов и гниющего мусора из переполненных контейнеров у подъезда ее хостела. Поднявшись по скрипучей, пахнущей кошками и хлоркой лестнице на свой этаж, она долго возилась с замком, пальцы дрожали и не слушались. Наконец дверь поддалась.
Комната встретила ее затхлой тишиной и полумраком. Единственное окно выходило во двор-колодец, и даже днем сюда едва проникал свет. Анна, не включая лампу, прошла к узкой койке, застеленной казенным одеялом. Хотелось просто упасть и провалиться в сон без сновидений, но она знала – это невозможно. Кошмары ждали ее, терпеливые, как пауки в углу. Она села на край кровати, обхватив колени руками. И тут ее взгляд упал на подушку. Там, прямо по центру, лежала она. Маленькая пластиковая кукла с растрепанными светлыми волосами, в дешевом ситцевом платьице. Из тех, что продают в киосках на вокзалах. Обычная кукла, если бы не одно «но». Вокруг ее тонкой шейки была туго обмотана и завязана узлом ярко-красная шерстяная нить. Толстая, грубая нитка, почти веревка. Она стягивала пластмассовую шею так сильно, что голова куклы неестественно наклонилась набок, а нарисованные голубые глаза, казалось, вылезли из орбит в немом крике. Анна смотрела на куклу, не в силах отвести взгляд. Красная нить. Красный шарф. Петля. Руки сами собой потянулись к горлу, пальцы нащупали несуществующую удавку. Воздух стал густым, дышать стало трудно. В ушах снова зазвучал ледяной шепот отчима из судебного коридора: «Выйду – найду». Он угрожал не только ей. Он угрожал матери. Кукла на подушке была не просто напоминанием о Лизе. Это была угроза. Прямая, безжалостная, брошенная ей в лицо из темноты прошлого. Он уже близко.
Холодный, липкий ужас поднялся от желудка к горлу. Анну замутило. Она отшатнулась от кровати, споткнулась о собственную сумку, едва не упав на грязный линолеум. Кукла с перетянутой шеей лежала на подушке, как зловещий символ, как черная метка. Ее нарисованные глаза следили за Анной из полумрака комнаты. Кто ее сюда положил? Когда? Дверь была заперта. Окно закрыто. Мысли метались в панике, цепляясь друг за друга, создавая хаос в голове. И сквозь этот хаос, отчетливо, как никогда раньше, пробился голос. Голос Лизы. Но теперь он не звучал извне, он рождался где-то глубоко внутри самой Анны. «Видишь? Ты не можешь спрятаться.»
– Нет… – прошептала Анна, зажимая уши руками, но голос звучал прямо в черепной коробке, насмешливый, уверенный. – Уходи… Пожалуйста…
Анна осела на пол, спиной прижавшись к холодной стене. Дрожь колотила все тело. Реальность трещала по швам, как старая ткань. Подвальная сырость, запах ладана, голос девушки в красном шарфе, судебный зал, шепот отчима, кукла с красной ниткой на шее – все смешалось в один кошмарный калейдоскоп. Граница между воспоминанием, галлюцинацией и действительностью истончилась до паутинки. Она больше не понимала, где заканчивается она сама и начинается Лиза. Или где заканчивается страх перед отчимом и начинается вина перед сестрой. Она была одна в этой затхлой комнате, но чувствовала себя так, словно ее теснят со всех сторон невидимые призраки. И самый страшный из них смотрел на нее ее же собственными глазами из зеркала ее души. Голос Лизы креп, набирал силу. Он больше не был просто шепотом вины. Он становился голосом правды. Той самой невысказанной, удушающей правды, которая теперь требовала выхода. И Анна с ужасом понимала, что скоро у нее не останется сил сопротивляться.
3
Запах дешевого табака и прокисшей капусты ударил в нос, едва Анна толкнула тяжелую дверь диспетчерской курьерской службы «ВетерОК». Сергей Петрович, низкорослый мужичок с лицом, похожим на печеное яблоко, и вечно засаленным свитером, оторвался от кроссворда и посмотрел на нее поверх очков в роговой оправе. В его взгляде не было обычной усталой доброжелательности. Только холодное раздражение. Анна почувствовала, как знакомый ледяной комок сжался в животе. Плохо. Что-то случилось.
– Ну, здравствуй, Анечка, – протянул он, откладывая ручку. Голос был вкрадчивым, но в нем слышались стальные нотки. – Присаживайся. Разговор есть. Серьезный.
Она опустилась на скрипучий стул напротив его стола, заваленного накладными и пустыми стаканчиками из-под кофе. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь пыльное окно, выхватывал пляшущие в воздухе пылинки. Обычный убогий офис на окраине очередного серого города, ставший ее временным пристанищем. Но сегодня эта убогость казалась особенно зловещей.
– Я слушаю, Сергей Петрович.
– Три жалобы за два дня, Анна. Три! – Он стукнул костяшками пальцев по стопке бумаг. – Посылки не доставлены. Клиенты звонят, ругаются. Говорят, курьер был, расписался в получении вроде как… а товара нет. Деньги, между прочим, немалые. Косметика элитная, телефон новый… Что скажешь?
Анна похолодела. Она помнила эти адреса. Помнила усталые лица людей, принимавших коробки. Помнила, как ставила подпись в ведомости. Или… не помнила? Память подернулась дымкой, как запотевшее стекло. Были ли там эти люди? Или это просто стандартные образы, отпечатавшиеся за месяцы однообразной работы?
– Я… я все доставляла, Сергей Петрович. Честное слово. Я помню… – Голос дрогнул. Она сама себе не верила. В последние дни все смешалось: реальность, кошмары, обрывки воспоминаний.
– «Помню», – передразнил он. – А вот система показывает, что ты отметила доставку. И подпись твоя стоит. А товара нет. И клиенты говорят, что ты вела себя… странно. Смотрела в пустоту, бормотала что-то. Как будто не здесь была.
Он вздохнул, потер переносицу. В его взгляде промелькнуло что-то похожее на жалость, но быстро исчезло, сменившись деловой жесткостью.
– Понимаешь, Аня, я не могу рисковать репутацией конторы. И своими деньгами тоже. Может, у тебя проблемы какие? Со здоровьем? С головой? Мне все равно. Но работать так нельзя. Я вынужден тебя уволить. Сегодняшним днем. Расчет получишь в кассе. И больше здесь не появляйся.
Удар был ожидаемым, но от этого не менее болезненным. Очередная ниточка, связывающая ее с подобием нормальной жизни, оборвалась. Она встала, ноги были ватными. Мир сузился до пыльного кабинета, до запаха капусты и табака, до сочувственно-брезгливого взгляда Сергея Петровича. Снова бежать. Снова искать. Но куда? От себя не убежишь.
Подъезд встретил Анну привычной смесью запахов: кошачья моча, сырость, что-то кислое из мусоропровода. Облупившаяся краска на стенах напоминала кожу больного проказой. Лифт снова не работал. Поднимаясь по гулкой лестнице на свой четвертый этаж, Анна чувствовала, как тяжесть увольнения давит на плечи, сливаясь с постоянной, фоновой тревогой. Ключ со скрежетом повернулся в замке. Она толкнула дверь и замерла на пороге.
Что-то было не так. Воздух в крошечной прихожей казался плотнее, гуще. И… цвет. Яркое, неуместное пятно на спинке единственного стула у стены. Анна шагнула внутрь, позволяя двери захлопнуться за спиной.
Красный шарф.
Он лежал небрежно, словно его только что сняли и бросили. Мягкая шерсть, знакомое плетение. Слишком знакомое. Сердце пропустило удар, потом заколотилось часто-часто, отдаваясь в висках. Этого шарфа здесь не было утром. Она бы заметила. Она всегда замечала детали – профессиональная деформация курьера, помноженная на паранойю. У нее не было красных шарфов. Никогда. Кроме того, единственного. Того самого. Подарка Лизе на шестнадцатилетие.
Анна медленно подошла к стулу, протянула дрожащую руку. Пальцы коснулись мягкой шерсти. Теплая. Словно ее только что носили. В нос ударил едва уловимый запах… Лизиных духов? Сладковатый, чуть терпкий аромат сирени, который она так любила. Нет. Не может быть. Это просто игра воображения. Усталость. Стресс.
Она схватила шарф, сжала в кулаке. Ткань была реальной, материальной. Не галлюцинация. Кто мог его здесь оставить? Слесарь, которого она вызывала на прошлой неделе? Соседка заходила за солью? Нет, нет. Дверь она всегда запирала на два замка. Никто не мог войти. Никто, кроме…
Мысль обожгла холодом. Л иза. Призрак из группы поддержки, тень из ее кошмаров. Она приходит и уходит, когда хочет. Она оставляет знаки. Метки. Как охотник, помечающий свою добычу. Этот шарф – не просто вещь. Это послание. Угроза. Или… напоминание?
Анна оглядела свою убогую комнатушку – продавленный диван, шаткий стол, окно, выходящее на серый двор. Чувство хрупкой безопасности, которое она с таким трудом выстраивала в этих стенах, рассыпалось прахом. Она больше не была здесь хозяйкой. Пространство было захвачено. Помечено красным.
Прикосновение к шерсти шарфа, его фантомный сиреневый аромат – все это сработало как спусковой крючок. Комната качнулась, стены подернулись рябью, и Анна провалилась в прошлое, в ту последнюю ночь.
…Темный, узкий коридор их старой квартиры. Единственная тусклая лампочка под потолком отбрасывает дрожащие тени. Лиза стоит напротив, ее лицо – белое пятно в полумраке, глаза огромные, черные от ужаса. Она вцепилась в рукав анниной ночной рубашки холодеющими пальцами, ее трясет. Тонкая ткань пижамы не скрывает свежих синяков на предплечьях – темных, уродливых клякс.
– Аня, не оставляй меня! – Шепот Лизы срывается, дрожит. – Он сказал… он сказал, убьет маму, если я расскажу. Он показал нож. Сказал, перережет ей горло во сне, если я пикну. Пожалуйста, Аня… пусти к себе… я боюсь…
В горле у Анны стоял комок. Она видела его – отчима – разъяренным. Видела, как он швырял мать об стену на кухне, его лицо перекошено от злобы, слова шипят сквозь зубы: «Скажешь кому-нибудь — придушу её, тварь. Обеих придушу». Страх за мать, за Лизу, за себя парализовал Анну, сковал ледяными цепями. Этот страх был сильнее жалости к сестре, сильнее ненависти к нему. Он был всепоглощающим.
– Я не могу, Лиза, – прошептала Анна, чувствуя себя самой последней предательницей. Она осторожно высвободила свой рукав из пальцев сестры. – Мама… он же… он убьет ее. Ты же знаешь. Иди к себе. Запрись. Он не тронет тебя сегодня.
Лицо Лизы исказилось. Неверие, отчаяние, а потом… пустота. Она отшатнулась, словно от удара.
– Ты… ты такая же, как он, – прошептала она безжизненно.
Анна не выдержала этого взгляда. Она шагнула назад, в свою комнату, и быстро закрыла дверь, повернув щеколду. Щелчок замка прозвучал в тишине квартиры оглушительно громко. С той стороны послышались тихие, задушенные рыдания. Анна прижалась спиной к двери, зажмурилась, зажала уши руками, пытаясь не слышать плач сестры, плач, который она сама и спровоцировала. Плач, который будет преследовать ее вечно…
Она открыла глаза. Настоящее вернулось с прежней силой. Она стояла посреди своей комнаты, сжимая в руке красный шарф. Слезы текли по щекам, но она их не замечала. Щелчок того старого замка все еще звенел в ушах. Звук предательства. Звук приговора, который она вынесла Лизе той ночью.
Дни после увольнения слились в один серый, тягучий кошмар. Бессонница стала ее постоянной спутницей. Анна бродила по квартире, как загнанный зверь, вздрагивая от каждого шороха за стеной, от скрипа половиц, от воя ветра в форточке. Казалось, сама квартира наблюдает за ней, дышит вместе с ней затхлым воздухом страха. Паранойя затягивала свою петлю все туже.
И шарфы. Они продолжали появляться.
Один она нашла утром, аккуратно сложенным на подушке рядом с ее головой. Красный, как кровь. Она вскрикнула, отшатнувшись от кровати, словно от змеи. Как он туда попал? Она запирала дверь на все замки, на цепочку, подпирала стулом. Никто не мог войти. Но он был здесь.
Другой обнаружился позже, когда она, пытаясь отвлечься, решила принять душ. Он висел на крючке для полотенца, ярко-алый на фоне блеклого кафеля. Мокрый. Словно кто-то только что вытер им слезы. Или… что-то еще. Анна выскочила из ванной, не успев даже включить воду. Ей показалось, что за запотевшим зеркалом мелькнула тень, усмехнулась отражению ее собственного ужаса.
Она перестала выходить из дома. Продукты, заказанные онлайн, курьер оставлял под дверью. Она ждала, пока его шаги затихнут на лестнице, прежде чем быстро открыть, схватить пакеты и снова запереться на все замки. Каждое зеркало в квартире теперь было завешено старыми тряпками. Она боялась взглянуть в них, боялась увидеть не свое отражение, а бледное лицо с укоризненным взглядом. Лицо Лизы. Или уже что-то худшее – слияние, где черты сестры проступают сквозь ее собственные, как трупные пятна.
Телефонные звонки от матери она сбрасывала. Что она могла ей сказать? Что теряет работу за работой? Что ее преследуют призраки прошлого в виде красных шарфов? Что она медленно сходит с ума в четырех стенах, ожидая мести отчима. Она не могла взвалить на мать еще и этот груз. Она должна была защитить ее. Хотя бы сейчас. Хотя бы от этой правды. Но с каждым днем, с каждым новым появившимся шарфом, эта решимость таяла, уступая место глухому, безысходному отчаянию. Она была повсюду. Снаружи и внутри.
Анна сидела на полу посреди комнаты, обхватив колени руками. Вокруг нее, как кровавые вехи на пути к безумию, были разложены красные шарфы. Тот, что с запахом сирени. Тот, что лежал на подушке. Тот, что висел в ванной. Еще один, найденный в ящике с бельем, перевязанный тугим узлом. Четыре шарфа. Четыре безмолвных свидетеля ее распада.
Комната погружалась в сумерки. Серый свет неохотно сочился сквозь грязное окно, делая тени густыми, живыми. В углах что-то копошилось, шуршало. Или это просто игра воображения, подогретого голодом и бессонницей? Анна уже не знала. Границы реальности истончились, стали проницаемыми, как марля.
Она смотрела на шарфы, и в голове набатом билась одна мысль, одна страшная, неотвратимая правда, которую она так долго гнала от себя. Правда, которую ей принесла она.
«Он сказал, убьет маму, если я расскажу». Слова Лизы из того последнего разговора звучали теперь иначе. Не как оправдание для молчания, а как обвинение. Лиза боялась за мать. А Анна? Анна боялась за себя. За свою шкуру. За свое хрупкое подобие спокойствия. Она прикрылась страхом за мать, как щитом, но на самом деле спасала себя. Она заперла дверь перед носом сестры не потому, что верила в угрозу отчима на сто процентов, а потому что не хотела больше видеть ее слез, ее синяков, не хотела больше делить с ней этот ад. Она хотела вычеркнуть ее страдания из своей жизни. И вычеркнула. Вместе с самой Лизой.
Это не отчим убил Лизу. Не только он. Это она, Анна, захлопнула перед ней дверь. Она затянула петлю своим молчанием, своим эгоистичным страхом. Каждый красный шарф в этой комнате был узлом на той веревке. Узлом, который затянула она сама.
Осознание обрушилось на нее всей своей тяжестью, вдавливая в пол, вышибая остатки воздуха из легких. Не было никакого «он виноват». Было «мы виноваты». Он – действием, она – бездействием, которое было страшнее любого удара. Она пожертвовала сестрой ради собственного иллюзорного спасения.
Тяжелый, сухой всхлип вырвался из груди. Бежать больше некуда. Скрываться бессмысленно. Вина нашла ее, материализовалась в красных шарфах, в шепоте за стеной, в отражении, которого она боялась увидеть. Лиза была здесь не для того, чтобы мучить. Она была здесь, чтобы напомнить. Чтобы потребовать ответа. И Анна знала, что ответа у нее нет. Только эта зияющая пустота на месте души и холодное, липкое понимание: она сама стала своим главным монстром.
4.
Серый свет ноябрьского дня сочился сквозь голые, скрюченные пальцы веток, заливая пустынный парк мутной акварелью безнадежности. Воздух пах прелыми листьями, собачьей мочой и той особенной стылой сыростью, которая пробирает до костей и оседает в легких холодной взвесью. Анна брела по раскисшей дорожке, оставляя на грязи нечеткие следы. Она сама не знала, зачем пришла сюда, в это царство ржавчины и забвения. Может, бежала от тесной коробки хостела, где стены шептали ее страхами, а по углам прятались красные шарфы, как свернувшиеся ядовитые змеи. А может, просто искала место, где ее собственная серость слилась бы с серостью мира, стала бы незаметной.
И тут она увидела их. Старые качели, вросшие в землю кривыми металлическими ногами, покрытые слоями облупившейся краски – красной, потом синей, потом противно-зеленой. Их ржавый стон был единственным звуком, нарушавшим гнетущую тишину. На одной из дощечек, раскачиваясь взад-вперед с медлительностью маятника старинных часов, сидела фигура.
Сначала Анна увидела только силуэт – темное пятно на фоне белесого неба. Но что-то в неподвижности плеч, в знакомом наклоне головы заставило ее сердце споткнуться и замереть. А потом ветер качнул фигуру чуть сильнее, и алый цвет больно резанул по глазам. Красный шарф. Тот самый шарф.
Нет. Этого не может быть. Очередная галлюцинация, подброшенная измученным мозгом, еще одна шутка ее воспаленной вины. Анна зажмурилась, досчитала до десяти, вдыхая ледяной воздух. Когда она снова открыла глаза, фигура никуда не делась. Она все так же сидела на качелях, спиной к Анне, и красный шарф змеился по плечам, яркий, как кровоточащая рана на сером теле дня. Это была Лиза. Не призрак, не воспоминание – живое, дышащее воплощение ее кошмаров.
Анна подошла ближе, ноги двигались сами собой, словно чужие. Скрип ржавых петель ввинтился в уши, монотонный, заунывный, как похоронный плач. Лиза не оборачивалась, но Анна чувствовала ее присутствие каждой клеткой кожи – холодное, тяжелое, всепроникающее. Она знала, что Лиза знает, что она здесь. Всегда знала.
– Лиза? – голос Анны прозвучал хрипло и неуверенно, потерялся в стылом воздухе. – Что… что ты здесь делаешь?
Фигура на качелях не ответила. Только продолжала мерно раскачиваться, вперед-назад, вперед-назад. Словно отсчитывала секунды до чего-то страшного.
И вдруг память подбросила картинку из другого времени, залитого солнцем, звенящего детским смехом. Летний двор их старого дома. Они с Лизой играют в «спасителя» и «жертву». Лиза, как всегда, жертва – она артистично заламывает руки, изображает страх, зовет на помощь. А Анна – отважный спаситель, рыцарь на деревянной лошадке-палке. Она «сражается» с невидимыми врагами, «освобождает» сестру… Но финал всегда был один. Лиза вскакивала, отряхивала платье и со смехом объявляла:
– Ты снова проиграла! Ты не успела!
Анна тогда тоже смеялась, не понимая, почему эта игра ей так неприятна, почему каждый раз оставляет во рту горький привкус поражения. Теперь она стояла перед Лизой на ржавых качелях и понимала. Она снова проиграла. Самую главную игру. Она не успела. Не спасла.
Качели скрипнули особенно пронзительно, и Лиза медленно, очень медленно начала поворачивать голову. Анна застыла, не в силах отвести взгляд, хотя все внутри кричало – беги! Лицо сестры было... Знакомые черты исказились, застыли в маске ледяного упрека. Глаза – две пустые темные дыры, затягивающие в бездну вины. Или нет, не пустые. В самой их глубине тлел холодный огонь застарелой обиды.
– Ты смотрела, – голос прозвучал не извне, а прямо в голове у Анны, тихий, бесцветный, но оглушающий. – Ты видела. И ничего не сделала.
Нет… нет, она не могла! Она боялась! Отчим… Его лицо всплыло перед глазами – красное, искаженное злобой, рука, сжимающая горло матери на их тесной кухне, шипение: «Скажешь кому-нибудь – придушу ее. Поняла?». А потом – другой вечер. Лиза в своей комнате, показывает синяки на тонких руках, на спине… Нет, это было позже. Сначала была кукла. Любимая Лизина кукла с фарфоровым личиком и светлыми волосами, так похожая на саму Лизу. Отчим, пьяный, злой, вырвал ее из Лизиных рук. Его пальцы сомкнулись на тонкой шейке куклы. Хруст. Голова безвольно повисла на тряпичном тельце. «Играть будешь со мной», – прорычал он, швыряя изуродованную игрушку в угол. Анна стояла в дверях, маленькая, оцепеневшая от ужаса, чувствуя, как ледяные пальцы страха сжимают ее собственное горло. Она видела слезы на глазах сестры, ее дрожащие губы, но не могла сдвинуться с места. Не могла ничего сказать.
Образ сломанной куклы наложился на фигуру Лизы на качелях. Ржавые цепи, скрипящие петли, облезлая доска – все это казалось теперь частями одной большой, искалеченной игрушки. Игрушки под названием «детство». Сломанной. Испорченной. Выброшенной в грязный, унылый парк умирать.
– Ты предала меня, – снова прозвучал голос. Теперь он был громче, настойчивее. – Ты позволила ему сломать меня. Как ту куклу.
– Я боялась за маму! – выкрикнула Анна, сама не узнавая свой сорвавшийся голос. Слезы обожгли глаза. – Он бы убил ее! Ты же знаешь! Ты сама говорила…
– «Он сказал, убьет маму, если я расскажу», – голос Лизы передразнил ее собственные воспоминания о последней ночи. Та ночь, когда Лиза стучала в ее дверь, плакала, умоляла впустить. А Анна, зажмурившись, прижав ладони к ушам, сделала вид, что спит. Она выбрала молчание. Она выбрала страх. Она выбрала жизнь матери ценой жизни сестры.
– Заплати, – шепот Лизы стал требовательным, ледяным. – Заплати за свое молчание. За свое предательство. Время пришло, Аня.
Мир вокруг Анны закачался, поплыл. Скрип качелей превратился в оглушительный визг рвущегося металла, слился с далекими криками из прошлого, с шепотом отчима: «Выйду – найду». Лицо Лизы перед ней расплывалось, множилось, превращалось в гримасу боли и ненависти. Голос нарастал, заполняя все сознание: «Заплати! Заплати! ЗАПЛАТИ!»
Темнота.
Резкий толчок вернул ее в реальность. Она сидела на холодном, мокром бетоне у обшарпанной стены своего подъезда. Мелкий, колючий дождь сеял с низкого неба, превращая грязь под ногами в жижу. Парк? Качели? Лиза? Все исчезло, будто приснилось. Но дрожь в теле была настоящей. И что-то еще. Что-то липкое и теплое на руках.
Анна медленно подняла ладони к лицу. Они были красные. Густая, темная жидкость покрывала пальцы, забилась под ногти. Кровь. Паника ледяной волной поднялась от желудка к горлу. Чья кровь? Что она сделала? Она судорожно огляделась – никого. Пустынный двор, мокрые скамейки, окна окрестных хрущевок, слепые и безразличные. В памяти – черная дыра. Последнее воспоминание – лицо Лизы, требующее расплаты. А потом – пустота.
Шатаясь, она поднялась, нащупала в кармане ключ, открыла скрипучую дверь подъезда. Запах плесени и кошачьей мочи ударил в нос. Поднявшись на свой этаж, она ввалилась в «квартиру», сразу бросилась к раковине в ванной. Пустила холодную воду. Красные струйки побежали по белой эмали, смешиваясь с водой, окрашивая ее в жуткий розовый цвет. Металлический запах щекотал ноздри. Анна терла руки остервенело, до боли, до красноты, но ощущение липкости не проходило. Словно сама вина въелась в ее кожу. Была ли это кровь? Или просто грязь? Краска с тех самых качелей? Или…
Она подняла глаза к мутному зеркалу над раковиной. На нее смотрело чужое лицо – бледное, изможденное, с огромными, полными ужаса глазами. Ее лицо. Но на долю секунды что-то изменилось. В глубине зрачков мелькнул другой взгляд – холодный, цепкий, полный незнакомой решимости. Лизин взгляд.
И тихий, вкрадчивый шепот прозвучал снова, теперь уже совсем близко, будто кто-то стоял за спиной:
– Это только начало, сестренка. Расплата будет полной. Ты сама этого хотела.
Анна замерла, глядя в зеркало. Страх перед отчимом, страх перед будущим – все это отступило на второй план перед новым, куда более страшным осознанием. Лиза была здесь. Не в парке, не в кошмарах. Она была внутри. И она требовала своего. Требовала расплаты. И, возможно, впервые за долгие годы Анна почувствовала не только страх, но и странное, темное облегчение. Будто часть ее души, уставшая от вечной борьбы и вины, была готова уступить. Готова заплатить любую цену за покой. Даже если ценой будет она сама.
5.
Сырость въелась в стены хостела так глубоко, что казалось, сама структура здания сочится затхлостью и безнадегой. Третий переезд за четыре месяца. Новый город, такой же серый и безликий, как предыдущий. Новая комната – коробка с обшарпанными обоями цвета выцветшей тоски, узким окном, выходящим на кирпичную стену соседнего дома, и продавленным матрасом, пахнущим чужими снами и дешёвым табаком. Анна сидела на краю кровати, уставившись на полуразобранные коробки. Вещи, которые она таскала за собой, как улитка свой дом, давно потеряли всякий смысл, превратившись в якоря, тянущие её ко дну прошлого. Ей снова нужна была работа, любая, лишь бы платить за эту конуру и покупать таблетки, которые уже почти не помогали. Значит, снова идти в какой-нибудь центр занятости, заполнять анкеты, врать про опыт, которого не было, про причины увольнения, которых было слишком много.
Она потянулась к сумке за документами. Паспорт. Красная книжица, истрёпанная по краям, её единственный официальный якорь в этом мире. Открыла на нужной странице и замерла. Холод, начавшийся где-то в солнечном сплетении, ледяными иглами пополз вверх по позвоночнику, сковал шею. С фотографии на неё смотрело другое лицо. Знакомое до боли, до разрывающегося внутри крика. Лиза. Чуть повзрослевшая, с той же дерзкой усмешкой в уголках губ, которую Анна так ненавидела и по которой так отчаянно скучала. Но глаза… Глаза были не Лизины. В них плескалась холодная, пустая тьма, та самая, что иногда смотрела на Анну из зеркала по утрам. Это было фото Лизы, но сделанное сейчас, каким-то невозможным, жутким образом вклеенное в её, Анны, паспорт.
Руки задрожали. Анна выронила паспорт. Он упал на грязный линолеум с глухим шлепком, раскрывшись на странице с фотографией. Лиза продолжала насмешливо смотреть в потолок. Дыхание перехватило. Этого не могло быть. Она проверяла паспорт вчера, когда заселялась. Всё было в порядке. Или… не было? Память стала вязкой, туманной, как болото. Последние дни сливались в серую массу бессонницы, тревоги и глухих ударов сердца в ушах. Она подхватила паспорт, пальцы неуклюже скользили по ламинированной странице. Поднесла фото ближе к тусклому свету лампочки. Это была не галлюцинация. Аккуратно вклеенный, идеально подогнанный снимок. Кто? Как? Зачем? Мысли метались, как загнанные мыши. Отчим? Он не мог, он всё ещё там… Или уже нет? Страх, привычный, холодный, сжал горло. Нет, он бы действовал иначе. Грубее. Это было что-то другое. Что-то более… личное. И тут она вспомнила про камеру.
Дешевая веб-камера, купленная пару месяцев назад в приступе обострившейся паранойи, стояла на шатком столике у окна, её маленький чёрный глазок был направлен на комнату. Анна подключила её к старому ноутбуку, руки всё ещё подрагивали. Она почти не пользовалась ей, идея казалась глупой, но сейчас… сейчас это была единственная ниточка. Программа записи была простейшей, активировалась на движение. Последние файлы были созданы ночью. Дрожащим пальцем она кликнула на первый.
Экран ожил, показывая ту же убогую комнату в синеватом свете уличного фонаря. Пусто. Анна ускорила воспроизведение. Фигуры не было. Только тени, пляшущие на стенах от фар проезжающих машин. Она перешла к следующему файлу. Время на таймере показывало 3:17 ночи. Сначала снова ничего. Тишина, нарушаемая лишь тиканьем где-то за кадром – её собственные часы? Или это звук ползущего ужаса? А потом… она появилась. Анна. Её собственное тело, двигающееся с неестественной, лунатической грацией. Она подошла к столу, где лежала её сумка. Достала паспорт. Достала что-то ещё – маленькую фотографию, ножницы, клей. Анна на экране работала быстро, сосредоточенно, её лицо было бесстрастным, как маска. Она вырезала старое фото, вклеила новое. Потом убрала всё обратно в сумку, прошла к кровати и положила на подушку… красный шарф. Тот самый, что появился из ниоткуда пару недель назад. Она смотрела на себя со стороны – на это чужое, сомнамбулическое существо, оскверняющее её жизнь, подбрасывающее «улики», которые сводили её с ума.
Тошнота подкатила к горлу. Это была она. Она сама. Но это была не она. Это была… Лиза. Лиза, использующая её тело, как марионетку. Разум отказывался принимать это, цеплялся за логику, за объяснения – стресс, диссоциация, психоз. Но картинка на экране была неопровержима. Она видела свои руки, свои волосы, свою одежду, но движения, холодная целеустремленность… это было не её. Это была месть. Медленная, изощрённая. Не отчима. Месть призрака её сестры. Или месть её собственной вины, обретшей плоть и волю. Голова закружилась. Она захлопнула крышку ноутбука, но изображение продолжало стоять перед глазами: её собственное лицо, безразличное и чужое, творящее безумие в тишине ночи. Границы реальности трещали, истончались, грозя рассыпаться пылью.
Изображение на погасшем экране смешалось с другим воспоминанием, выжженным в памяти кислотой. Зал суда. Гудение люминесцентных ламп под высоким потолком. Запах пыли, пота и страха. Она сидит на жёсткой деревянной скамье, вцепившись пальцами в колени. Напротив, за барьером, – он. Отчим. Смотрит на неё с ленивым презрением, уверенный в своей безнаказанности. А рядом с ним – мать. Её лицо… оно было не злым, не обвиняющим. Оно было… растерянным. Сломленным. Как у ребенка, которому сказали, что Деда Мороза не существует.
Когда прокурор зачитывал показания Анны – про синяки Лизы, про крики по ночам, про его тяжёлую руку, про страх, который сковывал их обеих, – мать качала головой. Медленно, обречённо. А потом, когда ей дали слово, она встала, маленькая, сгорбленная фигурка в стареньком платье, и сказала тихим, дрожащим голосом:
– Он… он не мог. Он заботился о нас. Он… любил нас. Может, строгий был иногда, да… но чтобы такое… Нет. Аня, дочка, ты, наверное, что-то перепутала. С Лизой горе случилось, вот ты и… напридумывала.
Анна смотрела на мать, и внутри всё обрывалось. Не верит. Она ей не верит. Она выбирает его. Того, кто превратил их жизнь в ад. Того, из-за кого Лиза… Мать смотрела на неё с мольбой, как будто просила Анну одуматься, забрать свои слова назад, вернуть всё как было. Вернуть её уютный мирок, где муж хоть и выпивал, хоть и бывал груб, но всё же был защитником. Мирок, который рушился под тяжестью страшной правды. В тот момент Анна поняла, что они с Лизой всегда были одни. Одни против него. Одни против всего мира, который не хотел видеть, не хотел верить. Мать не была предательницей в прямом смысле слова. Она была просто слабой. Слишком слабой, чтобы посмотреть правде в глаза. Но от этого было не легче. Чувство тотального одиночества, испытанное тогда в зале суда, вернулось сейчас, в этой промозглой комнате, усиленное жутким видеорядом на ноутбуке. Она была одна. Даже против самой себя.
Память, сорвавшаяся с цепи, потащила её дальше, в самый страшный день. День, когда мир раскололся надвое. Она вернулась из школы раньше обычного, что-то забыла. Ключ привычно повернулся в замке. Тишина. Неправильная, звенящая тишина. Обычно в это время Лиза включала музыку или возилась на кухне. Анна прошла по коридору, заглянула в их общую комнату. Пусто. Только на кровати Лизы лежала аккуратно сложенная одежда. Странно. Сердце заколотилось, предчувствуя беду. Она позвала сестру – сначала тихо, потом громче. Ответа не было.
И тогда она увидела. Приоткрытая дверь в ванную. Щель была узкой, но достаточной, чтобы заметить что-то красное, свисающее сверху. Красный шарф. Тот самый, который Анна подарила Лизе на прошлый день рождения. Яркий, шерстяной, Лиза его обожала. Дрожащей рукой Анна толкнула дверь. Время замедлилось, растянулось, как патока. Лиза висела под потолком, привязанная к трубе своим красным шарфом. Ноги чуть подрагивали. Глаза были открыты и смотрели в никуда с выражением какого-то жуткого, неземного спокойствия. На столике у раковины лежал сложенный вдвое листок из школьной тетради. Записка.
Анна не помнила, как сняла её, как вызвала скорую, как потом отвечала на вопросы милиции. Всё было как в тумане. Она помнила только слова, коряво написанные знакомым почерком: «Прости, Аня. Я больше не могу. Он сказал, убьёт маму, если я расскажу. Я не хотела, чтобы мама умерла из-за меня. Прости». Прости. Это слово молотом било в висках. Лиза выбрала смерть, чтобы защитить мать. Ту самую мать, которая потом будет сидеть в суде и говорить, что отчим их «любил». Лиза умерла из-за её, Анны, молчания. Из-за её страха. Красный шарф на видео, красный шарф на шее Лизы – всё сплелось в одну удушающую петлю вины, которая теперь затягивалась и на её собственной шее. Она задыхалась, хватая ртом затхлый воздух хостела, но легче не становилось.
Анна поднялась с кровати, ноги были ватными, плохо слушались. Подошла к единственному зеркалу в комнате – треснувшему, покрытому пылью и мыльными разводами. Всмотрелась в отражение. Бледное, измученное лицо. Темные круги под глазами. Спутанные волосы. Это была она. Но что-то изменилось. В глубине зрачков, там, где раньше плескался только страх, теперь разгорался холодный, чужой огонь. Она смотрела на себя, но видела Лизу. Видела её решимость, её гнев, её отчаянную смелость, которой самой Анне всегда так не хватало.
Лиза. Не просто призрак. Не просто галлюцинация. Не просто проекция вины. Лиза была… ответом. Страшным, безумным, но единственно возможным. Анна всю жизнь бежала – от отчима, от воспоминаний, от себя самой. Она пряталась, становилась невидимой, глотала таблетки, меняла города. Но от себя не убежишь. Вина и страх настигали её везде. А Лиза… Лиза не бежала. Лиза действовала. Даже её последний поступок был действием – ужасным, непоправимым, но действием. И сейчас Лиза действовала через неё. Подбрасывала улики, стирала границы, готовила её. К чему? К мести? К освобождению?
Анна провела пальцем по трещине на зеркале. Отражение раскололось, лицо Лизы на мгновение стало чётче, на её губах мелькнула знакомая дерзкая усмешка. Договор. Негласный, заключенный в глубинах её расколотого сознания. Лиза заберёт её страх, её боль, её паранойю. А взамен… взамен она получит контроль. Получит возможность довести дело до конца. Закончить то, что они обе не смогли сделать при жизни Лизы. Это не было искуплением в светлом смысле слова. Не было прощением или исцелением. Это была сделка с тьмой внутри себя. Признание того, что Анна – слабая, сломленная Анна – больше не может бороться. И она отдает себя. Отдает контроль той, кто сильнее. Той, кто не боится смотреть в глаза злу. Той, кто носит имя её мертвой сестры.
«Лиза, вот моё искупление», – прошептала Анна своему отражению, и губы в зеркале изогнулись в улыбке, которая больше не принадлежала ей. Холодный огонь в глазах разгорелся ярче. Анна больше не была одна. И это было страшнее всего.
6.
Холодный ветер трепал редкие, пожухлые листья на чахлых деревцах, высаженных вдоль разбитой дороги. Он завывал в щелях панельной пятиэтажки на самой окраине города, обшарпанной, словно прокаженный старик, забытый всеми, кроме времени и непогоды. Краска на стенах облупилась, обнажив серый бетон, испещренный трещинами, похожими на шрамы. Окна подъездов зияли темными провалами, некоторые были заколочены гниющими досками или заткнуты грязными тряпками. Пахло сыростью, гнилью и безысходностью – идеальное место для умирания. Или для возмездия.
«Анна» шла по растрескавшемуся асфальту, и каждый её шаг был отмерен с холодной точностью метронома. Не было больше той суетливой, испуганной походки, вечно озирающейся по сторонам. Теперь в её движениях сквозила непривычная твердость, почти хищная грация. Бледное лицо под капюшоном старой куртки было непроницаемо, как маска, но глаза… о, глаза горели темным, мстительным огнем, который никогда не принадлежал Анне. Это был взгляд Лизы, вернувшейся из небытия, чтобы закончить начатое. В руке она сжимала небольшой сверток – красный шерстяной шарф, мягкий и до боли знакомый. Воздух был плотным и тяжелым, насыщенным запахом прелых листьев и близкого дождя. Где-то вдалеке залаяла собака, её голос потонул в монотонном гуле ветра. «Анна» подошла к нужному подъезду. Дверь, перекошенная и исцарапанная, была не заперта. Она толкнула её плечом, и та со скрипом подалась внутрь, открывая доступ в затхлую темноту, пахнущую кошками, дешевым табаком и чем-то кислым, застарелым. Она знала, что он здесь. Чувствовала его присутствие, как звериное чутье, обострившееся до предела. Он был здесь, в этом гниющем муравейнике, заливал ханку и ждал своего часа. Но его время вышло.
Внутри подъезда царил полумрак, едва рассеиваемый тусклой лампочкой под потолком, заключенной в ржавую решетку. Стены были испещрены надписями и непристойными рисунками, штукатурка осыпалась под ноги меловой пылью. Скрипучие ступени вели вверх, в неизвестность. «Анна» поднималась медленно, не таясь, но и не спеша. Её ботинки гулко стучали по бетону, эхо металось по лестничной клетке, словно пойманная птица. Она знала этаж, знала номер квартиры. Эта информация пришла к ней так же естественно, как дыхание – часть знания Лизы, теперь ставшего её собственным. Возле нужной двери она остановилась. Обычная деревянная дверь, обитая дерматином, который местами порвался, обнажив грязную вату. Ни звонка, ни глазка. Она постучала – три размеренных, требовательных удара костяшками пальцев. За дверью послышалось шарканье, потом невнятное бормотание. Засов лязгнул, и дверь приоткрылась на несколько сантиметров.
В щели показалось лицо. Осунувшееся, обрюзгшее, с нездоровым багровым оттенком. Глаза – маленькие, бегающие, затянутые мутной пленкой, то ли от похмелья, то ли от страха перед миром, который его исторг. Это был он. Отчим. Постаревший, сломленный тюрьмой, но все еще узнаваемый. Он тупо уставился на девушку в капюшоне. В его взгляде не было узнавания. Он видел лицо Анны, но оно было искажено чужой волей, чужой решимостью. Голос, который он услышал, был ровным, холодным, без тени прежней робости.
– Здравствуй. Можно войти?
Он помедлил, оглядывая её с подозрением. Возможно, принял за социальную работницу или очередную вербовщицу из какой-нибудь секты.
– Чего надо? – просипел он, его голос был грубым, как наждак. Пахнуло перегаром и немытым телом.
«Анна» чуть склонила голову, так, как это делала Лиза, когда хотела показаться невинной перед тем, как нанести удар.
– У меня подарок. От Лизы.
Имя сестры повисло в спертом воздухе коридора. На лице отчима не дрогнул ни один мускул. Он либо не помнил, либо ему было все равно. Он отступил, шире открывая дверь, впуская её в свое логово.
Квартира была под стать подъезду и самому хозяину. Маленькая, захламленная комната, тускло освещенная голой лампочкой под потолком. Старый диван с прожженными пятнами, шаткий стол, заваленный грязными тарелками и пустыми бутылками. Единственное окно было завешено чем-то вроде старого одеяла, пропускавшего лишь узкие полоски серого дневного света. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахом дешевого курева, алкоголя и запустения. Отчим плюхнулся на диван, который жалобно скрипнул под его весом, и махнул рукой в сторону единственного колченогого стула.
– Ну, давай свой подарок, раз принесла.
Он смотрел на неё с ленивым любопытством, все еще не понимая, кто перед ним. «Анна» медленно сняла капюшон. Её лицо оставалось спокойным, почти безмятежным. Она подошла к столу и аккуратно развернула сверток. Ярко-красный шарф лег на грязную поверхность стола, как кровавое пятно. Мягкая шерсть, тот самый шарф, который Анна когда-то подарила Лизе на день рождения. Тот самый шарф, который он потом отобрал у Лизы, сказав, что он ему нужнее. Тот самый шарф, на котором…
– Помнишь его? – спросила «Анна», её голос был тихим, но в нем звучала сталь. – Лиза его очень любила. Говорила, он её согревает.
Отчим тупо посмотрел на шарф, потом на неё. Кажется, в глубине его замутненного сознания что-то начало шевелиться. Неясное воспоминание, тень прошлого. Он протянул руку, коснулся мягкой шерсти.
– Красивый… – пробормотал он. – Где взяла?
– Лиза просила передать. Сказала… это для нашей особенной игры.
В тот момент, когда его пальцы сомкнулись на ткани, «Анна» действовала. Молниеносно, с выверенной жестокостью. Она схватила концы шарфа, рывком обернула его вокруг его шеи и потянула на себя со всей силы. Он захрипел, глаза вылезли из орбит. Он попытался вскочить, отбиться, но хватка была мертвой. Она навалилась на него всем весом, вдавливая в продавленный диван, затягивая петлю все туже и туже.
– Это наша особенная игра, – повторила она, её голос был ровным, почти ласковым, но в глазах плескалось ледяное безумие Лизы. – Помнишь, как ты любил играть?
Его лицо наливалось багровым, потом синим. Хрипы перешли в булькающие звуки. Он отчаянно царапал её руки, шарф, воздух, пытался ударить, но силы, и без того оставленные в тюрьме, на дне стакана и в шприцах, покидали его. В затухающем сознании мелькнул обрывок воспоминания – другая девочка, с таким же взглядом, полным боли и ненависти… та, которую он сломал… та, которую он довел до… Петля на шее, такая же красная…
Он из последних сил поднял голову, пытаясь сфокусировать взгляд на лице мучительницы. Оно было так похоже на Анну, но это была не Анна. Черты исказились, заострились, в них проступило что-то чужое, потустороннее. Воспоминание ударило с силой обуха. Девочка на качелях. Синяки, которые она прятала. Тихие слезы по ночам. Красный шарф…
– Лиза?.. – прошептал он, из горла вырвался лишь сиплый выдох.
Губы девушки над ним изогнулись в холодной, торжествующей улыбке. Улыбке, которой Анна никогда не знала.
– Нет. – Голос был чистым, звенящим отголоском из прошлого, исполненным невыразимой муки и такой же невыразимой ярости. – Это месть.
Она дернула шарф в последний раз, с силой, вкладывая в это движение всю боль, весь страх, всю вину Анны и всю ярость Лизы. Что-то хрустнуло. Тело обмякло, голова безвольно откинулась на спинку дивана. Глаза остались открытыми, в них застыло удивление и запоздалый ужас узнавания. «Анна» смотрела на него еще мгновение, её дыхание было тяжелым, прерывистым. Потом медленно разжала пальцы. Шарф остался на его шее, яркое клеймо свершившегося возмездия. Тишина в комнате стала оглушительной, нарушаемая только тиканьем дешевых часов на стене да воем ветра за окном. В этой тишине всплыл образ: тихий шепот Анны, клятва, данная ушедшей сестре: «Я сделаю то, что ты не смогла. Я защищу маму. Я отомщу». Клятва была исполнена. Но какой ценой?
«Анна» отступила от дивана, её взгляд был пустым, выжженным. Она оглядела комнату, словно видела её впервые. Грязь, запустение, труп на диване с красным шарфом на шее. Законченный натюрморт отчаяния и смерти. Она подошла к окну, рывком сорвала грязное одеяло. Серый, безрадостный свет хлынул в комнату, высвечивая пылинки, пляшущие в воздухе. Она смотрела на улицу невидящими глазами. Ветер стих. Начинал накрапывать мелкий, холодный дождь. Где-то глубоко внутри, под слоем льда и пепла, шевельнулось что-то слабое, трепещущее – остаток Анны, погребенный под тяжестью вины и мести. Но голос Лизы, ставший её собственным голосом, был сильнее: «Теперь все кончено».
Она вернулась к телу. Осторожно, почти бережно, сняла красный шарф с шеи мертвеца. Сложила его аккуратно, словно это была самая ценная вещь на свете. Затем подошла к раковине на крохотной кухоньке, заваленной грязной посудой. Достала из кармана зажигалку. Чиркнула кремнем. Маленький огонек заплясал в полумраке. Она поднесла пламя к краю шарфа. Ткань неохотно затлела, потом вспыхнула ярким, оранжевым пламенем. Она держала его над раковиной, наблюдая, как огонь пожирает шерсть, как алые нити чернеют и рассыпаются пеплом. Запахло паленой шерстью – едкий, тошнотворный запах конца. Когда шарф догорел почти полностью, она бросила остаток в раковину. Пламя лизнуло эмаль и погасло. Осталась лишь горстка серого пепла.
И тут, в самом центре этой кучки праха, она увидела её. Маленькую, идеально сохранившуюся засушенную бабочку. Её крылышки, хрупкие, с замысловатым узором, переливались перламутром даже в тусклом свете. Целая. Невредимая. Символ Лизы, её сломанной, но теперь, возможно, обретшей покой души. «Анна» смотрела на бабочку, и на её лице впервые за долгое время появилось что-то похожее на выражение. Не улыбка, нет. Скорее, глубокая, всепоглощающая усталость. Она медленно повернулась и пошла к двери. Вышла из квартиры, не оглядываясь. Спустилась по скрипучим ступеням, вышла из подъезда под холодные капли дождя. Дождь смывал следы на асфальте, но не в душе. Фигура в темной куртке удалялась, растворяясь в серой пелене дня, оставляя за собой лишь пустоту и неразрешенный вопрос. Бабочка в пепле так и осталась лежать в грязной раковине, хрупкий символ покоя, обретенного слишком высокой ценой.
Новость отредактировал Летяга - Сегодня, 16:46
Причина: Стилистика автора сохранена
Ключевые слова: Безумие память вина месть авторская история