Обряд Великого
Нет, окончательно решил Савушкин, так нельзя. Он убрал папку с документами обратно в нагрудный карман штормовки и снова посмотрел на проклятый полустанок. Среди бумаг желтели страницы древней финской рукописи – едва различимые символы, упоминания о странном обряде, который проводили здесь до прихода христианства. Девять лет. Двенадцать исчезновений. Слишком много странных совпадений. Его история в «Вестнике фольклористики» наделает шуму, если... если он сможет доказать связь между древним ритуалом и тем, что происходит здесь каждые девять лет.
– Не ходили бы вы туда, – проводница, маленькая сухонькая женщина, торопливо перекрестилась. – До Великого отроду никто не доходил. Нечисто там.
– Нечисто? – Савушкин поправил лямку рюкзака. – Это вы о болоте или о людях?
– И о том, и о другом, – ответила она, словно не заметив его попытки съязвить. – Болото там голодно. Не отпустит, если возьмёт. А люди... они уже не люди.
– Сказки это всё, – Савушкин недоверчиво усмехнулся, хотя внутри холодок усилился.
Проводница прищурилась, словно проверяя, верит ли он на самом деле.
– Ну-ну, – бросила она с какой-то странной интонацией. – Потом расскажете, какие это сказки, если вернётесь. Только помните: дорога туда гладкая, а обратно... не всегда видно.
Алексей Васильевич только хмыкнул. Поверья, предрассудки, деревенские байки. За пятнадцать лет работы в поле он навидался всякого. Разве что в этот раз всё сложилось слишком уж складно. Слишком много фактов указывало на Великое как на эпицентр чего-то... странного.
Всё началось с заметки в районной газете за 1952 год. Крохотная колонка на последней странице – о массовом переселении жителей из зоны затопления торфяников. Обычное дело для тех мест и времён. Вот только деревня Великое в списках на расселение не значилась. Да и торфоразработки там начались только через пять лет.
Но дело было не только в этой заметке. В архивах краеведческого музея Савушкин случайно наткнулся на старую карту, датированную началом XX века. В углу, рядом с обозначением «Великое», кто-то мелким почерком дописал слово «провал». Дальнейшие поиски вывели его на фрагменты местного предания о деревне, якобы исчезнувшей в одночасье.
Именно тогда он нашёл упоминание о жертвенных ритуалах в древнефинских рукописях. Символы из этих текстов странным образом совпадали с узорами на старых домах, что сохранились на снимках довоенной экспедиции. Совпадений становилось слишком много, чтобы их игнорировать.
А между тем исчезли все. Семьдесят две души за одну ночь. Ни следов борьбы, ни признаков спешных сборов. Остались нетопленые печи, недоеные коровы и пустые дома. Будто все жители разом встали и ушли. Или их увели.
С тех пор каждые девять лет кто-нибудь пропадал на подходах к Великому. Егеря, грибники, случайные путники. Последним был фотограф из Питера – восемь лет и одиннадцать месяцев назад. А значит, время почти пришло.
Тропа через болота раскисла от дождей. Разбитые ботинки чавкали при каждом шаге, увязая по щиколотку в жиже. Савушкин сверился с картой. До Великого оставалось пять километров через старые торфоразработки.
Мобильный предсказуемо не ловил сеть. Савушкин достал из рюкзака старый пленочный «Зенит» – электроника в этих местах часто подводила, он вычитал об этом в отчетах предыдущих исследователей. Щелкнул затвором, фиксируя покореженный столб с полустертой надписью «Торфоразработки №6». И тут же насторожился.
Тишина навалилась внезапно, будто кто-то накрыл весь мир толстым ватным одеялом. Ни птиц, ни ветра, ни жужжания насекомых. Даже собственные шаги казались приглушёнными, словно звук не мог пробиться сквозь густой воздух. А следом пришел запах – приторно-сладкий душок разложения, от которого к горлу подкатила тошнота.
Профессиональное чутье подсказывало – что-то здесь не так. За годы полевой работы Савушкин научился доверять этому чувству. Он осторожно огляделся, отмечая странности. Мох на деревьях рос только с одной стороны – той, что смотрела в сторону деревни. Редкие кусты будто тянулись туда же, изгибаясь против ветра противоестественным образом. Даже лужи на тропинке словно вытягивались в одном направлении, образуя смутно знакомый узор.
"Интересно, – подумал Савушкин, делая пометку в блокноте. – Похоже на древние руны, только искаженные, будто отражение в кривом зеркале..."
Что-то изменилось в воздухе. Он поднял голову от записей и замер. В десяти шагах впереди стояла молодая женщина. На первый взгляд – ослепительно красивая: русые волосы до пояса, бледное точёное лицо, глаза цвета болотной воды. Но было в ней что-то неуловимо неправильное. Что-то такое, от чего по спине пробежал холодок.
Белое платье казалось влажным, хотя дождя не было уже неделю. И двигалась она... странно. Не шла, а словно перетекала с места на место, как водоросли на глубине. Савушкин поймал себя на том, что машинально тянется к фотоаппарату.
Женщина медленно подняла руку. В этом простом жесте было что-то древнее, почти ритуальное. Она указывала куда-то за спину Савушкина, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на... жалость?
Он обернулся. Позади расстилалось только болото, затянутое белесым туманом. А когда снова посмотрел вперед – женщины уже не было. Только на влажной земле темнели следы босых ног, быстро наполняющиеся бурой водой. Земля, где стояла женщина, выглядела странно – глина и мох образовали узор, будто выжженный изнутри. Савушкин склонился ближе, но вода уже наполняла следы, стирая этот странный рисунок. А где-то в глубине трясины раздался звук – не смех и не плач, а что-то среднее. Тягучий, словно последний выдох утопающего. Савушкин поспешил достать диктофон, но тот отозвался только сухим щелчком.
«19 июня, – торопливо записал он в блокнот. – Первая аномалия: антропоморфная сущность, предположительно женского пола. Характерные особенности...»
Он остановился, не закончив фразу. Буквы на странице начали расплываться, словно на бумагу капнули водой. Но небо было чистым, а странный туман держался только над болотом. Савушкин перевернул страницу – и похолодел. По краям листов расползались бурые пятна, складываясь в тот же искаженный рунический узор, что и лужи на тропе.
Великое выступило из тумана внезапно. Десяток почерневших от времени домов, похожих на гигантские грибы, тянулся вдоль размытой колеи. В некоторых окнах теплился тусклый свет, но большинство стояли с заколоченными ставнями – точно мертвецы с зашитыми веками. Покосившиеся заборы тонули в зарослях крапивы, а над крышами висело зеленоватое марево.
На пороге крайней избы сидел древний старик. При виде Савушкина его руки, теребившие седую бороду, замерли на полудвижении. В другое время фольклорист непременно отметил бы необычный гребень – резной, с отчетливо различимыми знаками, которые приписывают финно-угорским племенам. Но сейчас всё его внимание приковал взгляд старика. Жадный. Выжидающий.
– Ждали тебя, – прошамкал он беззубым ртом. – Знали, что придешь.
По спине Алексея Васильевича пробежал холодок. Три года архивных поисков, и никто не упоминал, что в Великом остались жители.
– Анну-то нашу встретил? – старик подался вперед, и в его бороде будто мелькнуло что-то живое. – Красавица, правда? Как в первый день красавица. С тех пор, как болото её приняло. Первая она у нас.
– Какую Анну? – Савушкин машинально потянулся за блокнотом. Исследовательский азарт на миг пересилил инстинктивный страх.
– А ту самую, что тебя на тропе встретила. В белом платье, с косой... – старик прислушался к чему-то и заулыбался щербатым ртом. – Слышишь? Зовут тебя. Все зовут.
Из темноты избы донёсся тихий плеск, будто кто-то ворочался в бочке с водой. И этот звук окончательно привёл Савушкина в чувство. Он узнал этот плеск – точно такой же доносился из трясины перед тем, как появилась женщина в белом.
От жуткого старика он почти бегом бросился вглубь деревни. Сердце колотилось как бешеное, во рту пересохло. На негнущихся ногах он добрел до следующего дома – добротного, с резными наличниками и крепким забором. В окнах горел свет, из трубы вился дымок. Постучал дрожащей рукой.
В другое время он ни за что не стал бы стучаться в чужую дверь на ночь глядя. Но сейчас выбора не было – либо проситься на ночлег, либо возвращаться в темноту, где бродит нечто с лицом утопленницы.
Дверь распахнулась, явив дородную женщину лет пятидесяти в цветастом переднике. От неё пахло свежей выпечкой и травяным чаем. Почти нормальный, домашний запах. Вот только примешивался к нему едва уловимый душок тины.
– Господи, да что ж вы на пороге-то! – всплеснула она руками. – Заходите скорее, у меня как раз пироги поспели. Марья Степановна я.
В чисто прибранной горнице Савушкин первым делом отметил странную деталь – все углы были заставлены кадками с водой. Большими и маленькими, деревянными и жестяными. В некоторых плавали пучки каких-то трав. На поверхности воды застыли радужные разводы, складывающиеся в те же смутно знакомые узоры, что и на гребне старика.
– А я вас как чуяла, гости будут, – как-то странно улыбнулась хозяйка. – И муж мой, Прохор Ильич, говорил – будет у нас гость дорогой, на обряд попадает, потом внукам, детям рассказывать будет.
«Откуда она знает про обряды?» – мелькнула тревожная мысль. В заявке на грант он указывал только «исследование фольклора Вологодской области». Про ритуальную составляющую не знал никто, кроме научного руководителя.
– Болото сказало, мы же на болоте живём. У нас так говорят, – усмехнулась Марья Степановна, словно отвечая на его мысли, и тут же поправилась: – Да и слухом земля полнится. К нам ведь редко кто забредает...
– Но по документам тут нет никого, заброшена же деревня, – сказал Алексей.
– Ну как же? А мы кто? – рассмеялась Марья Степановна. – Не призраки же, – и в глазах мелькнуло что-то хищное.
В дом вошел крепкий мужик в телогрейке – видать, сам Прохор Ильич. От его сапог на чистом полу оставались мокрые следы, хотя на улице было сухо. А следы эти... Савушкин похолодел. Следы тянулись не от двери к столу, а от одной из кадок с водой.
– А, гость дорогой! – прогудел хозяин басом. – Небось старого Хмурого встретили уже? Который у крайней избы сидит?
– Д-да... – Савушкин поёжился, вспомнив жуткого старика. – Он мне наговорил...
– Тьфу на него! – махнула рукой Марья Степановна. В свете керосиновой лампы её движение оставило в воздухе влажный след, будто взмах плавника. – Совсем из ума выжил. Всем про утопленников байки травит да про русалок своих. Вы его не слушайте.
– Завтра вечером как раз обряд будет, – степенно произнес Прохор Ильич, присаживаясь к столу. В тусклом свете его глаза отливали зеленью, как у ночного зверя. – Старинный. На закате самая пора. Вот его и запишете.
Что-то было неправильное в их радушии. Слишком уж приторное, как тот запах на болоте. Марья Степановна подливала чай, и струя, падающая из самовара, казалась неестественно густой, почти черной. Каждый глоток отдавал болотной тиной, а на дне чашки что-то неуловимо шевелилось.
"Уходить, – панически стучало в висках. – Уходить немедленно". Но куда? В ночь, где бродит женщина в белом? К старику с его жутким гребнем? Или обратно через болото, в кромешной тьме?
– На ночь вас в летний домик определим, – радушно улыбнулась Марья Степановна, и в мерцающем свете керосиновой лампы её улыбка казалась слишком широкой для человеческого лица. – Там и попрохладней будет.
Сарайчик стоял на самом краю двора, почти у кромки болота. Добротный, рубленый из темных бревен, с единственным окном, глядящим на воду. На подоконнике Савушкин заметил все те же знаки – вырезанные в дереве, уже почти стёртые временем. Внутри пахло сыростью и чем-то еще – приторно-сладким, как гниющие водоросли.
– Ночью-то не выходите, – наказал Прохор Ильич, зажигая лампу. От движения его руки по стенам метнулись тени, в которых на миг проступило что-то длинное, извивающееся. – Места у нас неспокойные. Да и болото... – он замялся, – болото шутит иногда. Особенно в такие ночи.
Едва за хозяевами закрылась дверь, Савушкин достал диктофон. Профессиональная привычка пересилила страх – нужно было зафиксировать детали, пока они свежи в памяти. Особенно эти странные знаки. Что-то похожее он видел в монографии о финно-угорских культах воды...
«19 июня, – зашептал он в микрофон, который в этот раз включился. – Деревня Великое. Первые наблюдения. Обнаружены символы, предположительно связанные с древним культом поклонения водной стихии. Местные жители демонстрируют признаки...»
За окном что-то булькнуло. Савушкин замолчал, вглядываясь в темноту. По чёрной поверхности болота расходились круги, словно кто-то бросал камни. Или всплывал из глубины.
Диктофон щёлкнул и замолк. Как и фотоаппарат несколькими часами ранее. С растущим беспокойством Савушкин заметил, что и телефон окончательно разрядился, хотя еще утром показывал полный заряд. Он достал блокнот – старая школа всё же надёжнее.
"Аномальное воздействие на электронику, – торопливо царапал он шариковой ручкой. – Возможно, электромагнитные возмущения от болотных газов? Или..."
Первый звук он услышал около полуночи. Тихий всплеск, будто кто-то окунул руку в воду. Потом еще один. И еще. Звуки приближались к домику со стороны болота.
Шлеп. Шлеп. Шлеп.
Мокрые шаги по земле. Много шагов.
Керосиновая лампа погасла внезапно – не закончился фитиль, нет. Пламя словно втянуло внутрь сгустившимся воздухом. В кромешной тьме Савушкин различал только смутный прямоугольник окна, в котором начал клубиться зеленоватый туман. Тот самый, что он видел у болота.
Туман тёк по стеклу, словно живой, собираясь в знакомые узоры. Те же самые знаки, что были на гребне старика и подоконнике, теперь проступали полупрозрачным свечением. И в центре каждого знака постепенно формировалось лицо.
То самое прекрасное девичье лицо с тропинки. Длинные волосы струились по стеклу, как водоросли, колыхаясь против ветра. Следом появилось второе лицо, третье... Сквозь их красоту проступало что-то древнее, нечеловеческое – как если бы рыба пыталась притвориться человеком, но не до конца понимала, как должно выглядеть лицо.
«Сфотографировать, – билась паническая мысль. – Документировать. Это же...» Но руки не слушались. К тому же, он уже знал – техника здесь бессильна. Она умирает, соприкоснувшись с чем-то настолько древним, что само электричество съёживается от ужаса.
– Пусти нас, – пропели они нежными голосами, в которых слышалось бульканье воды. – Мы так одиноки... Так одиноки...
Их пение завораживало, затягивало сознание зеленоватой пеленой. Савушкин почувствовал, как его тянет к окну. Сделал шаг, другой... В горле пересохло, перед глазами плыли цветные пятна. Красавицы улыбались всё шире, и в их улыбках проступало что-то хищное, голодное. Что-то, что пряталось в глубинах болот задолго до появления первых людей.
И тут одна из них моргнула – вертикальным веком, как у рыбы.
Наваждение спало. В лунном свете он увидел, как стремительно меняются их лица. Сквозь маску красоты проступала истинная сущность – древняя, водяная, бесконечно чуждая всему человеческому.
– Пусти! – теперь их голоса звучали как бульканье утопленников. – Пусти нас!
Они царапали стекло, оставляя глубокие борозды. Каждый их коготь выводил на окне те же древние знаки, что Савушкин видел на гребне старика. Бледные пальцы с перепонками просунулись под дверь, принося с собой зеленоватую воду и запах гнили.
– Алексей Васильевич... – раздался знакомый голос. В окне появилась Анна. Сквозь красоту её лица проступало что-то древнее, нечеловеческое – как если бы само болото пыталось надеть человеческую маску. В провалах глазниц плескалась чёрная вода.
Внезапно его внимание привлекло что-то знакомое в узорах, которые существа чертили на стекле. Такой же символ он видел в старой финской рукописи – «врата бездны». Рядом проступал знак жертвенного круга и ещё один – «зов глубин». Древний ритуал призыва начинался прямо здесь, в летнем домике на краю болота.
«Девятилетний цикл, – пронеслось в голове. – Жертвоприношения в определённом порядке, чтобы...»
Додумать он не успел. Вода заструилась из-под половиц, принося с собой запах тлена. В ней мелькали тени – не просто тела утопленников, а нечто более древнее. Савушкин попятился к стене, чувствуя, как холодные пальцы тянутся к его ногам со всех сторон. Бежать было некуда – за окном ждали русалки, под дверью шевелились руки утопленников, а из-под пола поднималась вода.
– Скоро сам всё поймёшь, – прошептал голос Анны прямо в ухо. – Все понимают. Когда становятся частью...
В потемневшем стекле окна отражались десятки лиц – бледных, искажённых, всё менее человеческих с каждым мгновением. История деревни представала перед ним в этих отражениях – как постепенно, год за годом, болото меняло своих детей, делая их частью чего-то невообразимо древнего.
Савушкин не помнил, как провалился в беспамятство. Когда он очнулся, за окном уже брезжил рассвет. Солнечные лучи падали на абсолютно сухой пол. Ни следа воды, ни запаха гнили. Только сам он был мокрый насквозь, будто искупался в болоте, а на руках и ногах виднелись круглые следы – словно отпечатки чьих-то голодных ртов.
В дверь постучали. Он вздрогнул, сжавшись в углу кровати. После ночного кошмара сон не шёл – он всё вглядывался в символы на стекле, пытаясь понять их значение. Что-то важное крылось в их расположении, какой-то ключ к разгадке всей истории.
– Ох, что-то вы бледный, – Марья Степановна внесла дымящуюся кружку чая. В утреннем свете её движения казались неестественно плавными, как у существа, привыкшего к другой среде. – На новом месте, оно знаете как... Всякое мерещится.
Её улыбка не касалась глаз — мутных, затянутых белёсой плёнкой. Из-под воротника виднелись странные складки кожи, пульсирующие в такт дыханию. Теперь, при свете дня, Савушкин замечал детали, которые вчера скрывались в сумерках: как неестественно двигались её пальцы, как влажно поблескивала кожа, как странно изгибалась шея...
– Пойдёмте в дом, – она протянула руку с едва заметной перепонкой между пальцами. – Все уже собрались. Ждут.
За столом в горнице действительно сидело человек десять местных жителей. В утреннем свете их отличия от обычных людей проступали всё отчётливее – будто ночные видения постепенно просачивались в реальность. В горнице что-то неуловимо изменилось с прошлого вечера. Савушкин не сразу понял, что именно – а потом заметил: все кадки с водой были пусты. Только на дне некоторых виднелись странные следы, похожие на присоски. Те же самые, что остались на его руках и ногах.
Все взгляды в горнице были устремлены на него. Глухие, без эмоций, но тяжёлые, как давление воды на глубине. Савушкин отвёл взгляд, почувствовав, как внутри зашевелилось тревожное предчувствие.
Старуха в чёрном платке что-то шептала, покачиваясь, и в её речи Савушкин узнал обрывки тех же звуков, что слышал ночью. Древние слова, чуждые человеческой речи. Остальные подхватывали их – не голосом, а каким-то влажным бульканьем.
"Ритуальные песнопения, – отметил он машинально, профессиональная привычка всё ещё боролась с ужасом. – Возможно, связаны с культом воды у древних финно-угров..."
– Кушайте, кушайте, – Марья Степановна поставила перед ним миску. От содержимого поднимался пар, пахнущий болотными травами. В глубине что-то шевелилось, и это движение казалось смутно знакомым – так колыхалась вода в трясине перед появлением женщины в белом.
– Я... пожалуй, не голоден, – выдавил Савушкин, с трудом отводя взгляд от миски. В утреннем свете он заметил, что и сама посуда покрыта теми же древними символами, что были на гребне старика и на стекле домика. Узоры складывались в какой-то единый рисунок, будто части огромного заклинания.
– Зря отказываетесь, – прогудел от печи Прохор Ильич. Его голос теперь звучал глубже, словно через толщу воды. – Силы вам сегодня понадобятся. Обряд-то не простой. Древний.
Шёпот за столом стал громче. В нём слышалось предвкушение. Старуха в чёрном закивала, и её платок съехал, обнажив за ушами что-то похожее на жабры. Они пульсировали в такт древним словам.
– Я лучше... воздухом подышу, – Савушкин медленно поднялся. Каждое движение давалось с трудом, будто воздух вокруг сгустился до консистенции воды.
– Я провожу! – вскочила молодая женщина с белой косой. В её чертах проступало что-то до боли знакомое. То самое лицо из ночного кошмара, только теперь оно казалось почти человеческим. Почти.
Он бросился бежать, не разбирая дороги. Позади раздался звук – тягучий, похожий на последний выдох утопающего. Дома расступались перед ним, образуя путь, но Савушкин уже понимал – это не спасение. Его вели, как рыбу в сети, к определённому месту.
С каждым поворотом улицы становились уже, дома надвигались, будто смыкая объятия. Стены покрывала плесень, складывающаяся в знакомые узоры. В лужах под ногами отражалось не небо, а чья-то бездонная глубина.
Справа донеслось пение – тот древний язык, на котором говорили задолго до прихода славян. Теперь Савушкин различал в нём отдельные слова. Его исследования финно-угорских культов наконец принесли плоды, вот только совсем не те, на которые он рассчитывал.
Слева послышалось тяжёлое движение – что-то массивное пробиралось между домами, оставляя на стенах влажные следы. Шаги приближались, методичные и неторопливые. То, что шло по его душу, никуда не спешило.
Впереди замаячил просвет – и Савушкин выбежал к болоту. Прямо перед ним чернела вода, затянутая ряской. В глубине что-то шевелилось, древнее и голодное. На поверхность поднимались пузыри, лопаясь с утробным звуком.
– Никак уйти хотели? – раздался скрипучий голос.
На берегу сидел давешний старик, всё с тем же гребнем. В утреннем свете Савушкин наконец разглядел резьбу на рукояти – спираль, уходящая в глубину, древний символ перехода между мирами. Борода старика шевелилась, как пучок водорослей, а между белёсых прядей мелькали тени.
– А мы ведь так ждали, – прошамкал старик. – Все ждали. Болото ждало. Пока узор не сложился...
Позади надвигались шаги – десятки мокрых, чавкающих шагов. Жители деревни выходили из тумана один за другим. В утреннем свете их лица казались размытыми, будто отражения в мутной воде. То, что вчера пряталось за человеческими масками, теперь проступало наружу – древнее, водяное, чуждое.
Сознание возвращалось урывками. Холодные руки. Шелест камышей. Плеск воды. Древние песнопения на языке, который был стар, когда первые славяне ещё не пришли на эти земли.
Когда туман в голове окончательно рассеялся, он обнаружил себя на грубо сколоченной лавке у самой кромки болота. Закатное солнце окрашивало воду в цвет ржавчины. По обе стороны застыли старухи в чёрном, их пальцы с едва заметной перепонкой впивались в его плечи.
– Сиди-сиди, – прошамкала одна. – Закат близко.
– Что... что вы такое? – выдавил Савушкин, хотя где-то в глубине души уже знал ответ. Все его исследования, все древние тексты вели к этому моменту.
Старуха справа раскрыла рот, обнажив ряды острых зубов. В её хриплом смехе слышался плеск болотной воды: – Мы? Мы те, кто помнит древний договор. Задолго до церквей здесь стояло капище. Люди приносили жертвы болоту, а оно давало силу, урожай, богатый улов...
– Но потом пришли другие боги, – продолжала старуха, и её жабры пульсировали в такт словам. – Капище разорили, жрецов убили. Только болото... болото никуда не делось. И древний договор остался. Просто изменился.
евять звёзд, – прошамкала третья старуха, качая головой. – Девять полных оборотов. С каждым кругом всё ближе, всё голоднее...
По воде пробежала рябь – будто что-то огромное поднималось из глубины. Закатное солнце окрасило поверхность в цвет старой меди, и в этом свете Савушкин увидел, как преображается деревня. Тени местных жителей падали на тёмные доски не так, как должны были – они тянулись к воде, извиваясь и переплетаясь в странный узор.
Вдоль берега тянулись плошки с зеленоватым огнём, похожим на болотные огоньки. Их тусклый свет освещал собравшихся, и теперь Савушкин ясно видел то, что раньше пряталось в сумраке. Как колышутся складки на шеях, как пульсируют жабры под чёрными платками, как влажно поблёскивает кожа, покрытая едва заметной чешуёй.
Из тумана выступила Анна. В свете заката её фигура казалась размытой, нечёткой, словно отражение в подёрнутой рябью воде. Белое платье потемнело от влаги, стекающей откуда-то изнутри. По подолу расползались тёмные пятна, складываясь в те же древние знаки, что Савушкин видел на гребне старика.
– Великое приняло нас, – прошелестела она, улыбаясь. – Теперь твой черёд.
В глубине что-то шевельнулось – древнее, огромное. Поверхность болота вспучилась, расходясь кругами. Савушкин с ужасом понял, что круги эти складываются в тот же узор, что был на гребне старика. Древние письмена, начертанные на воде самой тьмой.
Из глубины поднимались руки – десятки, сотни рук, покрытых чешуёй и слизью. Они цеплялись за доски помоста, раскачивая его. Следом показались лица – все жертвы за семь десятков лет. Первыми всплыли недавние, ещё хранящие человеческий облик. За ними те, кто ушёл раньше – всё более изменённые, всё дальше от людского обличья. А в самой глубине колыхались первые, ставшие почти неузнаваемыми – существа из легенд, что жили здесь до прихода людей.
Вода у помоста расступилась, обнажая черноту. В её центре проступило нечто, что было здесь всегда. Оно ждало, пока звёзды совершат последний оборот. Ждало, чтобы принять новую жертву.
Савушкин почувствовал, как свинцовая тяжесть разливается по телу. Ноги сами несли его к краю помоста, где чернела бездонная глубина. В ушах звенел нечеловеческий хор – песнь на языке древнее человеческой речи.
Вода вокруг помоста зашевелилась, затягивая кругами грязь и обломки веток. Савушкин заметил, как круги сходятся в одной точке — прямо под его ногами. Ещё мгновение, и он почувствовал, как будто земля под ним начинает двигаться.
Он пытался сопротивляться, но тело больше не подчинялось. Всё его существо отзывалось на этот зов – властный, неумолимый. Зов, которому подчинились все жители Великого семьдесят лет назад. Зов, который каждые девять лет приводил сюда новых жертв.
В ушах зазвенел потусторонний хор – не просто голоса утопленников, но сама песнь глубин, древняя как эта земля. Слова на забытом языке больше не казались чужими. Он понимал их смысл, чувствовал их силу. Они говорили о превращении, о единении с водой, о тайнах, сокрытых во мраке под поверхностью.
– Девять звёзд должны пройти свой путь, – нараспев произнесла старуха справа, её жабры пульсировали в такт словам. – Девять кругов должны замкнуться. И когда последний круг завершится...
– Великое примет новую жертву, – подхватила вторая старуха слева. – Как принимало всегда. Как будет принимать, пока стоит этот мир.
Последнее, что увидел Савушкин – как расступается чёрная вода, обнажая нечто, чему нет имени на человеческом языке. А потом холодные руки утопленников подхватили его, увлекая в пучину, туда, где кончается явь и начинается извечный голод болота.
Эпилог
Следователь Глухов молча разглядывал улики. Промокший рюкзак с оторванной лямкой, разбитый фотоаппарат. На карте памяти сохранился единственный кадр – размытая фигура в белом на фоне болотного тумана.
– Как и тогда, – негромко произнес егерь Петрович. – День в день. Десять лет.
В углу каждой страницы блокнота расплывались странные пятна. Даже спустя три дня от них пахло болотной тиной.
Местные всегда обходят Великое стороной. Говорят, по ночам оттуда доносится пение – тягучее, древнее, от которого стынет кровь в жилах. И в этом хоре слышен новый голос.
Они ждут. Потому что болото скоро будет сново голодно.
Автор - Legendazzz.
Источник.
Ключевые слова: Болото деревня руны ритуал древнее