Брюква. Глава 1. Бабушкины сказки
Пролог
Посадил дед Брюкву. А за что посадил - так Брюква и не понял. Была ли вина на нем - неясно. Прокурор что-то плел на суде, да больно путано, ничегошеньки Брюква не понял. Дали ему семь лет. Отсидел Брюква четыре года, и выпустили его досрочно. Нрава он был тихого, незлобивого, вел себя примерно, в бунтах замечен не был, начальству не противился и работу свою делал исправно.
Вышел Брюква из острога и вернулся в свою деревню, очень ему хотелось узнать у деда, как же дело-то было на самом деле? Но вернувшись, выяснил Брюква, что помер дед, с неделю тому как помер. А может, и девять дней назад, никто точно не помнил. Деда на деревне не любили, друзей у него не было. Похоронили его на скорую руку за казенные деньги.
Вернулся под вечер Брюква в свой дом, где они с дедом жили раньше, и лег спать. Лежит Брюква на койке и вдруг слышит, как кто-то ходит по кухне, возле печи, перед входной дверью. Стало Брюкве дюже не по себе, обдало его как будто холодом. В страхе Брюква нырнул по одеяло с головой, лежит ни жив ни мертв, пошевелиться боится. А шаги то приближались, то отдалялись, и кто-то звал Брюкву низким замогильным шепотом. До того Брюкве стало жутко, что вцепился он зубами в подушку, аж челюсти свело. Пролежал так Брюква до утра. Под утро услышал дикий заунывный вой, и все стихло. Не смея сдвинуться с места, пролежал Брюква под одеялом еще несколько часов. Потом набрался храбрости и выглянул из-под одеяла. За окном уже солнце высоко стояло, вся комната светом залита. Встал Брюква с кровати и решил идти куда глаза глядят, но только в доме этом не жить более. Собрал Брюква мешок дорожный, уложил в него все более-менее ценное и вышел из избы. Пока собирался он, уже и вечереть стало. Вышел Брюква со двора и пошел по дороге, твердо решив не оглядываться. Но уже почти у околицы не выдержал и обернулся на дом свой взглянуть. И видит, как в доме стоит у окна дед и смотрит на него пристальным взглядом.
Глава 1. Бабушкины сказки
Свершилась радость долгожданная в семье Афанасия Брюквы – родила жена его Зоя первого ребеночка. Назвали сына Полюшка, а в бумагах казенных записали как Брюква Поликарп Афанасьевич.
Родился Поля поздним январским вечером в деревне Пятериха. Роды шли долго, но разрешилась роженица от бремени весьма благополучно. Бабушка Поли и повивальная бабка, которую по надобности пригласили, прибрались в бане, где все происходило, дал Афанасий повитухе денежку, выпить при случае за здравие младенца, и предложил у них до утра обождать. Но отказалась та, дескать, еще в ближайшую деревню звали, взяла свою плату и ушла. Всю ночь вьюга выла, и метель злилась, дошла ли повитуха до деревни, сложно сказать, но люди странные и ко всему привыкшие, авось и дошла.
Рос Полюшка хорошо, был он мальчиком тихим и послушным. Семья у них была работящая. Отец только крепко за воротник закладывал и жену поколачивал иногда, да кого этим удивишь. Работали всей семьей в поле, в огороде, скотинку держали. Была у них лошадь, корова, куры, петухи да гуси, свинушки. Жили, в общем, в достатке.
Дом семьи Брюквы был большой, состоял из одной комнаты, посередь которой находилась печка, справа и слева от печи были перегородки, одна из которых имела нечто навроде дверного проема, завешанного тряпицей, получалось как бы отдельное пространство, используемое под кухню. Пройдя через сени и войдя в дом, гость вначале попадал в эту кухню, видел печь, стол, умывальник и занавесь. За занавесью была основная комната, по краям ее полати, на которых спали все вповалку, люлька детская висела, в углу поличка, а на ней лампадка перед образами, стол обеденный, два шкафа и сундук, мебель вся была старая, самодельная. Ее еще дед Поли делал, когда был совсем молод и плотничать только начинал. Деда звали Спиридон. Не только мебель, но и сам дом был им построен, когда отдельно от родни решил зажить дед, было Спиридону тогда от роду девятнадцать лет. В том же году взял он в жены Анну из этой же деревни. В плотницком деле был он весьма искусен, иногда ой как неплохо мог деньгу подшабашить на этом, чем весьма Анна и была прельщена в свое время.
Хозяйство у Спиридона и Анны росло хорошо, да вот только не давал им долгое время Бог деточек. Если точнее, то дело так было. Отяжелела первый раз Анна на третий год своего замужества. Да вот только плод еще во черве умер, разразилась Анна от бремени мертвецом. В Пятерихе дело обычное это было, больше чем в других деревнях там мертворожденных почему-то было. Никто особо и не удивился. Однако ж все равно тяжко Анне на душе стало. Все молилась и молилась она. Своей церквы в Пятерихе не было, ходила Анна в село Зайцево за двенадцать верст. Еще через несколько лет опять забеременела Анна, родила девочку, да только умерла она на третий месяц жизни. Похоронили ее на кладбище. Был рядом с Пятерихой большой холм, а за ним низина. В ней-то как-то так получилось, что и образовалось местное кладбище. Говорят, что это и не холм вовсе, а очень древний курган, а в кургане не просто захоронение, а некое капище древнее. Да только верили в это дети малые да простаки деревенские. Люди солидные себе голову всякими бреднями не забивали, лишь старики про это любили иногда спьяну покалякать, да бабки детей им пужали.
Ища спасения в преданиях местных, стала Анна фольклор собирать. Еще совсем не старая была Анна, а уже все в деревне ее начали признавать за самую сведущую в легендах и сказаниях женщину в округе. Пятериха во многом было место особенное, требовались тут свои слады с нечистью и им подобными, люди из уст в уста опыт передавали, а за пределами деревни не особо помогали знания эти. Анна знала, как домовых задобрить, как лешего не обидеть и живым из лесу вернуться, как гадать надо правильно, так, чтоб беду на себя не накликать, и многие другие полезные вещи стала Анна знать и других учить.
Когда была Анна давно уже не молодуха, но и не стара еще, тогда в третий раз отяжелела она. Родилась девочка Зоя, будущая мать Поликарпа Брюквы. Уж Зою Анна пуще глаза берегла, и от врага видимого и от врага невидимого дитятко свое ограждала и денно, и нощно. Зоя выросла девушкой статной и здоровой. Пуще всего горевала Анна, что придется скоро Зою замуж выдать и уйдет ее доченька, единственное ее чадушко, в чужие люди.
– Ох, тяжко становится по хозяйству-то, надо б в помощь батрака нанять, – сказала однажды Анна Спиридону.
– Эхгрым, – откашлялся тот, – отчего же не нанять.
Стали они приглашать сезонных рабочих. Платили им с продажи урожая, стол давали, место для сна было у батрака в сарае. На четвертый год нанялся к ним в батраки Афанасий Брюква. Как нетрудно догадаться, женился он на Зое. Чем же он ей полюбился, так и остается загадкой. Был он круглым сиротой, хозяйства своего не имел. Но мужик был работящий. Анне много ведомо и доступно, может, и она к этому руку приложила, а может, и сама по себе Зоя его полюбила, а может, Афанасий, видя доброе к себе расположение, решился на отчаянный шаг. Но так или иначе, посватался он к Зое. Сыграли свадьбу и стали они все вчетвером жить в доме. Афанасий переехал в горницу из сарая, чему был рад несказанно. А в остальном особо ничего в их жизни не поменялась.
Потом дети пошли у Зои с Афанасием. У Поликарпа еще было два брата младших: Мишутка и Гришутка, погодки, и сестрица Любочка, самая младшая.
С 4 лет Поликарп начал пасти гусей. И дальше, покуда он рос, по хозяйству помогал как мог, крутил ворот у камня точильного, когда отец косы точил, кормил скотину, в поле пока не работал, но в огороде уже довелось.
Слева от дома Брюквы стоял небольшой домик отставного солдата Архипа, скотину он не держал, но был у него свой огород, получал пенсию из казны, большую часть ее в корчму сносил, что в ближайшем селе Зайцево благо располагалась. Была у Архипа жена когда-то, но потом куда-то делась, куда – никто в деревне не помнил, имя-то солдатки этой и то забыли уже. Дальше за домом Архипа деревня кончалась, начинался лес.
Справа от дома Брюквы жил мельник Лисандра, как все его называли, на самом же деле звали его Александр Порошин, была у него жена и несколько сыновей.
Дальше шла улица широкая, из этой улицы вся Пятериха и состояла. По ней через всю деревню гнал Поля гусей к небольшому пруду, а после уборки урожая водил гусей к стерне.
Вдоль улицы по обе стороны стояли дома. Дома как дома, жили в них люди добрые, простые, как и сам Поля и семья его. На той стороне, где дом Брюквы стоял, только два дома не похожи были на других тем, что были никудышные: дом деревенского дурачка Ружи и дом запойного бражника Ивана Костякова. На другой стороне улицы тоже был дом приметный пасечника Еремки, но выдающийся в общем ряду уже благолепием своим.
Ружа - это не имя его было, а так его в шутку люди прозвали, а как его на самом деле звали, Поля не знал. Из скотины у Ружи было три кота серых пушистых, да какой-то барбос весь черный, глаз не видно, по кличке Муравей. Когда Руже скучно было, то заставлял он Муравья за собой по полю гоняться, а потом менялись они ролями, и сам его ловил. Часами могли они друг за дружкой бегать. У Ружи это любимое развлечение было, а у Муравья доля подневольная. Дом Ружи был облезлый, но еще крепенький, забор весь грязью залеплен почему-то, во дворе одна крапива росла.
Хибара Ивана Костякова была еще хуже, покосившаяся и вся совсем черная, как Ружин Муравей, в сильный дождь крыша протекала, посему в дождливую погоду спать в печке приходилось, только там сухо и было. Пребывал Костяков и вся немалая семья его в жуткой бедности.
По другую сторону улицы, недалеко от дома Брюквы, был яркий дом пасечника Еремки. Дом был большой, двухэтажный, с красивыми узорами на заборе, с самой вычурной резьбой на ставенках, всегда свежей краской выкрашен. Еремке было уже за сорок, но все его никак по-другому и не звали, хоть и не любил он такого к себе неуважения, но уж очень это имя к нему прилипло.
– Эй, Еремка, желаю к Рождеству Богородицы у тебя полкадки меда прикупить, – кричит Афанасий, проходя мимо и видя, как Еремка на телеге выезжает со двора.
– Кому Еремка, а кому и Еремей Еремеевич, – отвечает Еремка, насупившись, – не до тебя сейчас, приходи завтра на пасеку, там и побалабоним.
– Ишь, ты, – хмыкает Афанасий в ответ.
А еще была у Еремки дочка Клаша, первая красавица на деревне, все ей любовались даже пуще, чем домом их.
Так гнал гусей Поля Брюква через вереницу домов на вольный выпас. А как еще больше подрос, то и в поле работать стал. Рос он мальчиком крепким и здоровым, с 10 лет начал ездить на сенокос. Косить ему, понятное дело, рано еще было, но помогал он сено для просушки переворачивать, да потом его в валки сгребать, после обеда ходил в лесок по ягоды.
Летом ой как много дел разных находилось. Зато зима детям и взрослым была порой отдыха. Дед иногда плотничал, отец по дому чего-нибудь налаживал, дрова на следующую зиму заготавливал, а бабушка усаживала деток за стол и за самоваром рассказывала им сказки.
– Давным-давно, во времена давние-стародавние, – начинала бабушка нараспев сказывать очередную сказку, – жили в здешних лесах лихие люди.
По тому, как бабушка хмурила брови и зловеще понижала голос, дети смекали, что сказка сейчас будет страшная.
– Не было еще тут ни деревень, ни дорог рядом, ни городов уездных. Жили люди в лесах почти как звери, ловили рыбу в реке, навроде той, что у нас на том конце деревни, куда сейчас отец ваш ушел в проруби рыбу удить, охотились, ставили силки на птиц. Ночевали в шалашах, даже в самые лютые зимы. И обитал в местности этой очень злой дух Ушангу. Людей из своих владений не выпускал. Если кто вдруг решит перебраться в другое место удачи поискать, где, быть может, и зверя побольше и птицы, и зима не такая лютая, того непременно в дороге беда настигнет, и сгинет человек. Ведуны их про это знали и народу сказывали, да все равно нет-нет да найдется кто-нибудь, кто бы опять решил счастья в другом месте попытать. Непременно сгинет такой удалец. Впрочем, по нему особо и не печалились. Был Ушангу ой как зол и лют. Ничего так сильно не алкал он, как смерти людской. Если никто ему сам сдуру не подставлялся, пытаясь места эти покинуть, начинал он средь местных жителей жертву себе искать.
Далее бабушка рассказывала самые изощренные примеры того, как люди гибли от лап Ушангу. Всегда это походило на несчастный случай, но уж больно странный. Полюшке до того страшно становилось, что он, украдкой поглядывая на братьев, якобы невзначай голову руками обхватывал, а на самом деле уши зажимал и молитву про себя читать начинал. Думал Поля, что братья не догадаются, что он труса празднует. Братья хоть и малы были, но смекали, что к чему, но виду не подавали, потому как сами еще пуще боялись и тоже уши тайком затыкали. Смотрели все на Любочку, которая была самая маленькая из всех и слушала бабушку, рот открыт у нее, глаза от страха как две плошки. Начало и конец сказки про Ушангу были всегда примерно одинаковые, различалась в рассказах лишь середина, где всякие напасти с людьми происходили.
Между делом отец вернулся с зимней рыбалки, принес несколько окуней, поставил ведро у печи, велел Зое почистить их и снова ушел.
Его появление слегка отвлекло детей, но бабушка продолжала сказ. Братья середину сказки тоже слушали, так как с закрытыми ушами все время не просидишь, не выдав трусости своей, но прямо скажем, слушали вполуха. Больше на сестру поглядывали, когда Любочка успокаивалась, и испуганное выражение начинало сходить с лица ее, значит ведет бабушка сказку к концу, братья снова нормально садились за столом. “Ты рот-то закрой, дуреха, не то муха залетит”, – говорил насмешливо Мишутка или Гришутка, теперь им не так страшно было. Любочка крестила рот, смотрела на братьев с уважением и садилась ровно на стуле, всем видом своим показывая, что желает дальше сказки послушать. “Какие мухи зимой?” – думала она про себя, но вслух вопрос свой не задавала, дабы братьев не сердить.
– Так забирал на тот свет Ушангу всех, кого мог. И охотники сильные и смелые пропадали, и детки малые, и женщины совсем молоденькие, всем беда грозила, – продолжала между тем бабушка. – Тяжко было потерять самых воинов и охотников сильных, Ушангу ведь всех без разбора мел, а времена тогда были тяжелые. И стали люди добровольно соплеменников своих в жертву отдавать. Совсем старых Ушангу не брал, а кто еще полон сил был - вполне годились ему. Когда надо была злодея задобрить, приводили на холм, что у нас рядом с деревней, перед кладбищем, человека и оставляли там. Все люди уходили, а несчастного или несчастную на холме оставляли. Что там происходило, никто не знает. Приводили жертву связанной на холм ночью, а на утро находили на этом месте большое пятно кровавое и больше никаких следов. Терпели люди напасть эту, так как сладу с ним все равно не могли найти. Но вот однажды в местности этой объявился охотник и ведун. Был он не из пришлых, с детства в этих краях вырос и на Ушангу по какой-то причине, которую предание не сохранило, крепко зуб заимел. Знал он многие легенды, заговоры, умел и со зверями общий язык найти и с птицами, растения местные все изучил. Собой был статен, силен и до безрассудства смел. Что было в нем особенно примечательного, так это то, что он много путешествовал. Сказывали, что сам Ушангу его побаивался и не мог удержать. Не мог или не хотел. Молодцу этому бы перебраться куда, но всегда он возвращался в родные края. Везде он мудрости искал, мудрости и знаний, которые бы ему помогли Ушангу изгнать из мест этих или вовсе развоплотить супостата. Собирал он знания по крупицам, но твердой основы нигде не мог найти. Покуда не улыбнулась ему удача – проезжали как-то поздней весной мимо их поселения какие-то шаманы. Откуда и куда ехали, предание опять-таки не сохранило, но только сурьезный у них был всю ночь разговор с охотником, решившим с Ушангу совладать. Сказывали они, что похожая напасть в их краях была, рассказали, как они с ней справились, да вот только кроме молодца отважного, никто их рассказ не слышал, а он никому не передал мудрость эту. На утро шаманы уехали, а к ночи следующего дня молодец велел всем спрятаться кто как мог по шалашам и носу на улицу не высовывать, сам пошел на холм Ушанговский, зажег костры большие по всем четырем сторонам света по краям холма, стал в костры особые травы кидать, заклятья сплетать и прочую ворожбу творить. Явился Ушангу на зов, да не просто так, а в облике зверя лютого с когтями и зубищами. Всю ночь гроза гремела, всю ночь бился удалец со зверем, а под утро пали оба бездыханными на траву. Сплелись тела их в причудливом узоре, вся плоть с костей в пар обратилась и в небо унеслась, а кости в странный скелет слились не то зверя, не то человека и погрузились глубоко в почву холма.
Братья сидели, раскрыв рты, слышанная ими уже история все равно вызывала в них благоговейный трепет. Любочка же была намного более спокойна.
– Но как же так, если все по домам сидели, то кто же всю схватку видел и другим рассказал? – спросила Люба бабушку.
Она всегда просто на веру не принимала ничего.
– Не перебивай баушку, дуреха! – цыкнул на сестру Мишутка или Гришутка.
В голове у девочки мысль закралась: “Мда, довод наиумнейший у тебя”, но она быстро отогнала ее, ничего не сказала и виновато потупила взор.
– Совсем чуточку удалец Ушангу не дожал, – между тем продолжала повествование бабушка Анна. – Кабы вышел он победителем в битве этой, то сгинул бы гад окончательно. А так сумел перед смертью враг воина с собой захватить. Окончательно не погиб злодей, но и людей убивать перестал. Шаманы и ведуны его присутствие чувствовали, людям наказывали обереги носить, защитные заклинания творить, но больше на всякий случай, ибо без тела своего мерзкого, кое ему для убийств потребно было, не мог он зла вершить более.
– Полноте тебе, мама, страсти-то всякие рассказывать, – обратилась Зоя к бабушке Анне, – спать пора их укладывать.
У деда в последнее время часто голова болела, вот и сегодня разболелся он, к тому времени спал уже на печи. Дети легли на полатях и стали упрашивать бабушку еще рассказать им что-нибудь.
– Ну, расскажу вам сказку веселую, добрую, чтоб и сны вам снились радостные, – бабушка, говоря это, обращалась больше к Зое, которая попивала морс из ковшика и хмурила брови.
– Жила была Кысонька-мурысонька Пятишерстная, – продолжала бабушка между тем. – Вечерами сидела она зимой у окна, глядела на улицу. Дома тепло печка греет. А днем ловила пташек, тем и питалась. Поймала как-то Кысонька снегиря. А снегирь ей и говорит…
Прерваться бабушке пришлось на этом месте – в дом вошел Афанасий, без рыбы но сильно пьян, бросил снасти в сени, закрыл входную дверь. Снимая тулуп и валенки, он хмуро оглядывал дом. Подошел к Зое и с размаху ударил ее по лицу тыльной стороной ладони. Зоя отшатнулась к окну и со страхом воззрилась на мужа. Кровь стекала по подбородку с разбитых губ. “Я те что сказал сделать? – вопросил жену Афанасий. – Рыбу приготовить! Дура, дрянь тупая! Сырой у меня ее сейчас сожрешь.” Зоя и впрямь ничего не сделала с окунями. Полностью понимая вину свою, она, пригнувшись, мышкой шмыгнула мимо Афанасия к печке, но не достаточно быстро, и он стукнул ее кулаком по спине. Она схватила ведро и вынесла улов на улицу, чтобы рыба не испортилась – приготовит ее завтра. Возвращаться в дом она не спешила, постояла в сенях какое-то время, когда от мороза ее стало совсем уже немилосердно трясти, Зоя аккуратно заглянула в дом. Афанасий тем временем в два жевка съел краюху хлеба, выпил весь недопитый морс, что стоял на столе, и не раздеваясь повалился на полати спать. Зоя на цыпочках вошла в дом, умылась тихонько на кухне и тоже стала готовиться ко сну.
Бабушка продолжила было прерванную сказку. “А ну-ка, цыц”, – промямлил Афанасий, и бабушка умолкла.
Так и проходили незаметно вечера зимние. Так текли незаметно года.
Настала очередная весна. Полька Брюква уже участвовал в посевной наравне со всеми. Потом, когда время пришло жать и молотить, особенно хорош был Поля на молотьбе, мышцы его были как сталь крепки.
Как-то жарким вечером июльским собрались мужики после работы в реке искупаться. Славно так купались, Поля тоже с ними был. Стало вечерять, разложили костерок. Нашлась и медовуха и капуста квашеная. Подтянулись еще люди из деревни, смех стоял, разговоры. Проходила мимо баба Анна с Любой. Стали ее к костру звать. Отправила Анна внучку домой, а сама остановилась с людьми покалякать. Тут же налили Анне медовуху – не побрезговала. Стали ее все подзадоривать, чтоб рассказала им что-нибудь эдакое с вывертом. Совсем вечереть стало.
– Ну уж поведаю вам сказку, которую редко сказывать приходилось. Рассказала мне ее мать Лисандры, бабка Ариша, незадолго до того, как ее паралич разбил окончательно.
Объявилась в одной деревеньке небольшой у реки отроковица без всякого роду-племени. Кто она была и как здесь очутилась, никто не знал. В двенадцати верстах от деревеньки шел тракт широкой, по нему часто люди ходили, странники, богомольцы, переселенцы. Иногда крюк делали – в деревню зайти, иногда так в лесу разбредались, что между трактом и деревней был. Не иначе, как от них девочка отбилась, да и попала в деревню. Лапти и одежонка совсем худые на ней. Прикармливали ее люди, пускали на сеновал переночевать иногда. Все донимались ,кто она и откуда, но точного ответа добиться не удавалось. Девочка странная была, молчаливая. Много по лесам бродила окрестным, по целым дням ее не было. Потом опять приходила. Мало-помалу люди к виду ее привыкли и дивиться перестали.
Ранней осенью померла вся семья в крайнем доме, что к лесу ближе всех был. Заметили их отсутствие, стучать в ворота стали. Ясно дело, что не открыл никто, взломали дверь и нашли всех на полу мертвыми: отец семейства, молодой еще мужик, его жена и дочка трех лет. Лежали тела, образуя круг. Отчего умерли - неясно. Сильно испужались люди заразы какой, но более не захворал никто из тех, кто в доме был и с похоронами помогал.
Опустел дом этот. В деревне родни у жильцов его бывших не было. Из других мест не объявлялся никто. Но ближе к зиме стала соседка примечать иногда, как вечерами там огонек светится еле видимый. Рассказала людям. Боязно всем стало, но решились гостя подкараулить. Устроили засаду и чуть заметили в доме движение какое-то, стали толпой у двери, начали барзить, грозить опять дверь вынести.
Растворилась дверь, все стихли на крыльце. Никто навстречу не вышел. Зашли люди в дом тихохонько и видят, сидит на топчане странница заблудшая эта. Как выяснилось, с холодами совсем ей тоскливо на улице стало, забралась в дом пустой, да там и осталась. Не выгонять же дитя на холод, не лишать же крова. Оставили ее люди в доме бесхозном уже.
Так и жила она в деревне этой, как бы в стороне от людей. С соседями не сходилась, хозяйство не вела, все так же по лесам окрестным бродила много. Как зимы переживала и чем питалась, не знал никто.
Подросла, стала девица красива весьма, но не без изъяна: вроде и высокая очень, но уж больно худая; лицо чистое, правильное, зрачки глаз ярко-синие, да вот только белки дюже красные, как уставшие все время.
Как-то по весне нашли в лесочке труп одного мужика из этой деревни. Был он за ноги повешен, живот вспорот, потроха вниз свисали. Жути такой отродясь не видывали здешние. Начались пересуды, толки разные, страшновато людям стало. За лето еще трое без вести пропали. Так и не нашли их. Полгода спокойно все было, а потом пропали трое детей: два брата близнеца, сыновья вдового крестьянина, да девочка из большой семьи, было у нее тринадцать братьев и сестер, но сильно мать по ней убивалась. Всю семью, да что там, всю деревню на уши поставила. Искали их, искали, покуда не нашли в овраге, что за местным кладбищем был, три тела обезглавленных. По всем приметам это и были пропавшие деточки. Вдовец повесился.
До следующей осени все спокойно было. Потом пропал еще подросток пятнадцати лет. Также искали его, но нашли всего на второй день после пропажи, лежал он мертвый на кладбище, на тропинке между могилками, с виду цел был, не зарезан не удушен, отчего умер - неясно. В ночь перед находкой с пьяных глаз забрел на кладбище мужик. На следующий день клялся и божился он, что видел в ночь на этом самом месте парня того пропавшего, на земле распростертого, а над ним склонилась на коленях та девушка, что в деревне поселилась несколько лет назад в опустевшем доме. Глянула она на него со злобой, знак рукой в его сторону сделала и прошипела что-то. Мужичок тот был не то чтобы дурак местный, но умом никогда не отличался особым, такую чушь порол иногда, что люди только диву давались. Да к тому же уж больно к питию пристрастен был. Ну и наутро, когда речь свою вел он, очень уж крепкий дух от него шел. Не особо-то ему и поверили. Также и спрашивали его, чего, дескать, он деру дал, почему не помог парнишке? А он отвечал, что, мол, ведьмы испугался, до того у нее взгляд был злющий. Не поверили, но девушку все же порасспросили. Она ни сном, ни духом про это, спала дома всю ночь. Через два дня заболел это мужичок вроде как водянкой, раздулся весь, потом глаза загноились у него, и язык струпьями покрылся, а через неделю помер он.
Девушка эта меж тем опять пропала на несколько дней, а потом одна баба видела, как она ночью в дом возвращалась и тащила котел большой. Для чего ей одной такой большой котел? Неясно.
Потом зимой пропал один мужик. Его искали, да не нашли. Но вот что странно: раньше волки никогда не заходили в саму деревню, а тут, вскоре после последней пропажи, видели по утру следы волчьи, да все у дома этой странной девицы, после ночи каждой в течение недели видели следы. Она говорила, что дом ее крайний, что зимой лютой волкам так холодно, что страх они совсем потеряли, что они, дескать, и мужика съели, когда он в лес ходил силки на зайцев ставить. Силки на зайцев у него и впрямь были, да только все они дома оставались, не ставил он их перед пропажей.
Потом все спокойно было до весны. А весной пропала без вести еще одна девушка, невеста на выданье, сватался за нее кузнец из села соседнего. Одни считали, что сбежала она с цыганом, который приезжал в ту пору в деревню коней лечить, другие не на шутку пугались. Искали ее, но следов никаких не нашли. Некоторые стали крепко задумываться, поговаривать, что сирота эта странная, в деревне прижившаяся, неспроста тут приплетается, что ведьма она али бес какой-то.
Одна баба, мать пропавшей девушки, на улице наорала на нее, за космы пыталась оттаскать, да только их разняли. На наследующий день, когда баба стала утром скотину кормить, у них лошадь взбесилась ни с того ни с сего и по голове ее лягнула, та упала без чувств, но еще жива была, так на нее свиньи бросились и стали тело терзать. Сынишка ее маленький все это видел, закричал, люди из дома прибежали, свиней разогнали, но баба уже кровью насмерть истекла. Муж ее совсем в печаль впал, убил лошадь с горя, забив насмерть топором. Хотя лошадка всегда смирная была.
Тут уж у многих сомнения как рукой сняло. Но страх всех охватывал, могла ведьма за себя постоять. Меж собой шептались люди, думали, как быть, но прямо не решались против ведьмы всем миром выступить – проклянет, помрешь за неделю, а то и меньше.
Но тут случай все разрешил. Ехал по тракту офицер с денщиком, ехали срочно по одному делу, был он ремонтером, но в такой сильный ливень с грозой попал, что замешкал сильно, даже с дороги сбился, уже ночью понял, что не успеть не то что в город, но и вообще в лесу остаться можно. Потом дождь кончился и вышел он к деревне. Дорогу сильно развезло, следы его на ней остались, вели они к дому ведьмы, там у дома много было натоптано. Была еще другая цепочка следов двух лошадей, что уже от дома к реке вела. Больше ни офицера, ни денщика его никто не видел. Все это чуть позже дознаватели военные разъяснили, которые приехали его искать, искали со всем тщанием, так как, будучи ремонтером, вез с собой солидную сумму денег. Но ни его, ни денег не нашли, а нашли лишь трупы лошадей у реки, насмерть загнанных, которые были они одни, без седоков.
Уж как тут начали жителей с пристрастием допрашивать. Все офицеру на ведьму говорят, что, дескать, она убийца, обо всех пропавших ему рассказывают. Не верит он байкам, все о деньгах казенных думает, как перед начальством своим отличится, если найдет их. Кажется ему, что кто-то ловкий из деревни офицера убил, деньги украл и спрятал. Но следов не было, не сидеть же сложа руки, решил он все же дом ведьмы обыскать.
Ворвались солдаты к ведьме в дом ночью. Нашли ее на кровати, спящей в одной белой рубахе ночной. Связали ее крепко-накрепко по рукам и ногам, стали дом обыскивать. Денег так и не нашли. Зато нашли кой-чего другого интересного: шкатулку, а в ней кресты православные. Была она в погребе спрятана, в землю зарыта, но не слишком глубоко, в рогожу обернута. Было там место в полу с рыхлой землей, похоже, что не раз и не два эту коробочку выкапывали и закапывали. По рыхлой земле той и заприметили солдаты неладное, сначала думали, что там деньги спрятаны, но нет. Кроме коробочки этой и котла огромного ничего интересного в доме не нашли. Полная коробка крестов зарыта, а икон в доме нет. Послали за местными, а покуда ждали, к ведьме с расспросами приступили, откуда кресты, что да как. Она отпирается, говорит, что не знает, рассказывает, как в дом этот в чужой попала, как ее люди добрые не выгнали, что, дескать, хозяев прежних тут все вещи, своего ничего не привнесла в дом, ибо и нет ничего своего у нее.
Собрался народ у дома, вынес солдат шкатулку, стали ее рассматривать все, вдруг одна баба узнала крест мужа своего – мужика, что зимой пропал. Потом отец девочки, которая пропала вместе с близнецами, тоже крестик узнал, который сам лично ей покупал на крестины. А потом муж бабы, что звери убили, узнал крест жены своей. Уж тут и думать нечего, все ведьма эта, гадина, жила с ними бок о бок, добротой их пользовалась, а сама зло творила.
Между тем офицер стал в доме ведьмы коробочку с крестами изучать, каждый вытащил и рассмотрел. Был среди кучи крестов простых медных на просмоленной бичеве висящих один крест золотой, изящный, на цепочке тонкой работы. Уж точно в деревне не мог его никто иметь. А не ремонтера ли пропавшего этот крест?
Решил офицер за ведьму крепко взяться. Спросил ее еще раз про кресты, про деньги и про ремонтера. Она опять за свое: знать не знаю, ведать не ведаю. Оставил с ней троих солдат, да велел им так ее уму-разуму поучить, чтоб завтра все ему она рассказала как есть. А не расскажет, так он их в нарядах сгноит за нерадение. После расквартировал оставшихся солдат на ночь и лег спать.
Уж солдаты на славу постарались. Донага ее раздели, поразвлекались как могли вначале. Потом стали бить ее и по полу волочить. Растопили печь, кочергу раскалили до бела и показали ведьме, где еще можно кочергой шерудить окромя как в печи. До кочерги крепилась она, а вот после стала в голос реветь, умолять прекратить, говорила, что невинна она. Да кто ей поверит. Взяли веревку, обвязали ей голову. Уж после веревки совсем она стала кричать безудержно, сняли с нее веревку солдаты, а она все кричит, никак не остановится. Выволокли ее во двор, из колодца ледяной водой стали поливать, после пятого ведра орать перестала, лишь стонала и всхлипывала. Притащили обратно в дом. Говорит она им, что это она всех тех людей убила, что кресты с них снимала. Особо слушать ее им не надо было, завтра офицер сам с ней речь поведет. Устали солдатушки, решили, что дело сделано. Связали ее и бросили на пол. Она весь остаток ночи проревела, потом затихла. Солдат, видя это, хрясь ее кочергой: “На том свете отоспишься!”.
А когда совсем ободняло, пришел в дом офицер. Говорит ему девушка, что она всех людей убила, что и ремонтера тоже, все из-за денег или какой другой надобности. Что никакая она не ведьма, а бедная сиротка, всеми обижаема. Что орудует тут целая шайка, она в деревне соглядатай, но не по своей воле, заставляют ее, смертью стращают, а остальные в лесу прячутся, живут в укромном домике. Но сейчас туда нельзя идти, подельники ее сразу деру дадут, что пойти нужно вечером, там она секретной дорогой пройдет, тайный знак подаст и впустят их. Звала офицера, чтоб она с ним вдвоем пошла: “Пойдем со мной, гладенький, будет тебе денежка и будет тебе пряничек, все-все тебе покажу, все-все тебе сделаю”. И глазками так и стреляет, так и стреляет. “Будешь зыркать, зенки твои поганые выколю, сатана”, – сказал ей офицер. Но вечером в дом идти согласился. Да только не такой дурак он, чтоб одному идти. Всего солдат была дюжина, так половину он с собой взял, а вторую половину под началом сержанта оставил дом стеречь. Ведьма очень испугалась, говорила, что нельзя так, что вдвоем-то и то там опасно показаться, а тут чуть ли не рота солдат, подельники ее деру дадут, только их и видели. Но офицер не преклонен был. "Веди, - говорит, - в сам дом любой ценой, спугнешь своих – насмерть шпицрутенами забью. Но прежде сама дом покажешь, а мы уж там на месте решим. А если и дом не найдешь, то ночь вчерашняя тебе грезами сладкими покажется по сравнению с сегодняшней".
Ушли солдаты с ведьмой ввечеру. Никто следить за ними не отважился. Всю ночь ветрище дул, тучи черные набежали, но дождя так и не было. Утром вернулся один солдат, весь бледный, одежда порвана. Ничего путного объяснить не может, все орет про пламень всепожирающий, про какую-то собаку с два дома ростом, про то, что прокляты все они, и смерть, мол, вон она стоит. И пальцем тычет, показывает, где смерть стоит. Солдаты его в квартире на топчан уложили, а сами отправились на поиски.
Нашли в версте от деревни ведьму, валялась на земле, живая была еще, но без сил, лицо разбито, а на груди рана как от сабельного удара. Лежала она на спине без чувств, не связанная, хотя ее когда в лес повели, руки накрепко за спиной сержант сам лично связывал, самой не развязаться ей ну никак. Рядом офицер лежал мертвый, в руках саблю сжимал, глаза у него как будто кем-то выдавлены, да вот одно странно: выдавили их как будто изнутри головы, а не наоборот.
Ох, и струхнул же сержант. Ведьму опять связал. Все вокруг обыскал. Больше ничего не нашил интересного. Судя по следам, дошли они все вместе до этого места, а дальше как сквозь землю канули. ”Нет никакого логова разбойничьего в лесу, нету у нее никакой шайки бандитской”, – подумал сержант. Понял он, что не найти ему товарищей своих ни живыми, ни мертвыми, а о деньгах он уж и думать забыл.
Привели ведьму в чувство, по морде нахлопали, повели обратно к деревне. Быстро гнали, а она ели ноги волочит, шатается и падает. На ней только лишь одна рубаха белая, на груди рассеченная, ночи и утренники еще зябкие были, ступни у нее от земли холодной совсем посинели. Подвели ее к дому своему. Она плачет, просит пить, на холод сетует. “Пить не дадим, а насчет того, что зябко тебе, тут уж подсобим”, – отвечал сержант.
Бросили ее на пол в ее же доме и подожгли. Испужались соседи, что пламя на них перекинется, кинулись дом свой водой из колодезя поливать, но безветренно было, обошлось все. Сгорел дом дотла.
Вечерело. Вошли солдаты на пепелище – на полу скелет лежит обгоревший. Приказал сержант деревенским кости в мешок сложить, могилу приготовить, а после за священником послать, чтоб могилу освятил и молебен прочитал. Ох, как не хотелось им на своем кладбище чудо такое хоронить, но с властью спорить хотелось еще меньше. Сделали все, как сержант приказал, но не пришлось им свое кладбище под такое дело использовать
Наутро выяснилось, что ночью обезумевший солдат кости забрал и закопал под холмом, что между деревней и кладбищем. А руки у него почернели, засохли, волдырями покрылись. На вопрос сержанта, зачем он это сделал, нес солдат чушь очередную, говорил, что лично приказал ему какой-то генерал-майор Трут. Себя солдат называл полковником, а сержанта сынишкой.
Более тут задерживаться солдатам резона не было, собрались и уехали. А кости перезахоранивать никто не решился, – так закончила повествование баба Анна.
Помолчали люди, призадумался каждый о своем.
– Страсти-то какие, а кабы это и не сказка вовсе, баба Аня, как тогда быть? – говорит тетка Сема и крестится.
– А что, думашь, быль это? – отвечает Анна.
– А ведь это и впрямь не сказка, – подал голос дед Игнат, маленький плешивый старичок, дряхлый и без зубов.
Далее рассказывает Игнат о том, что слышал он историю эту, когда мальчонкой был.
– А что, дед Игнат, – вопросил его Брюква, – верно не скоро бы такое забылось? Что люди говорили тогда про случившееся?
Помнил Игнат мало, на деревне об этом говорить боялись, к тому ж, через полгода уехали они всей семьей из Пятерихи, отец его решил на переселении счастья попытать. Вернулся Игнат уже немолодым в деревню, никого из тех, кто ему это сказывал, и не осталось в живых.
Еще покалякали чуток. Затем совсем на улице стемнело, разговор сам увял, расходятся люди по домам, качая головой.
***
Настала осень. Днем все усердно работали на сборе урожая. Как-то вечером сентябрьским все сидели за столом и ели кашу из общего котелка. Зоя была молчалива и мрачна, под обоими глазами ее красовалось по синяку. Вчера был банный день, она с Афанасием пошла в баню. В этот день он был сильно навеселе, она говорила ему, чтоб он не ходил, но он лишь бранился на нее. “Полька, а ну натаскай воды в баню!” – велел Афанасий Поликарпу. Трезвым он сам это делал, но тут понял, что не сдюжить ему, любо лень с пьяных глаз обуяла. Афанасий был мужик работящий, но все больше пьющий, а по пьяни работать он не любил.
Поля натаскал воды, а потом слышал, как в предбаннике отец сильно ударил мать. “За что?!” – с изумлением и обидой воскликнула она. “Ай, да просто так!” — с усмешкой отвечал Афанасий. Потом все повторилось еще один раз. Зоя хотела в чем была выскочить на улицу, но Афанасий удержал ее.
– Стой, глупая баба, кто меня парить будет?
– Пусти, руку больно!
– Все, отпустил, да только ты не смей сдыгать. Ладно уж, хватит тебе подарков на сегодня, – Афанасий расхохотался, развеселившись своей шуткой. – Ступай в парилку.
Поля тряхнул головой, отгоняя воспоминания вчерашнего дня, продолжая степенно есть кашу. Такой уж он был – все делал добротно и не спеша, основательно, ну прямо вылитый дедушка в молодости. В то же время дед Спиридон был как будто сам не свой, ел рассеянно, все время вертел пальцем в ухе.
– Да, что ж ты все в ухе-то копаешь?! – не выдерживает баба Анна.
– Ох, все жужжание како-то: то в ухе, то возле уха, сладу с ним нет.
– Ты больше пальцем-то копай в нем. Совсем, старый, оглохнешь. Нет, ведь, продолжает. Вы посмотрите не него, – не унимается бабушка. – Что ты нашел там, клад?
– Без тебя тошно.
Встал Спиридон и поплелся на печь, так и не поев ладом. Люба задумалась, смотрит на печь, где дед под одеялом ворочается. Тут неприятность – падает у нее прямо на платье крупный кусок каши. Афанасий отвешивает Любе крепкий подзатыльник. “Чтоб немедля все отстирала, останется пятно – выпорю тебя вожжами”, – грозит отец дочери, хмуря брови. Мишутка с Гришуткой так и прыснули в кулак, давясь смехом.
Битье вожжами для детей было самое тяжкое наказание, когда уж сосем набедокурят крепко. Намедни Мишутка курицу раздавил: разыгрались они с Гришуткой в казаков, стали скакать как оголтелые по двору, да он и не заметил, как рядом с курятником оказался, а потом со всего размаху на курицу прыгнул, сломал хребет ей. Перепугались они с Гришуткой да и дали деру в лес. Потом всем четверым детям тумаков досталось, даже Поликарпу, которому всех меньше приходилось терпеть от отца, был Поля с детства сурьезный и никогда не озорничал и случайных проступков не допускал. Отец крепко осерчал, требовал, чтоб признался “преступник” и грозился вожжами его проучить. “Кто же теперь признается, после такого обещания?” – недоумевала Люба. Она видела, что это был Мишутка, но не выдала его.
Люба встала из-за стола, переоделась за перегородкой, и вышла в сени. До слез ей обидно стало, что Мишутка так и ждет, чтоб ее поколотили.
“Вот скажу про тебя отцу, будешь знать, стервец”, – думала Люба, бредя на реку застирывать пятно от каши, но знала, что язык у нее не повернется брата выдать, так только – душу отвести она это про себя говорила.
Стало совсем холодать, уже и первый снежок землю припорошил. Чинил как-то дед Спиридон дверь в конюшню, да, видать, не поберегся и простуда его одолела. Целыми днями дед лежал на печи, спускался изредка – похлебать от супа отвара горячего с хлебными мякишами, что ему Анна готовила, да на улицу по нужде. Все кашлял и хрипел. А потом затих. Вроде и жив еще, но с печи не слазит.
Зима проходит, все хуже деду, думают домашние, что помрет он со дня на день, но он пока держится.
Наступила очередная весна, восемнадцатая в жизни Поликарпа. Был теплый майский вечер. Вернулся Афанасий домой трезв, но сильно злющий. Был он три дня назад в городе, купил там новые сапоги, а их у него в первый же день украли. Винил он в первую очередь семью свою, потом на соседей грешил. Все дни эти злющий ходил. Зоя масло в огонь подливала, говоря, что, дескать, пропил он деньги и сапог не купил. Ей он их не успел показать. Поликарп видел, как отец новые сапоги на улице тряпкой протирал, но матери не сказывал – больно тошно ему было в это лезти.
В тот день особенно свирепел Афанасий. В дом зашел, детям по подзатыльнику раздал, Поликарпу кулаком по макушке стукнул.
– Лоботрясы, запорю!
– Да, что ты, с ума сошел, что ли окаянный?! – орет на него Зоя. – Иди на двор, корове сена положи.
Афанасий бьет Зою тыльной стороной ладони. Поля смотрит исподлобья и выходит во двор – скотине пойло отнести, сена подложить. Возвращается Поля, еще из сеней слышит он, как мать с отцом друг на друга криком кричат. Афанасий замолкает вдруг, а потом бьет Зою в челюсть со всего размаху, только зубами она лязгнула, да на топчан упала. Схватил Афанасий поварешку и давай ее лупцевать по чему попало. Что бы тут было - неизвестно. Да только вдруг спрыгнул с печи дед Спиридон. Афанасий аж от неожиданности замер с занесенной рукой. Вот уж было отчего опешить. Все думали, что дед на ладан дышит. Зыркнул Спиридон на Афанасия злобно и прошипел:
– Пш-шел прочь, мерзавец.
– Убирайся обратно на печь, старый черт, – заорал в ярости на деда Афанасий.
Затем сгреб в горсти рубаху на груди у деда и с силой толкнул его. Да только дед стоит, не шелохнется. До болезни дед Спиридон дюже могутный был, каких поискать еще. Афанасий отпустил его и резко двумя руками толкнул, но сам на пол отлетел, дед ни на чуточку не сдвинулся.
– Черт старый, лентяй, обманщик, прохвост! – негодовал Афанасий.
Дед подошел к нему и схватил за плечо, да так, что аж кости под рукой затрещали. Заскулил, задергался Афанасий, дед взглянул в лицо ему и спокойно так молвит:
– Пошел прочь сейчас, а ночевать сегодня в сарае будешь. И ослушаться меня не смей.
Видел Поликарп, как вышел в сени отец его, дед на печь обратно залез, а мать, не вставая с топчана, одеялом укрылась и затихла. Афанасий не ослушался, спать в сарае лег, а наутро нашли его мертвым. Грудь у него разбита вся и на ней отпечатки как следы от копыта. Глаза полны ужаса, в руке крестик сжимал нательный. Поговаривали люди, что черт его насмерть запинал. Кто несуеверный, говорили, что лошадь лягнула или сам он ей под ноги упал, вот и наступила на него, да только виданное ли это дело.
Похоронили его, навзрыд рыдала Зоя – осталась одна с детьми, ладно хоть Поликарп уже вырос, будет подспорьем. Но одному ему тоже не вытянуть все на себе, не накосить им столько сена для скотины, продавать придется.
Но продавать животину не пришлось. После похорон со Спиридона всю хворь как рукой сняло. Он и за скотиной ходил, и сено косил, за домом следил. Возил зерно на мельницу – по два мешка муки одной рукой хватал и на телегу играючи забрасывал. Вроде хорошо бы все, да только бабушка ходит сама не своя. Сомнения ее гложут, чует беду и зло.
Анна много молиться стала, больше прежнего. Все деда допрашивает, что с ним и как, как чувствует себя он. Отвечает ей дед с большой неохотой. Анна какие-то свои обряды творит, но чахнет она от них день ото дня. Заметила Анна, что Спиридон крест не носит, совсем на него раскричалась. А он ей, дескать, потерял где-то, опосля новый куплю. Ездила бабушка в Зайцево, молебен отстояла. А после него случился с ней удар, слегла Анна с хворью.
Поликарп мало за этими их делами следил, потому и помнил плохо, уж больно у него работы много стало. Но как-то раз подозвала его Анна к своей кровати и сняла с себя крест нательный, подарила его Поликарпу и велела носить, не снимая. Говорила Анна, что чувствует порчу сильную на доме их, но крест Полю убережет, а он чтобы беды не боялся и своих родных защищал.
Наутро случился у Анны еще один удар, к вечеру скончалась она. Похоронили на кладбище за холмом. Вся деревня пришла проститься, кроме Спиридона. Лежал он на печи три дня, недвижим почти, думали все, что так сильно за жену свою переживает, что аж сам в ступор впал.
Дети по бабушке крушились немало, особенно Любочка – все глаза выплакала. Поликарп был угрюм и подавлен, как священник бабушку отпевал, какие речи над ней произносили, все как в тумане для него было. Не любил Брюква хмеля, но на девять дней много горькой выпил. Дед снова заболел, но как прошло сорок дней, так же внезапно поправился.
Снилась Поле бабушка первое время, все что-то кричала ему во сне, но слова ее как будто ветер и лай собачий заглушали. А потом устаканилось все, вернулась жизнь в прежнее русло.
Продолжение следует...
Новость отредактировал Lynx - 27-06-2017, 00:08
Причина: Стилистика автора сохранена
Ключевые слова: Деревня ведьма истории семья дед черт крест авторская история