Волчий час

Полночь. На далёких холмах затянули свою песнь серые бесы. Зверью всегда не до сна на полной луне. «Ты грешен, Олав Свейн», - шепчет она с укором, а дыхание морозного ветра разносит волчьи стенания по моей душе. «Грешен?»- задираю я голову к небу. Исповедь давно не пронимала меня, но не бледноликой деве напоминать об этом. «Слышишь!» - вокруг повисла тишина и попрекательница молча скрылась за лесом.

По околевшей земле ноги плелись к тёплым селеньям.
Странников в округе привечают неохотно, но с некоторых пор тебе, Свейн, сделалось бестолку просить эту щедрость. Когда за крепкими ставнями живёт страх перед неведомым чудовищем, крестьяне становятся недоверчивей: запасают впрок хворост, торопят работу до темна и в каждом чужаке думают углядеть опасность. В такое время брать своё остаётся не мешкая и без жалости, если не хочешь болтаться на суку во дворе простодушных хозяев. Верно, Свейн, ты так и делал, обманом проникая в одиноко стоящие хижины? Верно... делал, покуда вином и хлебом, зверя не задобришь. Лакомая награда нашим скитаниям - только человеческая плоть.
Всякое семейство немело от ужаса, завидев, как корчится моё тело, упавшее на четвереньки. Как скрючившиеся пальцы порываются уничтожить последние лохмотья, а загрубевшие ноги сминают худые башмаки. По ту сторону зеркала мой двойник носит на плечах волчью голову, щерит голодную пасть и рычит, но перепуганному люду видится только одержимый безумец. У них остаётся смелость молиться и надежда жить до тех пор, пока под моею рукой не хрустнет чья нибудь шея. Ни одному из них Бог уже не помощник. На залитом кровью полу чернеют распятия и мёртвая тишина смыкает веки самых крепких из моей добычи. Отныне душа вольна лететь, но никто не убережёт от поругания тела, ради которых я делаюсь убийцей. Спите вечно, а могила пустого чрева не хуже земли уничтожит глупую плоть.

Проклятье! Как же холодна сегодняшняя ночь. Эта зима жестока, подобно убийце, но, помнится, ребёнком у меня был кроткий нрав. Младший сын Лахольмского трактирщика, я рос безприметным и тихим, и, верно, таковым и остался, если бы волк не опередил переменчивую судьбу.

Не в пример непоседливым братьям, я не любил окружение праздных гуляк. Едва опускался вечер и громкий смех вперемешку с прогорклым суслом наполняли душную комнату, разум просил уйти меня сей же час. Мать никогда не противилась, а отца больше занимали свои барыши. Обычно, прихватив ячменных лепёшек, я мог до рассвета пробыть у реки или мастерил в заброшенной кузне деревянные безделушки. Словом, что угодно, лишь бы не прислуживать пьяной братии, заполонившей наш дом, как назойливые блохи.

Мне шёл уже пятнадцатый год.
«Мальчишка точно проклят!» - слышал я в спину, стоило только показаться на площади. «Уродлив лицом и чёрные глаза всегда полны злобы, им лучше держать его взаперти, а не то...», - днём этот шёпот преследовал каждый мой шаг. Тогда я ещё не понимал, что их пугало моё одиночество и то, что в нём подчас является таким нелюдимым.

В тот вечер я был сам не свой от выходок пьяниц. Заметив, как я спешу уйти, один из них посмел швырнуть мне пустую кружку, и сидевшие рядом последовали его примеру. «Бочка у тебя за спиной, потрудись–ка, бездельник, налей нам живее!» – крикнули пересохшие глотки. Отца и братьев ужасно смешил мой растерянный вид, а я чувствовал, как в сердце пробирается ненависть.
«Что со мной!?» - стоя на берегу спрашивал я уходящее солнце. «Почему сдавившая грудь злоба не хочет отступить, или может... ей уже некуда деться!? Знать, слишком тесно стало в этой душе». Так думал я, всматриваясь в неподвижную воду, как внезапно, чей-то тихий голос окликнул меня по имени. Казалось, я слышал его раньше и оттого не испугался. Голос повторился вновь, уже громче и ближе. Я обернулся. Рядом никого не было, и лишь вдалеке, одно за другим, зажигались окна рыбацких лачуг. «Олав!» - на сей раз настойчиво, с нескрываемой злостью, раздалось у самого уха. Одновременно всё вокруг стало пугающе чужим и я по-прежнему не понимал, кто говорит со мной. Чья то шутка? Но кому это нужно? Чувствуя, как ноги слабеют и на лице разгорается пекло, я бросился к воде.

Там, где некогда тёмная гладь отражала бледное лицо, на меня смотрел огромный волк. Зрачки хищно блестели; в разомкнутой пасти ворочался красный язык. По его ли приказу я схватил попавшийся под руку камень и принялся ранить ладонь. Вода дрожала; мелкие капли сочились на вздыбленную шерсть. Зверь исчезал, а в груди воцарялась странная пустота. На мгновение, в зеркале мутной влаги, я будто обрёл нечто ценное, нечто неизмеримо большее моей собственной жизни. Нет, жизней всех вокруг.

Видит Бог, это было только начало.
Через три дня в городе пропал ребёнок. Проходя поздней ночью мимо распахнутого окна соседского жилища я услышал тихий плач. В комнате горела свеча; выбившаяся из сил мать, крепко спала, а её сын беспокойно возился, раскачивая колыбель. Разум мой не сознавал, что тогда делали руки. В тело вдруг ворвался страшный голод, такой испытывал всяк и каждый хотя бы раз в жизни, когда был готов проглотить первый попавшийся на глаза кусок. В старом амбаре мне ничто не помешало полностью распробовать своё «изысканное кушанье».

Я не знаю слов, что бы достаточно оживить в памяти то безумное упоение. Будь оно огнём, от единственной искры этой странной радости посреди соломы и рассохшихся бочек вспыхнуло бы пламя...
Обезумев, мать божилась всей округе, что это происки её завистниц. «А разве эти старые девы вхожи в ваш дом?» - спрашивал мой отец, когда её муж рассказал о случившемся. «Нет», - горестно качал тот головой, уже оплакивая своего сына.
Я слушал их болтовню лёжа у огня, под ветхой овчиной, и силился заснуть. Тело била мелкая дрожь, а перед сомкнутыми веками снова возник его жёлтый взгляд. Волк смотрел из темноты; из самой утробы своей зловонной норы, где отныне был заживо похоронен Олав Свейн. «Ты доволен?» - спрашивал я и зверь отвечал мне протяжным рыком.

Я не проронил ни единой слезы, навсегда покидая семью. Не владевшему ни золотом, ни ремеслом, одному, в любой дороге мне пришлось бы худо, но убийце пророчили костёр, а Лахольм был слишком мал, чтобы пролить много крови. Добывать пищу в скитаниях оказалось легче, и пускай я спал где придётся, сытое забытьё согревало даже на снегу. Что же до родных, то день ото дня их лица бледнели в моей памяти. «Всякое горе погаснет»,- всегда говорил наш пастор, и я пожелал, что бы так и случилось, и под крышей оставленного дома скорее наступил покой. Мне не было дела до слёз, но пускай Лахольм навсегда забудет, что у трактирщика когда-то был младший сын: уродливый, нелюдимый Олав. «Наверное, сгинул в своей вонючей реке», - решат не долго думая у воткнутого в пустую могилу креста и все вернутся к своим прежним заботам.

Моё одичавшее сердце никогда не стремилось беречь себя от его крепких лап. День за днём острые когти вонзались всё глубже, и я уже не разбирал, когда принадлежу себе, но чувствовал, что иначе жить больше не смогу.
Однажды я разорвал глотку жестянщику, просто потому, что тот пытался прогнать меня из лавки. С начищенной до блеска утвари на рослого малого ринулась целая стая. Его кровь была повсюду; она стекала по моему лицу, просачиваясь в ноздри и глазницы, проникала в трещины на дощатом полу, устрашающим венцом чернела у разбитой головы. Тогда, за несколько лет своих скитаний, я впервые видел смерть от моей руки в лучах полуденного солнца. Хорошо, что этот трудолюбец жил на окраине один. Его не скоро найдут, едва успел подумать я, как за приоткрытыми ставнями мелькнуло перекошенное в ужасе лицо. Истошный вопль ворвался в комнату.

Бросившиеся по следу храбрецы вернулись ни с чем. И пускай мне удалось скрыться, отныне слух о чудовище всегда шёл впереди. Каждый звук, каждый шорох сквозь беспокойный сон, отдавался тяжёлым шагом идущего по следу палача; свет в лесной чаще – факелами близкой погони, от которой не скрыться даже на дне глубокого оврага. Всё вокруг сулило мне скорую гибель, а волк гнался к стенам ещё невиденных городов, к очагам беспечных хозяев, где ложь вновь обернётся смертью и так до тех пор, пока время не источит моей земной оболочки.

«Будь проклята эта ночь!» - сейчас, в тишине белой равнины, так странно слышать свой гнев. Я продрог до костей и не помню, когда последний раз смыкал глаза. Что-то ещё, кроме холода, опрокинула в воздух морозная тьма – верно тревогу, над которой зверь был не властен. Девять долгих лет она снедала разум, как загнанную добычу, и, видится, сотня рук уже готовят хворост для моего костра.
Чую дым.

Здесь, поблизости, спит с полдюжины пастушьих лачуг. Забытое место, где ещё можно найти приют. Обычно под такими ветхими крышами жили самые радушные и приветливые из виденных мною людей. Усадив поближе к огню, хозяин наливал кислого пива и принимался расспрашивать кто я и куда иду, а его жена или дочери латали изодранный плащ и все вместе приговаривали, что никогда не отпустят гостя с пустой сумой.
Легковерные люди жили под ветхими крышами...
Их плоть, закалённая постоянным трудом и не знавшая мягкой постели, всегда была жёсткой и жилистой, но от того не менее вкусной в такую лютую стужу.

***
Безумец брёл к опустевшим пастбищам, как шаг его прервался на половине пути. Вслушиваясь в тишину, Свейн задрожал; лицо, и без того мрачное, исказила злость. За спиной темнела только пустая дорога, но убийца рванулся прочь в сторону леса, воспрянув надеждой спасти свою жизнь. «Голос новой погони» заглушал стук сердца. Крики всадников и грохот подков по ледяной колее не стихали даже в глубоком снегу, где с каждым шагом утопал Свейн. Ему казалось, что ещё мгновение - и он без сил рухнет в объятия белой могилы.

– Прочь! Прочь! - кричал безумец, всё глубже пробираясь в лес.

Звёзды исчезли за куполом густых ветвей. Тяжело дыша, Свейн опустился на колени у поваленной сосны.

– Где ты? - беззвучно шептали бледные губы, но волк предательски молчал. Забившись в глубь своего логова, он пристально наблюдал, как в ужасе мечется его жалкий, отчаявшийся беглец: «Не человек и не зверь, свыкшийся пожирать своих родичей как неразумных ягнят и страшащийся смерти, подобно алчным богачам. Вот только ты беден, Свейн, и жизнь тебя давно тяготит».

– Нет! - замотал головой убийца, но свирепое рычание в тишине было верным знаком. Меж тёмных деревьев множились янтарные зрачки. То было не наваждение. Отощалые и злые от голода волки медленно обступали безумца. Этой зимой серые бесы не впервой решились на такое коварство. Они обессилены, но покуда их ещё много, есть шанс прокормиться убивая слабых...

Свейн неподвижно смотрел в пекла пристальных глаз. Окоченевшие пальцы судорожно сжимали съехавший плащ. «Я не хочу умереть», - металась единственная мысль впотьмах измученного разума. В широко раскрытых глазах застыло тоскливое отчаяние. Убившего стольких грешных и безвинных смерть тоже не обойдёт стороной, но безумец надеялся, когда ноша содеянного станет слишком тяжела, а погоня неотвратима, он примет её от своей руки, перед тем вдоволь наевшись. В последнее Свейн отчего-то упрямо верил, иначе волк не оставит его в покое по ту сторону гробовой доски и голод продолжит одолевать уже мёртвое тело.

Стащив заплечную суму, безумец достал свою единственную поклажу – сердце. Давеча, точно предчувствуя что-то не ладное, он решил забрать его у своей последней добычи.
Зубы яростно ударились о замёрзшую в камень плоть.
Волки оскалились; в разомкнутых пастях ворочались красные языки. Никогда ещё не доводилось видеть им столь дикое создание. Широко ощерив окровавленный рот, безумец рухнул на снег. Перед глазами замаячили быстрые лапы и горячее дыхание коснулось бледной щеки.
Лесное затишье пронзил мучительный вопль.
Спи вечно, Олав Свейн, а могилы пустого чрева не хуже земли уничтожат глупую плоть.