Сновидения, размышления
Жизнь - это история самореализации бессознательного! Все, что есть в бессознательном, стремится реализоваться, и человеческая личность хочет развиваться из своих бессознательных источников, ощущая себя, как единое целое.То, чем мы являемся для нашего внутреннего видения и то, что есть человек sub specie aetemitatis (С точки зрения вечности (лат.)) , может быть выражено только посредством мифа. Миф более индивидуален и выражает жизнь более точно, нежели наука. Наука работает с концепциями, которые носят слишком общий характер, чтобы быть справедливыми для субъективного множества событий одной единственной жизни.
У нас нет исходных возможностей для сравнения. Человек не в состоянии сравнить себя ни с одним существом, он не обезьяна, не корова и не дерево. Я - человек. Но что это значит - быть человеком? Я отдельная часть безграничного Божества, но я не могу сопоставить себя ни с животным, ни с растением, ни с камнем. И лишь мифологические герои обладают большими, нежели человек, возможностями. Но как может человек составить определенное мнение о себе?
Каждый из нас предполагает некий психический процесс, который мы не контролируем, и который лишь частично направляем. Потому мы не можем вынести окончательного суждения о себе или о своей жизни. Если бы мы могли - это бы значило, что мы знаем, но такое утверждение - не более чем претензия на знание. В глубине души мы никогда не знаем, что же на самом деле произошло. История жизни начинается для нас в случайном месте, в какой-то особой точке, которую нам случилось запомнить, но уже в тот момент наша жизнь была чрезвычайно сложна. Мы не знаем, чем станет наша жизнь. Поэтому у истории нет начала, а о конце лишь можно высказывать смутные предположения.
Человеческая жизнь - сомнительный опыт, который, только будучи возведенным во множество, способен произвести впечатление. У отдельного человека жизнь так быстротечна, так недостаточна, что даже существование и развитие чего-либо является в буквальном смысле чудом.
Жизнь всегда представлялась мне подобной растению, питающемуся от своего собственного корневища. Жизнь в действительности невидима, спрятана в корневище. Та часть, которая появляется над землей, живет только одно лето. Потом она увядает, ее можно назвать кратковременным видением. Когда мы думаем о концах и началах, мы не можем отделаться от ощущения всеобщей ничтожности. Тем не менее меня никогда не покидало чувство, что нечто живет и продолжается под поверхностью вечного потока. То, что мы видим, лишь крона, и когда ее не станет, корневище останется.
Я должен упомянуть о начавшей сгущаться мрачной, ночной атмосфере. Мои родители спали порознь. Я спал в комнате отца. Из комнаты матери исходило нечто пугающее. По вечерам мать была странной и таинственной. Однажды ночью я увидел выходящую через ее дверь слабо светящуюся неопределенную фигуру, ее голова отделилась от шеи и поплыла по воздуху - впереди, как маленькая луна. Сразу же появилась другая голова и тоже отделилась. Это повторилось шесть или семь раз. У меня были беспокойные сны, я видел вещи, которые становились то большими, то маленькими. Например, я видел крошечный шар, находящийся на большом расстоянии, постепенно он приближался, разрастаясь в чудовищный предмет и вызывая удушье. Или я видел телеграфные провода с сидящими на них птицами; провода расширялись, мой страх увеличивался, пока, наконец, ужас не пробуждал меня.
Сны эти были предвестниками физиологических изменений, связанных с половым созреванием, однако у них была и другая предтеча. Когда мне было семь лет, я болел ложным крупом, с приступами затрудненного дыхания. Однажды ночью, во время такого приступа я стоял на ногах в кровати, с головой, откинутой назад, в то время как отец держал меня под руки. Над собой я увидел огненно светящийся голубой круг размером в полную луну, и внутри него двигались золотые фигурки, я думал, - ангелы. Видение повторялось и всякий раз страх удушья становился слабее. Но удушье явилось снова в невротических снах. В этом я вижу психогенный фактор: удушающей становилась атмосфера в доме.
К двум моим провалам - математике и рисованию - добавился третий: с самого начала я ненавидел физкультуру. Я не выносил, когда меня учили, как я должен двигаться. Я ходил в школу, чтобы научиться чему-то новому, но не для того, чтобы отрабатывать бесполезные и бессмысленные акробатические упражнения. Более того, после несчастных происшествий моего раннего детства у меня осталась некоторая физическая робость, которую я так и не смог преодолеть. Робость эта происходила от недоверчивости к миру и собственным возможностям. Мир, определенно, казался мне прекрасным, но, вместе с тем, непостижимым и угрожающим. А я всегда с самого начала хотел знать, кому и чему я доверялся. Возможно это было как-то связано с моей матерью, которая однажды покинула меня на несколько месяцев? Тогда, - и я опишу это позже, - у меня начались невротические обмороки и доктор к моему большому удовольствию запретил мне заниматься гимнастикой. Я избавился от этого бремени, но вынужден был проглотить еще одно поражение.
Бог создал Адама и Еву таким образом, чтобы они думали то, что совсем не хотели думать. Он сделал это для того, чтобы знать, послушны ли они. И Он мог точно также потребовать от меня нечто, для меня традиционно неприемлемое. Именно послушание давало благодать, а после этого опыта я знал, что такое благодать Божья. Вы должны совершенно подчиниться Богу, не заботясь ни о чем, кроме исполнения Его Воли. В противном случае все лишено смысла. - Именно тогда у меня возникло настоящее чувство ответственности. Мысль о том, что я должен думать, зачем Бог осквернил свой собор была ужасна. И вместе с тем пришло неясное понимание того, что Бог способен быть чем-то ужасным. Это была страшная тайна, и чувство, что я владею ею, наложило тень на всю мою жизнь.
Этот опыт также заставил меня в большей мере ощутить чувство собственной неполноценности. Я - дьявол или свинья, - думал я, во мне какая-то червоточина. Но потом я перечел отцовский Новый Завет и с некоторым удовлетворением обнаружил там притчу о фарисее и сборщике податей, и понял, что лишь осужденные будут избраны. Новый Завет навсегда оставил меня в убеждении, что несправедливый домоправитель был хвалим и что Петр, - колеблющийся, - наименован камнем.
Чем более росло во мне чувство собственной неполноценности, тем более непостижимой казалась мне Божественная благодать. В конце концов я никогда не был уверен в себе. Когда моя мать однажды сказала: "Ты всегда, был хорошим мальчиком", - я просто не в состоянии был понять это. Я хороший мальчик? Это невероятно. Я всегда казался себе существом порочным и неполноценным.
И в это время мне приснился незабываемый сон, который меня одновременно и испугал и ободрил. Ночью показался в незнакомом месте, и медленно шел вперед, в густом тумане, навстречу сильному, почти ураганному ветру. Я нес в руках маленький огонек, который в любую минуту мог потухнуть. И все зависело от того, удержу ли я его при жизни. Вдруг я почувствовал, что кто-то идет за мной. Я оглянулся и увидел огромную черную фигуру, она следовала за мной по пятам. И в тот же момент, несмотря на сильный испуг, я ясно осознал, что вопреки всем опасностям, через ночь и бурю, я должен пронести и спасти мой маленький огонек. Проснувшись, я тотчас понял, что этот "броккенский призрак" - моя собственная тень на облаке, вызванная светом того огонька.Еще я понял, что этот огонек, единственный свет, которым я обладал, и был моим сознанием. И это было мое единственное сокровище. И хоть этот огонь так мал и слаб в сравнении с силами тьмы, все же это - свет, мой единственный свет.
Моей задачей было сохранить свет и не оглядываться на vita peracta, на то, что закрыто для света. Я должен идти против бури, теснящей меня назад, идти в неизмеримую тьму мира, где нет ничего, лишь внешние очертания, зримые и обманчивые, того, что невидимо и скрыто. Я, мой "номер 1" должен идти вперед - я должен учиться, зарабатывать деньги, я должен жить, побеждая трудности, заблуждаться и терпеть поражения. Буря, что наваливалась на меня, - это время, непрестанно уходящее и непрестанно догоняющее, настигающее меня. Это мощный водоворот, который втягивает все сущее, избежать его сможет лишь тот, кто неудержимо стремится вперед, да и то лишь на миг. Прошлое чудовищно реально и оно пожирает каждого, кто не сумеет откупиться правильным ответом.
Я узнал, что мой путь ведет вовне, наружу - в ограниченность и потемки трехмерности. Наверное, таким же образом Адам когда-то покинул Рай: Рай стал для него призраком, а свет был там, где в поте лица своего он будет распахивать каменистое поле.
Можно было, например, предположить, что мое понимание развивалось и формировалось медленно, и внезапно, во сне наступил прорыв. Очевидно, это было именно так. Вопрос лишь в том, почему это произошло, и почему это проникло в сознание? Ведь я же ничего не предпринимал сознательно, дабы навязать такой порядок вещей, напротив, мои симпатии были всецело на Другой стороне. Значит, в самом деле существует нечто - за кулисами - некий разум, во всяком случае, нечто более разумное, чем я; мне никоим образом не могла прийти в голову эта гениальная мысль, что в свете сознания внутренний мир будет выглядеть как гигантская тень. Наконец, я понял многое, чего не понимал раньше, и особенно холодные тени замешательства и отчужденности, которые появлялись на лицах людей, когда я упоминал что-нибудь, что касалось мира внутреннего.
Итак, я должен забыть о "номере 2", но ни в коем случае не отказываться от него, и ни в коем случае не считать его несуществующим. Это стало бы искажением моего "я", и, более того, это лишило бы меня возможности объяснить происхождение сновидений. Я не сомневался в том, что "номер 2" был каким-то образом связан с возникновением сновидений, я был готов даже принять его за тот самый внушавший мне их высший разум. Но я чувствовал, что все более становлюсь "номером 1", а он был лишь частью, подвижной частью более широкого, всеобъемлющего "номера 2". "Номер 2" был на деле призраком, тем, что называется "Дух тьмы".
Таким образом я "порвал" со своим вторым "я", я отделил его от себя, предоставив ему свободу вести свое, совершенно автономное существование. Я не связывал его с какой-то определенной личностью, как это принято делать с привидениями, хотя при моем деревенском происхождении это было бы естественно. В деревне люди верят в такие вещи, как бы там ни было на самом деле.
Единственная отчетливая черта моего "Духа" - его связь ,с прошлым, его протяженность во времени или, вернее, его временная безграничность. - Я не отдавал себе в этом отчета, точно так же я не имел никакого представления о его местонахождении в пространстве. Он играл роль крайне расплывчатую, он всегда находился как бы на заднем плане моего существования.
Человек и в психическом и в духовном отношении приходит в этот мир с некоторой ориентацией, заложенной в нем изначально, в соответствии с привычной для него средой и окружением, - как правило, это некий родительский мир, своего рода "дух семьи". Однако, такой "дух семьи" большей мерой несет на себе неосознанную печать "духа времени". Когда "дух семьи" представляет собою consensus omnium (Общее согласие (лат.).), это означает стабильность и спокойствие, но в большинстве мы встречаем обратные случаи, что порождает ощущение нестабильности и неуверенности.
Дети в гораздо большей степени реагируют не на то, что взрослые говорят, но на нечто трудно поддающееся определению в окружающей их духовной атмосфере. Ребенок бессознательно приспосабливается к ней, и у него возникают обусловленные атмосферой черты характера. Особого рода религиозные переживания, которые появлялись у меня уже в раннем детстве были естественной реакцией на общий дух родительского дома. Религиозные сомнения, которые позднее овладели моим отцом, не могли возникнуть вдруг и внезапно. Такого порядка революции во внутреннем мире человека, как и в мире вообще, в течение долгого времени бросают тень на все вокруг, и тень эта увеличивается по мере того, как наше сознание противится этому. И чем более отец мой боролся со своими сомнениями и внутренним беспокойством, тем сильнее это сказывалось на мне.
Я никогда не думал, что это было влиянием матери, она была слишком прочно соединена с некими иными основами бытия, хотя это никогда не казалось мне результатом твердости ее христианской веры. Для меня это было как-то связано с животными, деревьями, горами, лугами и водяными потоками - все это самым странным образом контрастировало с ее внешней традиционной религиозностью. Эта скрытая сторона ее натуры так соответствовала моим собственным настроениям, что я чувствовал себя с нею удивительно легко и уверенно, она сообщала мне ощущение твердой почвы под ногами. Мне никогда не приходило в голову, насколько "языческой" была эта ее почва. Но это она поддерживала меня в начавшем тогда уже оформляться конфликте между отцовской традицией и влиянием сил прямо противоположных, странных, бессознательно волновавших меня.
Оглядываясь назад, я вижу сколь сильно мой детский опыт повлиял на будущие события и помог мне принять новые обстоятельства, связанные с религиозным кризисом моего отца, утратой многих иллюзий, помог мне принять мир таким, каков он есть и каким я его знаю сейчас, но не знал вчера.
Мы можем всю жизнь думать, что мы следуем собственным желаниям, так никогда и не осознав, что в большинстве своем мы лишь статисты в этом мире, на этой сцене. Существуют вещи, которые, хотим мы того или нет, знаем мы о них или не знаем, воздействуют на нашу жизнь, и тем больше, чем меньше мы это осознаем.
Так по крайней мере часть нашего существа живет в некоем безграничном времени - та часть, которую я сам - для своих собственных нужд обозначил как "номер 2". Эта - не мой личный случай, это присуще всем, что доказывается существованием религии, которая обращена именно к этому внутреннему человеку и уже две тысячи лет всерьез пытается вывести его на поверхность нашего сознания, провозгласив своим девизом: Noli foras ire, in intenore homine habitat ventas! (Не устремляй свои помыслы вовне, истина находится внутри нас (лат.).)
Я понимал, что невозможно достигнуть чего бы то ни было, говоря о вещах, неизвестных никому. Наивный не замечает какое оскорбление он наносит людям, говоря с ними о том, чего они не знают. Подобную беспардонность прощают только писателям, журналистам или поэтам. Я стал понимать, что новые идеи, или даже старые, но в каком-то необычном ракурсе, можно сообщать лишь посредством фактов. Факты долговечны, от них не уйдешь, рано или поздно кто-нибудь обратит на них внимание и вынужден будет признать. Я понял, что за неимением чего-то лучшего, я лишь рассуждал вместо того, чтобы приводить факты, и я понял, что именно этого мне и недостает. У меня не было ничего, что можно было бы "взять в руки", более, чем когда-либо, я нуждался в чистой эмпирии. Я стал считать это недостатком философов - их многословие, превышающее опыт, их умолчание там, где опыт необходим. Она была убийцей, но не только: она стала самоубийцей. Потому что тот, кто совершает преступление, разрушает и свою душу. Убийца судит сам себя. Если преступление раскрыто и преступник пойман, он понесет наказание согласно закону. Если преступление осталось тайной, и человек совершил его без моральных колебаний, наказание все равно придет к нему, о чем и свидетельствует этот случай. Оно просто придет днем позже. Иногда оказывается, что даже животные и растения знают о преступлении.
Клинические диагнозы важны, поскольку Определенным образом ориентируют врача, но они ничем не могут помочь пациенту. Все зависит от его "истории". Только она способна обнаружить внутренние основания человеческого поведения и человеческих страданий и только она открывает возможности эффективного лечения.
Мне часто задают вопросы о моем психотерапевтическом или психоаналитическом методе. Я не могу дать однозначный ответ. Каждый случай диктует свою терапию. Когда какой-нибудь врач говорит мне, что "строго придерживается" того или иного метода, у меня возникают сомнения в успехе его лечения. В литературе так много говорилось о внутреннем сопротивлении больного, что можно подумать, будто врач пытается навязать нечто, тогда как лечение и выздоровление должно происходить естественно, само собою. Психотерапия и психоанализ предполагают индивидуальный подход к каждому. Каждого пациента я лечил единственно возможным образом, потому что решение проблемы всегда индивидуально. Общее правило можно принять только cum grano sails.
(С известной оговоркой, дословно: с крупицей соли (лат.).) Истина в психологии лишь тогда имеет ценность, когда ей возможно найти применение. Решение, которое неприемлемо для меня, вполне может подойти для кого-нибудь другого.
Разумеется, врач должен быть знаком с так называемыми "методами". Но он должен быть чрезвычайно осторожен, чтобы не пойти по привычному, или рутинному пути. Вообще нужно с некоторой опаской относиться к теоретическим спекуляциям. Сегодня они кажутся удовлетворительными, а завтра их сменят другие. Для моего психоанализа это не имеет значения. Я намеренно избегаю педантизма в этих вопросах. Для меня прежде всего существует индивидуум и индивидуальный подход.
А принципиально лишь то, что я обращаюсь к больному, как человек - к другому человеку. Психоанализ - это диалог, и он требует двух партнеров. Психоаналитик и пациент сидят друг напротив друга, глаза в глаза. Врачу есть что сказать, но и больному - в той же степени.
Поскольку сущность психотерапии не состоит в применении какого-то "метода", одних специальных психиатрических знаний здесь оказывается недостаточно. Невозможно лечить скрытые психозы, если не понять их символики. В работе с интеллигентными и образованными пациентами психиатру мало одних лишь профессиональных знаний. Кроме всякого рода теоретических положений он должен понять, чем в действительности руководствуется пациент, иначе он не сможет преодолеть его внутреннего сопротивления. В конце концов ведь имеет значение не то, подтвердилась или нет та или иная теория, а то, что представляет собою больной, каков его внутренний мир. А понять это невозможно, не зная привычной для него среды со всеми ее установлениями и предрассудками.
Человеческая психика очевидно более сложна и менее доступна для изучения, нежели человеческое тело. Она, скажем так, начинает существовать в тот момент, когда мы осознаем ее. Поэтому она составляет проблему не только индивидуального, но и общечеловеческого порядка, и психиатру проходится иметь дело со всем многообразием мира.
Но психотерапевт должен понимать не только своего пациента, в равной степени он должен понимать самого себя. Поэтому - conditio sine qua поп. (Необходимое условие (лат.).) - существует обучение собственно анализу, или так называемый тренировочный психоанализ, то, что можно назвать "Врачу, исцелись сам". Только если врач в состоянии справиться со своими собственными проблемами, он может научить этому пациента. - И только так! Проводя тренировочный анализ, аналитик должен изучить свою собственную психику и проделать это со всею серьезностью. Если он не сможет сделать это сам, он не сможет научить этому пациента. Утратив, не сумев объяснить себе какую-то часть своего сознания, точно так же он теряет часть сознания пациента. Поэтому в таком тренировочном психоанализе недостаточно руководствоваться некоей системой понятий. Психоаналитик должен уяснить для себя со всею очевидностью, что анализ имеет самое непосредственное отношение к нему, что этот анализ часть реальной жизни, а никакой не метод, и его нельзя (в буквальном смысле!) заучить наизусть. Врач, терапевт, который не осознал этого в курсе собственного тренировочного анализа, в будущем поплатится неудачами.
Бывают случаи, когда врач не в состоянии помочь больному, пока не почувствует себя соучастником его драмы, пока не избавится от груза собственной авторитарности. В моменты больших кризисов, в экстремальных ситуациях, когда решается вопрос "быть или не быть", не помогают разного рода гипнотические фокусы, здесь испытанию подвергаются внутренние духовные ресурсы врача.
Терапевт должен ежеминутно давать себе отчет в том противостоянии, которое возникает у него с пациентом. Ведь наши реакции определяются не только сознанием, мы постоянно должны задаваться вопросом: "А каким образом переживает эту ситуацию мое бессознательное?" Нужно стараться понять собственные сны и самым пристальным образом изучать себя, - с тем же вниманием, с каким мы изучаем пациента, иначе мы рискуем пойти по ложному пути.
Сон означал приблизительно следующее: путешествие, в которое он отправляется, - его поездка в Цюрих. Но он находится там недолго. Ребенок в центре - он сам. Для маленьких детей такого рода вещи может не вполне обычны, но вполне возможны. Фекалии, их цвет и запах вызывают у них определенный интерес. Городской ребенок, да еще воспитанный в строгих правилах, легко может помнить за собою подобную провинность.
Но тот, видевший сон, доктор не был ребенком, он - взрослый человек. Потому центральный образ его сновидения показался мне зловещим знаком. Когда он пересказал мне свой сон, я понял, что его нормальность имела компенсаторную природу.
Внутреннее сопротивление, особенно когда оно упорно, заслуживает внимания, оно зачастую предупреждает о вещах, которыми нельзя пренебрегать. Лекарство может стать ядом, если оно противопоказано, операция - смертельной..
Когда дело доходит до глубоких внутренних переживаний, до самой сути человеческой личности, людей, в большинстве своем, охватывает страх, многие не выдерживают и уходят. Риск внутреннего переживания, своего рода духовный авантюризм, как правило, людям не свойственен. Возможность психической реализации невыносима для них. Такие вещи возможны в их "сверхъестественном" или, по крайней мере, "историческом" проявлении. Но к собственной психике люди почему-то относятся с удивительным пренебрежением.
В жизни врача существует некая обязательная закономерность, которая состоит в том, что люди, которых он встречает за время своей практики, становятся частью его собственной жизни. Люди, которые приходят к нему, к счастью, или нет, никогда не находились в центре внимания, но это люди по разным причинам необыкновенные, с недюжинной судьбой, люди, которые пережили ни с чем не сравнимые внутренние катастрофы. Часто это люди с выдающимися способностями, такими, за которые не жалко отдать жизнь, но эти таланты развиваются на такой странной и психологически неблагоприятной почве, что мы порой не можем сказать, гений перед нами или это лишь какие-то фрагменты одаренности. Нередко в невероятных обстоятельствах мы вдруг обнаруживаем такое душевное богатство, которое менее всего ожидаешь встретить среди людей не выдающихся, социально приниженных. Психотерапия лишь в том случае будет успешной, если врач не позволит себе отстраниться от человеческих страданий. Врач находится в постоянном диалоге с пациентом, постоянно сравнивает себя с ним, свое душевное состояние - с его. Если по какой-то причине этого не происходит, психотерапевтический процесс становится неэффективен, и состояние пациента остается без изменений. Если один из них не станет проблемой для другого, решения они не найдут.
Среди так называемых невротиков существует немало людей, которые, родись они ранее, невротиками не стали бы, т.е. они не страдали бы от внутренней раздвоенности. Живи они тогда, когда человек был связан с природой и миром своих предков посредством мифа, когда природа была для него источником духовного опыта, а не просто окружающей средой, эти люди были бы избавлены от внутренних разладов. Речь о тех, для кого утрата мифа невыносима, и кто не может найти свой путь в этом мире, довольствуясь естественнонаучными представлениями о нем, фантастическими словесными спекуляциями, которые не имеют ничего общего с мудростью.
Наши современники, мучимые внутренними разладами, - всего лишь "ситуативные невротики", их видимая болезненность исчезает, как только пропасть между "я" и бессознательным сводится на нет. Кто сам ощутил этот внутренний разлад и побывал в подобном положении, сможет лучше понять бессознательные психические процессы и будет застрахован от опасности преувеличивать размеры невроза, к чему психологи часто склонны. Кто на собственном опыте не испытал нуменозное действие архетипов, едва ли сможет избежать путаницы, когда столкнется с этим на практике. Он будет переоценивать или недооценивать это, но его критерии окажутся исключительно рационального, а не эмпирического порядка. Именно здесь начинаются губительные заблуждения - и этим страдают не только медики - из них первое: предпочтение рационального, умственного пути - остальным. Такого рода попытки преследуют тайную цель отстраниться, насколько это возможно, от собственного подсознания, от архе-типических состояний, от реального психологического опыта, и заменить его надежной на вид, но искусственной и ограниченной, двухмерной идеологической действительностью, где настоящая жизнь со всеми ее сложностями заслонена так называемыми "отчетливыми понятиями" - идеологемами. Таким образом, значение приобретают не реальности опыта, но пустые имена, которые отныне занимают их место. Это ни к чему не обязывает и чрезвычайно удобно, поскольку защищает нас от испытания опытом и осознания его. Но дух живет не в концепциях, но в поступках и реальных вещах. Слова никого не согреют, тем не менее эту бесплодную процедуру бесконечно повторяют.
Поэтому наиболее трудными, как и наиболее неблагодарными для меня пациентами, кроме "патологических фантазеров", являются так называемые интеллектуалы. У них правая рука не знает, что делает левая. Они культивируют своего рода Psychologie а compartiments . Они не позволяют себе ни единого чувства, неконтролируемого интеллектом, т. е. они пытаются все уладить и пригладить, но в результате более других страдают от всякого рода неврозов.
"механизм вытеснения", заимствованный Фрейдом из психологии неврозов и применяемый им в толкованиях сновидений. Это было важно для меня - в своих ассоциативных тестах я часто встречался с реакциями такого рода: пациент не мог найти ответ на то или иное стимулирующее слово, или медлил более обычного. Затем было установлено, что такие аномалии проявляются всякий раз, когда стимулирующие слова затрагивают некие болезненные или конфликтные психические зоны. В большинстве случаев пациенты не осознавали этого и на мой вопрос о причине затруднений обычно отвечали довольно странным и неестественным образом. Читая фрейдовское "Толкование сновидений", я обнаружил, что здесь срабатывает механизм вытеснения, и что наблюдаемые мной факты вполне согласуются с его теорией.
Иначе обстояло с тем, что же собственно "вытеснялось". Здесь я не мог согласиться с Фрейдом.Он видел причины вытеснения в сексуальных травмах, и ни в чем больше. В моей практике, однако, были многочисленные случаи неврозов, в которых вопросы секса играли далеко не главную роль, на передний план выходили другие факторы, как то: проблема социальной адаптации, подавленность в силу трагических обстоятельств, соображения престижа и т.д. Впоследствии я познакомил Фрейда с этими случаями, но он предпочитал не замечать никаких иных причин, кроме сексуальных. Я же считал это недопустимым.
К.Г. Юнг. Воспоминания, сновидения, размышления.
Все, что есть в бессознательном, имеет свой верх и низ, свою внешнюю и внутреннюю стороны. И когда мы говорим о внешней его стороне - а именно это делал Фрейд - мы предполагаем лишь половину проблемы, что вызывает естественное в такой ситуации бессознательное противодействие.
Я стал понимать концепцию власти Альфреда Адлера, которой прежде не придавал значения. Как всякий "сын", Адлер воспринял от своего "отца" не то, что тот говорил, а то, что тот делал. Теперь же я открыл для себя проблему любви - Эроса и проблему власти, - власти как свинцового груза, камня на душе. Мое мнение таково, что Эрос и жажда власти - все равно что двойня, сыновья одного отца, производное от одной духовной силы, которая, подобно положительным и отрицательным электрическим занудам, проявляет себя в противоположных формах, одна - Эрос - как некий patiens, другая - жажда власти - как agens - и наоборот. Эросу необходима власть, как власти - Эрос. Одна страсть влечет за собой другую. Человек находится во власти своих страстей, вместе с тем он пытается овладеть собой. Фрейд рассматривает человека как игрушку его собственных страстей и желаний, Адлер показывает как человек использует свою страсть для того, чтобы подчинить себе других. Понимающий свою беспомощность перед судьбою, Ницше вынужден был создать для себя образ "сверх-человека". Фрейд же, насколько я понимаю, находился до такой степени во власти Эроса, что ставил его acre perrenius. (Прочнее меди (лат.)), сделал из него догму, подобно религиозному нумену. Не секрет, что "За-ратустра" выдает себя за Евангелие, и Фрейд на свой лад пытался превзойти церковь и канонизировать свое учение. Разумеется, он избегал лишнего шума, зато он подозревал во мне намерение сделаться его пророком. Его попытка была трагична, и он сам ее обесценивал. Так всегда происходит с нуменом, и это справедливо, потому что-то, что в одном случае представляется верным, в другом - оказывается ложным, то, что мы мыслим как свою защиту, вместе с тем несет в себе угрозу. Нуминозный опыт и возвышает, и унижает, - одновременно. Если бы Фрейд однажды задумался над той психологической очевидностью, что сексуальность несет в себе Numinosum, что она - и Бог, и дьявол - в одном лице, он бы не смог ограничиться узкими рамками биологической концепции. И Ницше, может быть, не воспарил бы в своих спекуляциях, и не утратил бы почвы под ногами, держись он более твердо основных условий человеческого существования.
Всякий нуминозный опыт несет в себе угрозу для человеческой психики, он как бы раскачивает ее так, что каждую минуту эта тонкая нить грозит оборваться и человек утрачивает спасительное равновесие. Для одних это означает абсолютное "Да", для дру-" - абсолютное "Нет". Восток принес с собою понятие нирваны (Nirdvandva - сбободна от удвоения). Я всегда помню об этом. Но маятник нашего сознания раскачивается между смыслом и бессмыслицей, а не между справедливостью и несправедливостью. Опасность нуминозных состояний состоит в соблазне экстремальности, в том, что маленькую правду принимают за истину, а мелкую ошибку понимают как фатальную. Tout passe. (Прошлое (фр.)), то, что было истиной вчера, сегодня может показаться заблуждением, но что представлялось ошибочным позавчера, явится откровением завтра. И это одна из тех психологических закономерностей, о которых в действительности мы еще так мало знаем.Мне было ясно, что дом - это в некотором роде образ души, т.е. образ тогдашнего состояния моего сознания. Мое сознание
выглядело как жилое пространство, вполне обжитое, хотя и несколько архаичное.
На нижнем этаже начиналось бессознательное. Чем глубже я спускался, тем более чуждым и темным оно было. В пещере я нашел остатки примитивной культуры, т.е. то, что оставалось во мне от примитивного человека, и что едва ли когда-нибудь могло быть постигнуто или освещено сознанием. Душа примитивного человека граничит с душами животных, так же как и пещеры в древности были населены большей частью животными, прежде чем их заняли люди.
Размышляя над сновидениями и содержанием бессознательного, я не мог обойтись без исторических аналогий; в студенческие годы я часто обращался к старому философскому лексикону Круга. Я лучше знал философов XVIII и отчасти XIX в.в. Их мир и сформировал атмосферу салона на верхнем этаже.
Помимо собственно сознания, судя по моему сну, существовало еще несколько нижних уровней: необитаемый "средневековый" первый этаж, затем "римский" подвал и, наконец, доисторическая пещера. Это были эпохи сознательной истории человечества и эпохи в истории развития человеческого сознания.
В моем сне был ответ. Основные положения культурной истории представлены в нем в виде уровней сознания: снизу вверх. Мой сон, таким образом, явил собою структурную диаграмму человеческого сознания, выстроенную на обратных Фрейду безличных основаниях. Эта идея стала своего рода "it clicked" [Заклинивающей (англ.).], как говорят англичане.
Здесь впервые обозначилась идея "коллективного бессознательного", находящегося a priori в основе индивидуальной психики, - то, что я принял за останки примитивной культуры. Много позже, обладая уже немалым опытом и более надежными знаниями, я увидел здесь инстинктивные формы, - архетипы.
Я никогда не мог согласиться с Фрейдом в том, что сон - это некий "фасад", прикрывающий смысл, - смысл известен, но как будто нарочно скрыт от сознания. Мне кажется, что природа сна не таит в себе намеренного обмана, но выражает нечто так, как это возможно для нее, так же как растение - растет, или животное ищет пищу - наиболее удобным для себя образом. Они не желают обмануть нас, но мы можем обмануть сами себя, если мы близоруки. Мы можем слышать и не слушать, если заткнем себе уши, но это не значит, что наши уши намеренно обманывают нас. Я не вижу причин предполагать, что существует некая бессознательная естественная хитрость, по аналогии с хитростью сознательной. Напротив, житейский опыт показывает, насколько бессознательное противится этим сознательным тенденциям.
Цель моя была - узнать, что же происходит со мною, и как только мне удавалось успокоиться, я снова обращался к своему подсознанию. Как только у меня возникало чувство, что я опять стал самим собой, я давал волю всем- этим образам и голосам, звучавшим во мне. Индиец занимается йогой с целью прямо противоположной: он стремится совершенно освободиться от психической жизни во всем ее непредвиденном многообразии.
В той мере, в которой мне удавалось перевести эмоции в образы, т.е. найти в них какие-то скрытые картины, я достигал покоя и равновесия. Если бы я не смог объяснить себе собственные эмоции, они взяли бы верх надо мною и в конечном счете разрушили бы мою нервную систему. Возможно, на какое-то время я бы сумел отвлечься, но это лишь усугубило бы мой неизбежный невроз. Мой опыт показал мне, как полезно с терапевтической точки зрения объяснять эмоции, находить скрытые за ними образы и картины.
Я старался записывать фантазии так хорошо, насколько это было возможно, пытаясь определить их психологические предпосылки
Для того, чтобы удержать фантазии, я часто воображал некий спуск. Однажды я даже попытался дойти до самого низа. В первый раз я будто бы спустился метров на 300, но уже в следующий раз я оказался на какой-то космической глубине. Это было - как путешествие на Луну или погружение в пропасть. Сначала возник образ кратера, и у меня появилось чувство, будто я - в стране мертвых. У подножия скалы я различил две фигуры: седобородого старика и прекрасную юную девушку. Я осмелился приблизиться к ним - так, словно они были реальными людьми, и стал прислушиваться к их разговору. Старик меня несколько шокировал, объяснив, что он Илья-пророк. Но девушка меня просто возмутила - она назвала себя Саломеей! Она была слепа. Что за странная пара: Саломея и Илья-пророк. Но старик заверил меня, что они вместе уже целую вечность, и это меня окончательно запутало. С ними жила какая-то черная змея, кажется, я ей понравился. Я старался держаться ближе к старику, он казался мне наиболее разумным и здравомыслящим из всей этой компании. Саломея не внушала мне доверия. С Ильей мы вели долгие беседы, смысл которых, однако, оставался мне не ясен.
Естественно, я пытался найти правдоподобное объяснение появлению этих библейских персонажей в моей фантазии; я не забывал и о том, что мой отец был священником. Но это ничего не объясняло. Что означал этот старик? Что такое - Саломея? Почему они вместе? Лишь много лет спустя, когда я узнал многое, чего не знал тогда, связь между стариком и девушкой перестала удивлять меня.
В таких снах, равно как и в мифологических путешествиях, мы часто встречаем старца в сопровождении девушки. Так, по преданию, Симон Маг странствовал с молодой девушкой, которую взял из публичного дома. Ее звали Еленой. Предполагалось, что в нее вселилась душа Елены Троянской. В этом же ряду - Клингсор и Кундри, Лао-Цзы и являвшаяся с ним повсюду девушка-танцовщица.
Каждый вечер, записывая свои фантазии, я думал: если я не запишу, моя Анима не сможет удержать их. Была и другая причина такой моей добросовестности: в том, что записано, уже трудно что-либо исказить или перепутать. В этом смысле существует огромная разница между тем, что сказано, и тем, что записано. В своих "письмах" я старался быть честным с собою, насколько это возможно, я следовал известной античной формуле: "Отдай все, что имеешь, и тогда получишь желаемое".
Постепенно я научился различать то, что я в действительности думал, и то, что говорила моя Анима. Когда она пыталась приписать мне какую-нибудь банальность, я говорил себе: "Все это так, и я в самом деле думал так раньше. Но я не обязан думать так сейчас и думать так всегда. Это было бы слишком унизительно, и к чему мне это?".
В чем же, в первую очередь, состоит это различие? Если нам удастся отстранить от себя бессознательные элементы и каким-то образом их персонифицировать, то установить с ними сознательную связь окажется не так уж трудно. Только так возможно лишить бессознательное той власти, которую оно приобретает над нами. Все это не так сложно, как кажется, поскольку в сути своей бессознательное всегда в известной степени автономно и обладает некоторой внутренней цельностью. И с этим - с существованием некой самостоятельной цельности внутри нас - придется примириться, однако сам факт такого рода автономии дает нам возможность управлять бессознательными процессами.
Если бы я поверил, что мои бессознательные фантазии следует воспринимать как искусство, я бы стал смотреть на них другими глазами - как смотрят фильмы. Это бы не сделало их более убедительными, это не ставило бы меня перед некой этической задачей. Но Анима могла заставить меня поверить в то, что я -никем не понятый художник, и что моя soi'disant (Так называемая (фр.).) "артистическая" натура даст мне право уйти от реальности. Если бы я следовал этому голосу, однажды он неизбежно сказал бы: "Ты воображаешь, что эта чушь, которой ты занимаешься, искусство? Ни в малейшей степени!". Эта, присущая Аниме, двусмысленность, это бессознательное внушение, могут в конце концов выбить почву из под ног, разрушить самые основания человеческой личности. Но решает в итоге все же сознание, именно оно должно определиться по отношению к всякого рода бессознательным Проявлениям.
Однако Анима имеет и некоторые положительные свойства. Она играет роль посредника между сознанием и бессознательным, и в этом я вижу ее преимущество. Я всегда обращался к ней, когда чувствовал, что мое душевное равновесие нарушено, что что-то происходит в моем подсознании. В этот момент я спрашивал у Анимы: "Что с тобой? Что ты видишь? Я хочу знать". После некоторого сопротивления она, как правило, порождала образ, вполне зримый, и тогда исчезало ощущение беспокойства и подавленности. Вся моя эмоциональная энергия обращалась в любопытство, концентрировалась на содержании образа. Я потом беседовал с Анимой об этих образах, я чувствовал необходимость объяснить их себе, как в свое время сны.
Сегодня я способен воспринимать такие идеи непосредственно, потому что я научился принимать бессознательное таким, как есть, и понимать его. Я знаю, как я должен вести себя с этими образами. Я могу непосредственно интерпретировать их, когда они являются в снах, и я не нуждаюсь более в посреднике, каким была Анима.
Свои тогдашние фантазии я записывал сперва в Черную книгу, потом я переименовал ее в Красную книгу и снабдил ее рисунками . В ней содержится большая часть моих рисунков с изображениями.
"Черная книга" представляет собою маленький томик, переплетенный в черную кожу. "Красная книга" - своего рода фолиант в сафьяновом переплете, напоминающий по форме средневековые рукописи; и шрифт, и язык здесь стилизованы под готику.
Все началось с какой-то сумятицы, и я не знал, что это значит, или чего оно хочет от меня. Казалось, что атмосфера вокруг меня сгущается, ее заполняли какие-то удивительные призрачные существа. Так оно и было: мой дом стали посещать привидения. Моя старшая дочь однажды ночью увидела белую фигуру, пересекавшую комнату. Другая моя дочь, в свою очередь, жаловалась, что дважды за ночь у нее пропадало одеяло, а моему девятилетнему сыну приснился страшный сон. Утром он попросил у матери карандаш и, хотя прежде он никогда не рисовал, на этот раз он захотел изобразить то, что видел. Он назвал это "Портрет рыбака". В центре листа были изображены река и рыбак с удочкой на берегу. Он ловит рыбу. На голове его почему-то труба, и оттуда вырываются языки пламени и поднимается дым. С противоположного берега летит дьявол. Он проклинает рыбака за то, что тот украл его рыбу. Но над рыбаком парит ангел со словами: "Ты не можешь причинить ему вреда, он ловит только плохую рыбу!". Все это мой сын нарисовал в субботу утром.
В воскресенье, приблизительно в 5 часов пополудни, неистово зазвонил дверной звонок. Стоял солнечный летний день, обе служанки находились на кухне, и оттуда хорошо было видно открытую площадку перед входной дверью. Услышав звонок, все сразу бросились к двери, но там никого не было. Я видел даже, как покачивался дверной колокольчик! Мы молча смотрели друг на друга. Поверьте мне, все это казалось тогда очень странным и пугающим! Я знал, что что-то должно произойти. Весь дом был полон призраков, они бродили толпами. Их было так много, что стало душно, я едва мог дышать. Я без конца спрашивал себя: "Ради бога, что же это такое?". Они отвечали мне: "Мы возвратились из Иерусалима, где не нашли того, что искали". Эти слова и стали началом "Septem Sermones,.,".
Затем слова потекли непрерывным потоком, и за три вечера вещь была написана. Стоило мне взяться за перо, как все сборище призраков вдруг пропало. Наваждение кончилось. В комнате стало тихо, и воздух очистился. К вечеру снова стало назревать что-то, но потом все прошло. Было это в 1916 году.
Это происшествие следовало принимать таким, каким оно было, или, по крайней мере, таким, каким оно мне казалось. Несомненно,
все это было связано с моим эмоциональным состоянием, которое, видимо, провоцировало парапсихологические феномены. Это скопище бессознательных образов наводило на мысль о присутствии некого архетипического нумена. "Es eignet sich, es zeigt sich an" (Дословно: Это присуще, - и это предвещает. В переводе Б. Пастернака Все неспроста и все полно примет. ("Фауст", Ч. II, акт V). Разум безусловно мог найти естественнонаучное объяснение происшедшему, а мог, что гораздо проще, признать его незаконным, а значит - несуществующим. Но когда 6 все было лишь по закону в этом мире, он был бы, надо думать, слишком суров для нас.
Незадолго до описанных событий я записал фантазию, в которой душа моя отлетела от меня. В этом был смысл: душа, Анима, устанавливала связь с бессознательным, и это была связь с миром мертвых: бессознательное соответствует мифологической "стране мертвых", земле предков. И если в моей фантазии душа покидала меня, это значило, что она возвращается в бессознательное, в "страну мертвых". Это еще называют "потерей души" - и такой феномен можно довольно часто встретить у примитивных народов. В "стране мертвых" душа обладает таинственной способностью оживлять призраков и облекать в видимые формы древние инстинкты, - суть коллективное бессознательное. Подобно медиуму, она дает мертвым возможность контакта с этим миром. Поэтому вскоре после того, как душа моя исчезла, явились "мертвые", и так возникли "Septem Sermones...".
С тех пор мертвые стали для меня некой очевидностью, тем, для чего нет ответа, нет решения, от чего нс дано избавления. Однако судьбою мне предназначено было отвечать, и эти обязательства я давал своему внутреннему миру, а не миру, окружавшему меня. Эти беседы с мертвыми были своего рода прелюдией к моим работам о бессознательном, адресованным в этот мир. Они определили смысл и порядок всему, что есть и было в бессознательном.
сознавать, что отныне не принадлежу себе, что у меня больше нет на это права. Мои научные изыскания располагались в областях, в ту пору наукой нс освоенных. Я проводил опыт над самим собою, я видел свою задачу в том, чтобы результаты моего субъективного опыта укоренить в некую реальную почву, иначе они оставались фактами моей личной биографии. Тогда же я целиком подчинил себя собственным психическим состояниям. Я их любил, я их ненавидел, но они были моим единственным достоянием. Я посвятил себя их изучению, зная, что лишь так возможно переживать и переносить свое существование как нечто всеобщее.
Сегодня я могу сказать: я никогда не забывал о своих первых фантазиях. Все, что я передумал, и все, что я сделал, имело своим началом те первые сны и видения. Это началось в 1912 году, почти 50 лет назад. Все, что произошло в моей жизни после - там уже было - сперва только в форме эмоций и образов.
Иначе я увяз бы во всех этих хитросплетениях образов, но ценой огромных усилий я старался понять каждый отдельный образ, каждый устойчивый элемент бессознательного, и настолько насколько это было возможно, упорядочить их на каком-то рациональном основании, а главное, установить их связь с реальной жизнью. Этими вещами мы обычно пренебрегаем. Мы позволяем себе задумываться о них, иногда - удивиться, но не более того. Мы не даем себе труда понять их, не говоря уже о том, чтобы делать из них этические заключения. Мы предпочитаем пространные оговорки о негативных эффектах бессознательного.
В равной степени серьезно ошибаются те, кто полагают, что достаточно в некоторой степени объяснить образ, и это уже будет знанием о нем. Пока человек не рассматривает это знание как этическую заповедь, он впадает в иллюзию собственной власти над бессознательным, что может привести к опасным последствиям, разрушительным не только для других людей, но и для того, кто полагает себя "посвященным". Образы из бессознательного налагают на человека серьезную ответственность. Непонимание этого, равно как и уклонение от морального долга, лишает человека цельности и сообщает его жизни характер болезненной фрагментарности.
Мои работы можно рассматривать как определенные этапы моей жизни, в них нашло выражение мое внутреннее развитие: обращение к бессознательному в значительной мере способствует формированию человека, меняет его личность.
Моя жизнь - это мой труд, моя духовная работа. Одно неотделимо от другого.
Бессознательное задолго наперед подготавливает грядущие события и потому они могут быть предугаданы людьми, обладающими даром ясновидения.
Наши души, как и наши тела, состоят из тех же элементов, что тела и души наших предков. Качественная "новизна" индивидуальной души - результат бесконечной перекомбинации составляющих; и тела и души носят характер имманентно исторический, возникая вновь, они не становятся единственно возможным пристанищем - но лишь мимолетным прибежищем неких исходных черт. Мы еще должным образом не усвоили опыт Средневековья, античности и первобытной древности. Однако нас влечет неумолимый поток прогресса, с дикой силой рвущийся вперед, в будущее, и мы вслед за ним все более и более отрываемся от своих естественных корней. Мы отрываемся от прошлого и оно умирает в нас, и удержать его невозможно. Но именно утрата этой связи, этой опоры, эта неукорененность нашей культуры составляет ее т.н. "болезнь": мы в суматохе и спешке, но все более и более живем будущим, с его химерическими обещаниями Золотого века, забывая о настоящем, упуская совершенно собственные исторические основания. Мы бездумно гонимся за новизной, охваченные все возрастающим чувством недостаточности, неудовлетворенности и неуверенности. Мы больше не живем тем, что имеем, но живем ожиданиями новых ощущений, не живем в свете настоящего дня, но - в сумерках будущего, где в конце концов - надеемся мы - взойдет солнце. Чем менее мы понимаем, чем жили наши отцы и прадеды, тем менее мы понимаем сами себя. Таким образом отдельный человек окончательно утрачивает последние родовые корни и инстинкты, становясь лишь частицей в общей массе, и следуя лишь тому, что Ницше назвал "Ceist der Schwere" [Приспособления (англ.).], духом притяжения.
Опережающие улучшения в образе жизни, связанные с техническим прогрессом, с т.н. "gadgets" , безусловно производят впечатление, но лишь вначале, потом, по прошествии времени, они уже кажутся сомнительными, во всяком случае купленными слишком дорогой ценой. Никогда они не приносят счастья или благоденствия, но в большинстве своем дают иллюзорное облегчение, как всякого рода сокращающие время мероприятия на поверку до невыносимости ускоряют темп жизни и оставляют все меньше времени. "Omnis fastinatio ex parte - diaboli est" - "Всякая спешка - от дьявола", как говорили древние.
Изменения же обратного порядка, напротив, как правило, дешевле обходятся и дольше живут, поскольку возвращают нас на простые и испытанные пути, сокращая наши потребности в газетах, радио, телевидении и в прочих, якобы сберегающих наше время, нововведениях.
В этой книге я говорю очень субъективные вещи, это мое мировидение, которое ни в коем случае не должно быть понято как некое измышление разума. Это скорее видение, такое, какое приходит к человеку, когда он пытается уйти, отстраниться от внешних голосов и образов. Мы гораздо лучше слышим и гораздо лучше видим, когда мы не зажаты в пределах настоящего, когда нас не ограничивают и не преследуют нужды этого часа и этой минуты, заслоняя и собственно се - эту минуту и образы, и голоса бессознательного. Так мы остаемся в неведении, не предполагая, насколько присутствует в нашей жизни мир наших предков с его элементарными благами, или мы в самом деле отделены от него непреодолимой стеной. Наш внутренний покой и благополучие зависят в большей мере от того, в какой степени унаследованные исторически фамильные черты находятся в согласии с эфемерными требованиями настоящего момента.
Но с другой стороны, детство, возможно, в силу своей наивности, в силу того, что мало осознает себя, способно создать совершенный образ цельного и самодостаточного человека во всей его неповторимости. Поэтому взгляд ребенка и первобытного человека может пробудить у человека взрослого и цивилизованного какую-то тоску, какие-то желания, какие-то стремления и потребности ранее невостребованные, принадлежащие той части его личности, которая была подавлена, затушевана.
В структуре психики, также как в экономике, нет ничего, что происходило бы механическим образом, все связано со всем, все имеет цель, и все имеет смысл. Но поскольку сознание не в состоянии охватить и осветить всю структуру в целом, оно, как правило, не в состоянии понять и этот смысл. Поэтому мы вынуждены довольствоваться тем, что мы знаем об этом, и надеяться, что в будущем ученые объяснят нам, что же означает это столкновение с тенью Самости.
Из Найроби мы на маленьком форде отправились в равнину Атхи, где находился огромный заповедник. С невысокого холма нам открылся величественный вид на саванну, что тянулась до самого горизонта, все было покрыто бесчисленными стадами животных: зебр, антилоп, газелей и т.д. Жуя траву и медленно покачивая головами, они беззвучно текли вперед как спокойные реки. Это покойное течение прерывалось лишь иногда однотонным криком какой-нибудь хищной птицы. Это был покой вечного начала, мир, каким он был всегда, до бытия, до человека, до кого бы то ни было, кто мог сказать, что этот мир - "этот мир". Я потерял из виду своих попутчиков, я чувствовал себя в полном одиночестве. Я казался себе первым человеком, узнавшим этот мир, и знанием своим я сотворил его для себя.
В этот момент космологический смысл сознания открылся мне во всей полноте. "Quod natura relinquit imperfectum, ars perfl-cit" (Что природа оставляет несовершенным, довершает искусство (лат.) - говорили алхимики. Невидимым актом творения человек придает миру завершенность, делая существование его объективным. Мы приписываем заслугу эту одному лишь Создателю, не предполагая того, что тем самым жизнь и самое бытие свое понимаем как некий исчисленный механизм, а психология человеческая превращается в нечто бессмысленное, совершающее развитие свое согласно предопределенным и известным заранее правилам. Эта утопия часового механизма, вполне безнадежная, она не знает драмы человека и мира, человека и Бога. Она не знает, что есть "новый день" и "новая земля", она знает только монотонное раскачивание маятника. Я вспомнил своего приятеля, индейца пуэбло: он считал, что смысл его существования в том, чтобы каждый день помогать своему отцу - солнцу совершать его путь по небу. Я завидовал ему: его жизнь была наполнена смыслом, тогда как сам я безнадежно искал свой собственный миф. Теперь я знал его и, более того - я знал, что человек есть тот, кто завершает творение, что он - тот же Создатель, лишь он один вносит объективный смысл в существование этого мира - без него все это, неуслышанное и неувиденное, молча пожирающее пищу, рождающее детенышей и умирающее, бессмысленной тенью сотни миллионов лет пребывало в глубокой тьме небытия, приближаясь к своему неведомому концу. Только человеческое сознание придает всему этому смысл и значение, и в этом великом процессе творения человек обрел свое неотъемлемое место.
В Индии меня главным образом занимала проблема психологической природы зла. В сравнении с духовной жизнью Европы, меня поразило здесь совершенное отсутствие противоречий, и я увидел эту проблему в новом свете. В беседе с образованным китайцем я был снова потрясен тем, как эти люди способны принимать так называемое "зло", не "теряя лица" при этом. На Западе такое невозможно. Но у восточного человека проблема морали занимает отнюдь не первое место. Добро и зло для него неотъемлемые составляющие естества и представляют собой просто различные степени и качества одного и того же.
Я видел, что индийская духовность принимает и зло и добро - в равной мере. Христианин стремится к добру, но уступает злу, индиец чувствует себя вне добра и зла и достигает этого состояния медитацией или йогой. И здесь я вынужден оговориться: при таком отношении и добро и зло размываются, теряют конкретные очертания, что в конечном счете ведет к духовному застою. Нет более ни зла, ни добра. В лучшем случае есть мое добро или мое зло, как что-то, что кажется мне добром или злом, и мы должны признать тот парадокс, что индийская духовность не нуждается равно - в зле и добре, или что она столь обременена противоречиями, что нирвана - необходимое освобождение от них и еще от десяти тысяч вещей.
Цель индийца - не моральное совершенство, но лишь состояние нирваны. Он желает отрешиться от собственной природы, соответственно в медитации он достигает состояния легкости и пустоты. Он освобождает себя от воображения. Я же, напротив, хочу остаться при своем - и я не желаю лишать себя ни человеческого общения, ни природы, ни себя самого и собственных фантазий, я верю, что все это даровано мне как величайшее чудо. Природа, душа и жизнь кажутся мне неким развиснем божества - чего большего я мог бы желать? Высший смысл бытия для меня в том, что оно есть, а не в том, чтобы его не было.
Я не признаю освобождения a tout prix (Любой ценой). Я не могу освободиться от того, чем не владею, чего не совершал или не испытывал.
Настоящее освобождение возможно лишь тогда, когда я сделал все, что мог, когда я пожертвовал всем, что у меня было, и завершил то, к чему определил себя. Уклоняясь от чего бы то ни было, лишая себя сочувствия и соучастия, я тем самым обрубаю соответствующую часть моей души. Конечно, может случиться так, что моя доля сочувствия и соучастия дается мне слишком трудно и у меня есть все основания отказаться от нее. Но и тогда я лишь вынужден признать свое "поп possumus" (Неспособность (лат.) и смириться с потерей чего-то, быть может, существенного, со своею неспособностью справиться с некоей задачей, в конце концов. Так, знание о собственной непригодности заменяет отсутствие реального действия.
Человек, который не перегорел в аду собственных страстей, не преодолел их. И они живут рядом, в соседнем доме, но без его ведома, и в любой момент пламя может перекинуться и спалить дом, который он считает своим. То, от чего мы уходим, уклоняемся, якобы забываем, - существует в опасной близости от нас, и в конечном счете вернется, но с удвоенной силой.
И Христос, как Будда, воплощает в себе Самость, но в совершенно другом смысле. Оба они одержали победу над этим миром: Будда, скажем так: здравым смыслом, Христос - искупительной жертвой. Христианство учит страдать, буддизм - видеть и делать. Оба пути верны, но для индийца Будда - человек, пусть совершенный, но человек. Будда - личность историческая, и потому людям легче понять его. Христос - и человек, и Бог одновременно, понять это много труднее. Он и сам не понимал всего, он знал лишь, что обречен на жертву, что так ему предназначено судьбою. Будда действовал по собственному усмотрению. Он прожил свою жизнь до конца и умер в глубокой старости, Христос же был чем он был, чем ему должно было быть - очень недолго.
Со временем буддизм менялся, как и христианство. Будда стал, если можно так выразиться, воплощением само-развития, образцом для подражания, хотя сам он учил, что преодолев цепь сансары, каждый человек способен стать просветленным, стать буддой. Сходным образом в христианстве Христос понимается как некий прообраз, живущий в каждом христианине, в своем роде идеальная модель его личности. Но исторически христианство пришло к "imitatio Christi", когда человек не ищет своего, ему предназначенного духовного пути, но ищет подражания, следует за Христом. Так и Восток пришел в конце концов к своего рода imitatio. Будда стал образцом для подражания, что уже само по себе - искажение его учения, равно как "imitatio Christi" повлекло за собой неизбежный застой в эволюции христианства. Как Будда в знании своем далеко превзошел брахманов и их богов, так и Христос говорил евреям: "Вы боги" , но люди так и не поняли.
Христос знал цену страданию, видел в нем положительный смысл и как мученик, он человечнее и реальнее, чем Будда. Будда отказался от страдания; он, правда, отказался и от радости. Он уничтожил в себе всякое чувство и тем самым отстранил от себя все человеческое. Христос в Евангелиях изображается не иначе, как Богочеловек, хотя он, собственно, не переставал быть человеком, всегда оставался человеком, тогда как Будда еще при жизни сделался выше человечества в себе.
Эта "жизнь" - лишь некий фрагмент бытия, нарочито разыгрываемый в трехмерной, словно наскоро сколоченный ящик, вселенной.
Ощущение объективности, которое я испытывал в этом сне и в своих видениях, происходит от свершившейся индивидуации. Оно означает отстраненность от всякого рода оценок и от того, что мы зовем эмоциональными привязанностями. Для человека эти привязанности значат очень много. Но они всегда несут в себе проекцию, некое субъективное смещение угла зрения, и необходимо устранить его, чтобы достичь объективности и самодостаточности. Эмоциональные связи - это наши желания, они влекут за собою принуждение и несвободу. Мы чего-то ожидаем от других, и тем самым ставим себя в зависимость от кого-то. Объективное знание, как правило, скрыто за эмоциональным отношением, и в этом суть. И только объективное знание делает возможным действительное духовное соединение.
Человек должен иметь возможность сказать, что он сделал все, что в его силах, чтобы иметь какое-то представление о жизни после смерти или некий образ такой жизни, даже если это станет признанием его бессилия. Но не сделать это - значит лишить себя чего-то важного. Потому что в этом вопросе обнаруживает себя вековое наследие человечества, полный тайной жизни архетип, необходимая составляющая той цельности, которая и есть - наша личность, мы сами. Разум устанавливает границы - слишком узкие, он приемлет только известное, и то - с ограничениями. И такая жизнь - в известных рамках - выдает себя за жизнь действительную. Но наша ежедневная жизнь не умещается в рамках сознания, без нашего ведома в нас живет бессознательное. И чем более преобладает критическое ratio, тем скуднее жизнь, когда же мы осознаем свое бессознательное, свои мифы, жизнь наша становится богаче и разнообразнее. Абсолютная власть разума сродни политическому абсолютизму: она уничтожает личность.
Бессознательное дает нам некий шанс, что-то сообщая или на что-то намекая своими образами. Оно способно обнаруживать перед нами знание, традиционной логике недоступное. Вспомните феномены синхронности, предчувствия или сны, которые сбывались!
Мы часто получаем некое предупреждение, но не узнаем его. Так, однажды мне приснился сон, будто я нахожусь на какой-то garden party (Светский прием в саду (англ.). Я увидел там мою сестру и очень удивился, - несколько лет назад она умерла. Там находился также мой покойный друг. Все прочие - были мои ныне здравствующие знакомые. Но мою сестру сопровождала дама, которую я хорошо знал, и даже во сне я понял, что она, должно быть, скоро умрет. - Она уже отмечена, - подумал я. Во сне я точно знал, кто она, и где живет - она жила в Базеле. Но проснувшись, я, как ни старался, уже не мог вспомнить, кто это, хотя все события сна еще стояли у меня перед глазами. Я перебрал всех своих базельских знакомых, надеясь вспомнить, кто же это был. Ничего не помогало!
Несколько недель спустя я узнал о смерти одной моей приятельницы. Я тотчас понял, что это была она, - женщина, которую я видел во сне и не мог вспомнить. Между тем я хорошо знал ее и помнил мельчайшие детали, долгое время она была моей пациенткой. Пытаясь вспомнить женщину из сна и перебрав всех своих знакомых, я забыл о ней, хотя на самом деле должен был подумать о ней в первую очередь.
Когда подобные вещи происходят, мы начинаем испытывать трепет перед разного рода возможностями и способностями бессознательного. Нужно только сохранять осторожность и помнить, что такого рода "сообщения" всегда субъективны. Они могут иметь некоторое отношение к реальности, но могут и не иметь.
жизни и полон жизни даже в момент смерти. Безусловно, оба остаются в неведении, но один живет наперекор своему инстинкту, другой - в согласии с ним. Разница значительна, и преимущество последнего очевидно.
Когда я писал "Septem sermones...", мертвые снова обращали ко мне свои вопросы. Они пришли, по их словам, "из Иерусалима, где не нашли того, что искали". Тогда это меня удивило, ведь принято думать, что они знают много больше, чем мы, и христианская церковь учит нас, что в "той" жизни мы встретим Бога. Однако, в моем случае души мертвых "знали" только то, что им было известно в момент смерти и ничего кроме этого. Отсюда их стремление проникнуть в человеческую жизнь и человеческое знание. Мне часто кажется, что они стоят у нас за спиною, и ждут разрешения своих вопросов и разрешения наших судеб. Мне казалось, что для них от этого зависело все, - от того, какие ответы они получат на свои вопросы, т.е. они зависели от тех, кто жил после них в этом меняющемся мире. Мертвые вопрошали так, как если бы все знание, или, я бы сказал, всезнающее сознание, - не находилось в их распоряжении, но принадлежало только живым - телесным - душам. Поэтому
дух живой (так мне кажется) имеет преимущество перед духом, отлетевшим по крайней мере в одном пункте, а именно, - в способности получать ясные и законченные представления о чем бы то ни было. Трехмерный мир во времени и пространстве представляется мне системой координат: то, что здесь различается как ось ординат и ось абсцисс, там, в вечности, может выглядеть, как некий первоначальный образ с "рассеянным фокусом", может быть, как рассеянное "облако сознания" вокруг архетипа. Но система координат необходима для того, чтобы возможно было различать дискретные элементы содержания. Любая такая операция кажется нам немыслимой в состоянии "рассеянного всезнания", или некоего безличного сознания, в котором отсутствует пространственно-временная определенность. Познание, как и размножение, предполагает наличие противоположностей: здесь - там, верх - низ, до - после.
Если бы сознательное существование возможно было после смерти, оно бы, как мне кажется, развивалось в том же направлении, что и "коллективное сознание" человечества, которое всегда имеет некий верхний - хоть и варьируемый - предел. Многие люди до самой смерти пребывают ниже своих потенциальных возможностей и, что важнее, ниже уровня, который в тот же исторический момент времени достигнут другими. Отсюда их потребность достигнуть после смерти той степени осознанного восприятия явлений, которой они не смогли достичь при жизни.
Единица - первая цифра некоего единства. Но она же и "единство" само по себе, она обозначает и "едино", и "всеедино", и "единственность", и "недвойственность", единица - это не только число, но философская идея, некий архетип, божественный атрибут, монада. Для человеческого разума вполне естественно делать подобные заключения, но в то же время наш разум детерминирован.
Новость отредактировал Living_Vanilla - 19-06-2012, 20:10
Ключевые слова: Сновидения размышления