Брюква. Глава 2. В острог
Спустя какое-то время, положенное для таких случаев, Зоя окончательно уверилась, что в тяжести она. Вот уж чего не ожидала. Нежданно-негаданно, но и радостно ей. Спокойное это время для всех в семье Брюквы было, жили они тихо и мирно, давно такого не было. Зоя пока тяжела была, душой отдыхала. Да и телом отдыхала тоже. Дед и Поликарп самую тяжелую работу делали, Люба все обязанности матери переняла. Мишутка с Гришуткой больше лоботрясничать стали без отцовского-то надзора, но в целом тоже не филонили – когда мать их шуганет, когда дед, когда сами за дело примутся. Тоже им мать жалко было, понимали, что нельзя не работать.Родился у Брюквы маленький братик, назвали Львом. Самый младшенькой он теперь в семье. Все шло у них хорошо, все тем же своим чередом.
Однажды не вернулся домой вечером Мишутка. Зоя и Гришутка стали переживать сильно, остальные думали, что загулял где-то, но к утру вернется. Однако же не вернулся он и к утру. Искали его и нашли в поле с отрубленными по самое колено ногами, глаза его пустые были, как у мертвеца, но однако жив он все же был. Рубахи на нем не было, а была она порвана пополам и ноги перетянуты ее кусками. Поэтому и не помер он. Принесли его домой, все такой же бледный был с лица, в себя не приходил. Так и лежал ничегошеньки не говоря целыми днями. Хотела мать каких лекарей позвать, но дед ей запрещал, говорил, что сам Мишутку вылечит. Все лечение его состояло в том, что поил дед больного отваром из брусники да делал кровопускание. Говорил Спиридон, что был недалече в городе уездном, там один врач бесплатно советы давал. Объяснил врач ему, неучу, что все сейчас лечат так: кровь больному отворяют, это все хвори прогоняет.
– Да, я слышала, что так все делают. И бабушке мы кровь отворяли, ей от этого легче было, хоть и не помогло. Но разве раненому, к примеру, потерявшему столько крови, может легче стать от такого лечения… – начала развивать вслух свою мысль Любочка, что с ней бывал реденько.
– Больно ты понимашь, дура какая, – прервал ее Спиридон.
Зоя плакала. Гришутка тоже начинал всхлипывать вместе с ней. Спорить Любочке не хотелось.
***
– Надо бы порося заколоть, – говорит дед как-то за ужином, ни к кому в особенности не обращаясь. Молчат все, щи хлебают. – Наточи мне, Поля, нож разделочный.
– Хорошо, деда.
Брюква следующим днем нож наточил, топор заодно тоже, но дед поросенка не заколол, передумал, говорит.
Спустя неделю пропал у них в деревне маленький ребенок. Нашли спустя три дня в лесу тельце, все обглоданное до костей, но без головы. В течение еще месяца пропали двое детей, крошки совсем, не из Пятерихи, а из деревни Марково, но не нашли их, даже тел. Марково за тем лесочком находилось, что возле Пятерихи был. Спиридон тут пуще всех выступал. "Это, - говорит, - волк-людоед в лесу живет, до того ловкий, что в деревню проникает и детей крадет". Устроили облаву. Поймали волка в своем логове, там же лежала обглоданная детская рука. Изловчился дед и волка топорищем так огрел, что у того искры из глаз посыпались. Связал он его: морду веревкой перетянул и на шею вторую веревку закинул. Привели волка к деревне, и тут уж каждый душу отвел: били кто во что горазд, бабы особенно усердствовали.
Гришутка в дом вбежал радостный, всех зовет, говорит, мол, поймали людоеда того. Прогорланил и убежал обратно. Посмотрел Брюква на сестру, Люба только хмыкнула и сказала: “Бред какой-то”, что-то про себя подумала, но Брюкве открыться не намеревалась. Брюква пришел к тому месту, где волка казнили, там от зверя одна шкура кровавая осталась. Отмутузили волка, а потом с живого шкуру сняли и отпустили. Версты две еще пробежал волк, прежде чем издох.
Бред, не бред, что бы Люба ни говорила, но дети больше не пропадали.
Пришла зима. Погиб этой зимой Гришутка. Был он на зимней рыбалке и провалился вдруг под лед. А лед крепкий был, отродясь никто не проваливался в январе. Дед Спиридон там вчера рыбачил, все было хорошо. Были там еще рыбаки, видели, как лед вдруг проломился под ним и утянуло его под воду.
На похоронах сына Зоя не плакала, а как-то странно улыбалась, загадочной улыбкой. “Мама, мамочка”, – плакала Люба, все гладила мать по голове, не отходила от нее ни шаг. Поликарп Брюква был угрюм и молчалив, делал механически, что ему говорили, пил, ел, поминал, снова пил, но не хмелел. Только дед бодрости духа не терял, все суетился, помощниц нашел на стол накрыть, вина вволю откуда-то привез, сам могилу выкопал, сам гроб смастерил. Впрочем, гробы он и раньше искусно делал.
Гришутку похоронили, а Мишутка тоже все не поправляется. Стали на его теле разрезы появляться. Не такие, как когда дед ему кровь отворял, а по всему телу, причудливые. Зоя сама его обтирала, кормила, никого не подпускала к нему, кроме деда, который и не спрашивал позволения. Часто на простыни следы от крови были. Дед говорил, что это его новая метода, что врачи городские умеют только бедняков обирать, а научил его, простофилю, один пустынник, человек божий, научил как беса изгнать и порчу снять. Дед все поил Мишутку морсом из клюквенного варенья, да еще и настойки на клюковке стал ему подбавлять. “Нужно лишь силы в нем восстановить и хворобу из тела изгнать, вот и все. Уж я его на ноги поставлю. Зойка, не тужи,” – говорил Спиридон. “Дед, постыдился бы, он же без ног!” – думала про себя Любочка, но привыкшая по большей части вслух не высказывать мыслей своих, замечания деду на сей раз не делала.
Зоя иногда начинает деду говорить, что спятил он, а иногда смеется радостно, во всем с ним соглашается. Брюква мать не понимает уже, что думать - не знает. Бросает Поля на Любу недоуменные взгляды, а она на него. “Эх, была бы бабушка Аня с нами, уж она бы Мишутку выходила”, – как-то раз в сердцах сказал Брюква при всех. А зря. Матери это мысль крепко в голову запала.
Встали табором недалеко от Пятерихи цыгане. Прознав об этом, Зоя пошла к ним. Все просила у них, нет ли знающего колдуна. Договорилась в итоге за плату немалую с одной цыганкой. Привела ее домой ночью. Дед лошадей в ночное повел, дома не было его. Сказывала, что будет вызывать дух Анны, матери своей, дескать, та ей все разъяснит, как Мишутке помочь. Велела цыганка Любе с Полей из дому уйти.
Отправились они на сеновал. Ночь теплая была, сентябрь небо звездами осыпал. Любе не спалось, говорит она брату: ”Ну как же так?! Ведь надувательство же это. Цыгане воры и конокрады. Это люд, который никогда не работал за все время своего существования. Я не призываю подвергать их гонениям, но разве можно просто брать и вот так и деньги отдавать, за здорово живешь! Разве мать наша не видит столь очевидные вещи? Они наживаются на ее горе, брат Миша серьезно болен. Эдак они с дедом окончательно его в могилу упекут таким лечением”. Люба еще долго с жаром говорила Поле разные вещи, теплота летней ночи придавала ей уверенности и сил, она думала, что брат поймет ее и поддержит, что с ним можно быть откровенной и раскованной. Но крепко Брюква за день устал, работая в поле. Уснул он быстро под взволнованный шепот сестры. Люба спать не стала, но до утра с сеновала не слазила.
А тем временем в доме творила цыганка свою ворожбу. Вначале больного осмотрела. Потом потребовал дать ей вещь покойной, насыпала соль на дощечку, вычертила на соли какой-то знак. Держала Зою за руки, вскрикивала, закатывала глаза. Потом сказала, что дух матери Зои вызвать не удалось, но вызвал она дух своей матери, та сейчас рядом с постелью больного стоит. Была она сильная знахарка, подскажет не хуже средство от хвори. В итоге говорит цыганка, что духи ей все объяснили: нужно раны перестать наносить, а как заживет растирать тело горячей водой.
Еще нужно порчу снять, а порча на нем сильная лежит. Цыганка бросила на пол одеяло, вместе с Зоей переложили они на него Мишутку. Велела цыганка Зое в углу стоять, не мешать. А сама насыпала соли в три круга вокруг кровати, затем трижды разлила воду по кругу, трижды прошла с палочкой дымящей. Это чтобы барьер от зла создать и силы стихии земли, воды и воздуха на помощь призвать. Затем стала шептать заговор и со свечей ходить вокруг кровати, где дрогнет рука, там назад возвращается и снова это место проходит.
Завершила цыганка ритуал. Положили Мишутку обратно на полати.
Вышли женщины из избы, “Зря дочь твоя подсматривала, вон у окна стоит в одной ночнухе белой”, – укоряет Зою цыганка. Зоя смотрит, но нет никого у окна. Она не сказала об этом, взгляд потупила, заплатила за труды и пошла в дом. Совсем Зое тяжко было это видеть, разум ее как в тумане был.
Утром дед вернулся из ночного, разбудил брата с сестрой на сеновале. А днем пришли двое цыган в деревню, их люди обступили, что, дескать, вам опять от нас надыть. А они говорят, что из их табора Джаелл приходила в деревню, какого-то паренька пользовать, а потом умерла она сегодня, еще до полудня. Гонят их деревенские, а те не уходят. Не известно, чем бы кончилось, но тут Спиридон пришел на шум, наорал, велел всем пасти позатыкать. Сказал цыганам, что это он им нужен, приказал с ним в табор идти, там он будет речь держать. Ушел дед, а через час вернулся. Что там произошло - неизвестно, но в тот же день цыгане с места снялись и уехали.
***
По весне снега потемнели, стаяли, дороги совсем развезло. Дед стал ходить в новых сапогах. Припомнил Брюква, что у отца за день до смерти видел он эти сапоги…
Уж Брюква даже малость сумлеваться стал, а те ли это сапоги. Не выдержал и спросил у матери, откуда у деда новые сапоги. Но мать не ответила ему, она уже дня три ни с кем не разговаривала. Только младенца по головке гладит, таскает везде на руках, улыбается да машет иногда рукой свободной. Наследующий день Брюква опять спросил у матери, откуда у деда новые сапоги.
– Мишенька, голубок мой, поди в огороде Полечке помоги, – отвечала мать.
– Мда... – только и мог на это ответить Поликарп.
Потом Зоя вдруг сделалась необычайно общительна, все к деду приставала с какими-то разговорами про то, как силки на птиц ставить. Дед только отмахивался да молчал. Зоя начинала все по дому мыть-прибирать. Огород полоть, пол до чистоты идеальной натирать. Младенца полностью на Любу оставляла, а когда думала, что не видит ее никто, бегала за мышами и кидалась в них поленом.
Брюква все молчал, а Люба разговаривала с матерью больше обычного, но так, как будто и не замечает она странности этой. Зою вроде отпустило со временем. Стала она как обычно себя вести. Пошла как-то к реке пеленки полоскать, дед за ней увязался, а потом отстал. Встала Зоя у реки, как видит - в иле что-то лежит. Достала, а это деревяшка круглая, а к ней гвоздями подкова прибита. Бросила она корзину с бельем в реку, а с деревяшкой домой вернулась. Держит ее за пазухой, а вечером достает и деду протягивает и говорит:
– Это черт?
– Да, дуреха, это черт, – отвечает дед, – а вот там в углу еще один стоит.
Дед тычет пальцем в угол, Зоя оборачивается, а он как хлопнет в ладоши у нее над ухом и взвоет. Зоя плачет, по полу катается. Всю ночь ее дед дразнил, Брюква в ночном был, а Любе они спать не давали.
Так и стал дед дочь свою дразнить и донимать целыми днями. Пугает ее, проходу не дает. Любу и Поликарпа как будто и не видит вовсе, а они уж боятся его не на шутку.
– Да, что ты, ирод, делаешь?! – не выдерживает Люба. – Сам с ума сошел и мать хочешь довести?
– Прости меня, дедушка, – потом говорит она и умолкает.
Дед по-прежнему не замечает ее, громко смеется и кидает Зое на колени уголек из печки.
– Подарочек тебе, прям из кузни адской. Твой дурень прислал, которого черти вот ентой ногой прямо под землю уторкали, – кричит дед, смеется пуще прежнего и деревяшкой с подковой трясет.
– Ох, Поля, за что на нас напасти такие обрушились? – спрашивает Люба у брата, когда они уже вечером сидели вдвоем на крыльце. Лев покоился у Любы на коленях. – Жалко мать и деда, – продолжает она, не дождавшись ответа. – Нервы не железные у них, половину семьи потерять, шутка ли. Оба теперь умом тронулись, да каждый по-своему… А может, это не они, а мы с тобой сбрендили, что нам и беды близких нипочем, все как с гуся вода.
– Чаво? – тут уже Брюква не может не ответить.
– Ай, ничего. Знаю, что глупости говорю я. Но надо делать что-то, Поля, лекаря позвать, в город съездить начальству доложить, хоть что-нибудь, но сложа руки не сидеть.
– Да разве деду поперек хоть слово скажешь?
Замолкает Люба, думает. Долго на крыльце сидит, младенец спит на руках у нее. Мать с дедом стихли уже, Поликарп тоже спать ушел, а Любе не спится до зари до самой.
После того дня Зоя притихла совсем, с кровати не вставала два дня, а на третий день повесилась на вожжах в конюшне.
Очередные похороны и поминки прошли в семье Брюквы. Как и в прошлый раз, дед был деятелен и весел. Брюква хмур как туча, Люба плакала не переставая.
Нянчила Люба Льва, как своего дитятю. Стала ему как мать. А забота Левушке очень была нужна – как Зоя померла, так стал ребеночек хворать сильно, простужался чуть что. Люба его пуще глазу берегла, все старалась, чтоб простуду не подхватил он, а когда случалось все же ему от ветерка малейшего простыть, то тяжко лечение проходило. Люба мазала ему грудь медом, поила с ложечки чайком с малиной, ножки-ручки кутала. На счастье, дед только Мишутку лечил. Неизвестно, что было, вздумай он и Льва тоже пользовать, уж Люба бы так просто не уступила бы его.
Но дед был спокоен, временами весел, временами задумчив. А Брюква начал бояться уже не на шутку. Чего он боялся, он и сам не знал, но уж явно тут, что что-то с их семьей не так.
Стал Брюква помощи у людей просить. Все соглашались с ним, говорили, что тут без сглазу не обошлось. Али порчу на них кто наводит, али сами они чем нечисть какую прогневили, домового, баенника или еще какое чудо. Как бы то ни было, но знающих людей в Пятерихе и окрестностях не сыскать. Советовали соседи ему, кто во что горазд, говорили имена и места обитания разных святых, колдунов, пустынников, молчальников и прочих людей непростых. Но всегда оказывалось, что далеко ехать надо, за день не доехать уж точно, добро, если удалось бы за неделю обернуться. Готов был Брюква все дела бросить и поехать в мир совета искать, уже решился почти. Но вспомнился ему наказ бабушкин семью беречь, как вспомнил это Брюква, так заплакал невольно, понимал, что подвел бабушку, семью свою подвел. И ехать ему страшно было, чувство тревожное сердце сразу заполоняло.
“Деда старый, да и странный стал какой-то, но крепок еще, можно его одного оставить,” – размышлял Брюква, ища выхода из затруднения. Думал он так, потому что уверен был, что дед не уедет никуда, да и дом, скотину надо на кого-то оставить.
Решил Поликарп собрать всех: Любу, младенчика, Мишутку на какое-нибудь лежбище уложить, и поехать куда-нибудь, хоть куда, лишь бы тут не сидеть. В доме остаться – беду накликать еще большую. Так прямо он Любе и предложил.
– Поля, осень уже, окстись, – возразила ему Люба. – Лева грудью слаб, простынет в дороге, сейчас невозможно ехать, до весны нужно обождать.
– Покудава ты весны ждешь, сгинет и Миша, и Лева, и еще кто.
– Поля, так езжайте с Мишей вдвоем на крайний случай. Но уж Леву точно нельзя в такой путь брать. Снаряди телегу, обустрой Мишутке лежанку. Да только какие там колдуны, глупости всякие тебе наговорили, а ты уши развесил. Нужно в городе его в больницу передать казенную или доктору показать. Дед не понимает в этом, а лезет. Хоть скотину какую продать, но Мише врача оплатить. Это я еще могу допустить.
– Да как с дедом-то совладать? Знашь ведь, он какой. Да и боязно мне вас бросать, бабушке обещал.
– Не бойся за меня, поезжай, выручи Мишу, укради корову нашу и продай. Деньги спрячь. Сделай как я сказала.
– Не поеду без тебя и братика.
Не раз и не два обсуждали брат с сестрой нынешнее их положение. Люба вообще не понимала, как так вдруг ни с того ни с сего Миша ног лишился. Ноги у него как косой срезаны, но сенокоса не было тогда, случайно не могло такое произойти. Дед всем говорил, что напали на него лиходеи, каждый раз всякие подробности истории его поисков и обнаружения придумывал. Другого объяснения случившемуся все равно ни у кого не было, к тому же если были и впрямь разбойники, то уж точно уехали они сразу же куда подальше. Мишутка был парень озорной, может сам как-то не уберегся, но неясно как же именно можно себя так ненароком изувечить. В общем, туманно и непонятно. Все это говорила Люба брату, но дать разъяснения точного не могла.
Делать нечего, оставалось только ждать. Когда Брюкве казаться стало, что и ждать недолго уже, то умер Мишутка. Случилось это в марте. В ту ночь, когда Михаил умер, Люба не спала почти – Лева плакал много, тоже не спал, пальчиком тыкал то на окно вначале, потом на дверь, на топчан, где Мишутка спал. Видела Люба, как дед склонялся над Мишуткой и шептался с кем-то, хотя один он был. А наутро лежал Миша на постели как снег белый, только рубцы от дедового “лечения” на теле ярко алели. На прямой вопрос Брюквы, что же ночью-то произошло, что дед делал над кроватью больного, тот охотно отвечал, что почуял, как плохо внуку стало, молитву читал над ним, но не сумел спасти бедненького. Потом долго говорил дед о методах разных лечения всякого. Где он этого понабрался - неясно, но Поликарп с Любой давно стали примечать, что дед науку травничества постигает. О травах лесных и полевых с ними говорит, о разных микстурах, дома у них кое-что из его лекарств хранится.
Пытался дед, по его словам, Мишу спасти, но не удалось. И опять все повторилось: похороны, поминки. Брюква совсем в смятении великом пребывал, все из рук валилось у него, да нужда заставила, снова за работу взялся, как и прежде.
К началу посевной дед был все больше весел и словоохотлив. Дома вечерами без умолку болтал о планах на этот урожай, как он много его соберет, продаст, выручит деньгу. Как скоро будет деньги в рост давать, а может, и шинок откроет в Пятерихе.
– Да будут ли у тебя посетители? – вопрошала его Люба.
Вопрос резонный был. Чего-то дед со всеми переругался. Раньше был незлобивый он, часто по плотницкой части людям помогал, не за даром, но и не драл три шкуры. А нынче повздорил дед со многими. Ходил по улице гоголем, прохожих задирал: шутки отпускал скабрезные, в глаза оскорблял, мог у бабы проходящей с коромыслом ведро опрокинуть, словно мальчишка-забияка какой. Но это еще терпимо было. Совсем обидно людям становилось, когда он начинал им грозить какой-то карой, за что - неясно, беды сулить. Схватит за рукав человека и начинает ему сказывать, какая он дрянь последняя, как его черти на том свете буду жарить, как его на этом свете болезни в могилу сгонят. Кому понравится такое?
Кидался дед в животных камнями, на вопросы отвечал, что просто так. Взял у тети Дуси кастрюлю взаймы и не отдал. Когда пришла она ее требовать, то обварил ее кипятком. Ладно б только ее, но с ней мальчонка был – сынишка ее младший, лет десяти, дед и его кипятком обдал так, что у того волосы на голове повыпали. Потом ходил по единственной улице в Пятерихе и орал, как Дуся с сыном пришли его грабить и бить, требовали отдать его добро. В тот же вечер вернулись с посевной муж тети Дуси и два старших сына. Как узнали об этом, кинулись в дом Брюквы. Поликарп тогда дрова рубил во дворе, а Люба на крыльце с младенцем сидела. Бросились они на него, он им пытался объяснить, что сам-де не при чем, даже не присутствовал при злодействе таком, а то дед старый с ума сошел. Но слушать не стали его, кинулись на него, на землю повалили. Не знамо, чем бы это кончилось, но заверещала Люба во весь голос, выскочил дед из избы, да так всех троих отутюжил знатно, что мало не показалось. Таких гостинцев им наложил, еле унесли. А потом ночью к дому их пришел, у ворот стучался, орал, чтоб впустили его. Всю округу перебудил, провозглашал, что Дуся - атаманша шайки разбойничьей, а вся семья ее нехристи и убивцы. Что напали они на него самого вначале, избили, а потом внука его Полюшку смертным боем били, что лежит теперь внучек его при смерти. Долго потом всем подряд это говорил и грозился на обидчиков бумагу подать начальству в городе, чтоб в острог их всех отослали. На самом деле Поликарп только в пыли замарался, его самого только припугнуть хотели. Люба пыталась потом объяснить все, ее выслушали с недоверием, семья Дуси боялась всю семью Брюквы, везде подвох видела. Другие деревенские тоже стали деда опасаться.
Братик Лев растет парнишкой смышленым, уже начинает ходить и говорить. В том Любы заслуга, так она его рОстила бережно. И Лева ее за родную мать принимал, тем горше ему было, когда пропала Люба. Пропала бесследно. А еще из дома пропала часть ее вещей. Дед говорил Брюкве и всем остальным, что она сбежала. Но знал Брюква, что Люба бы Льва не бросила, да и ему бы открылась перед побегом. А дед не переставал сокрушаться, что родная внучка его обокрала. Потом поехал дед ее искать, вернулся ни с чем, но все заливал, что видел ее в уездном городе, пьяную и всю вульгарно расфуфыренную.
Остался Брюква почти один-одинешенек: братик мал еще, дед безумен и жесток.
Полюбился Поликарп первой на деревне красавице – дочке пасечника Еремки Клавдии. Клаша его внимание и так и эдак привлечь пыталась, но вначале Брюква по дурости и молодости не понимал счастья своего, а потом в сильном смятении пребывал, что и не до глупостей таких стало. После смерти (да-да, именно так себе Брюква говорил, твердо был уверен, что Люба именно умерла, а если точнее, что-то ее убило) сдружился он с Клашей, она его в горе поддерживала.
Как-то майским вечером сидели Поликарп и Клавдия у речки, подле укромной заводи, вокруг кустами поросшей. Поведал ей Брюква все страхи свои, что надо ему уезжать, а не то и он погибнет. Давно б поехал, да братик Лев на руках у него теперь, а он с детьми малыми нянькаться и не умеет даже. Совещались они с Клашей долго и надумали вот как поступить: сбежит Брюква с братиком из дому и оставит его в этом месте укромном, где они с Клашей тайком встречались. Потом Клаша его найдет как бы невзначай и домой принесет. Родители у нее люди добрые, оставят у себя ребеночка. Давно все семьи Брюквы сторонятся из-за деда да из-за того, что все уверены, что прокляты они стали. Кто считал, что Анна слишком уж ворожбе много отдавалась, кто думал, что просто не повезло им, но легче не становилось людям. Не каждый бы ребенка из такой семьи взял, но Клаша твердо верила, что родителей уговорит. От деда будут его первое время прятать, а потом он или отступится или если будет сильно их донимать, то управу найдет отец ее на него. Соглашается Брюква, говорит, что подготовит все и даст ей знать. Горько Клаше, что она не держит его здесь ни капельки, только из-за братика он колеблется, но все же твердо решила до конца во всем другу милому подсоблять.
Заметил тут Брюква какое-то легкое шевеление за кустами и шорох чуть слышный. Вскочил он, забежал за кустарник – а нет никого. Но уразумел он твердо: кто-то выслушал все, что ему нужно было, и скрылся.
***
– На-тко, вот, выпей, – молвил дед Брюкве, протягивая стакан какой-то мутной жижи, – помяни отца своего, два года как умер он.
Бутылка такой же точно жидкости стояла на столе, рядом хлеб и лук. Брюква только пришел домой с работы, съел краюху хлеба. Потом взял стакан и залпом выпил, закусывая луком. И помутился тут разум Брюквы, увидел он отца, всего избитого, в крови. “Клин клином вышибают”, – подумал Поликарп, затем схватил бутылку и как давай из горла халкать. А потом пошла потеха. Брюква по пояс разделся – жарко ему, – красный весь, как рак, стал плясать, песни орать, по избе прыгать. Нравилось ему еще смолоду трюки всякие вытворять. Вот тут стал он колесом ходить, на руках, прыгать, кувыркаться. И чудилось ему, что он на ярмарке: гармонь играет, люди пляшут и поют. Брюква был парень дюжий, гармониста легко переплясывал. И тут решил себя показать. И все бы ничего, да заметил он опять отца своего, в побоях, на земле валяется он и стонет. Брюква как увидит, так еще глоток прям из горла. И снова в пляс. Потом опять отец ему чудится – он еще глоток. Но уж тут и Брюква стал из сил выбиваться понемногу. Сел на стул отдохнуть. И видит - в толпе людей стоит молодая женщина, худая, бледная, росту высокого, в платье ярком, богато украшенном, но на груди разрезанном и аккуратно заштопанном. И идет она к нему, отца, уже мертвого, перешагивает, руки протягивает, смотрит нежно в глаза. Незнамо почему, но вспомнилась тут Брюкве бабушка Аня, и такое его горе обуяло сильно, похлеще, чем за отца и матерь, и братьев, и сестру. Все это Брюква видел, как бы врозь и в то же время одновременно: и избу с дедом и ярмарку. Присосался он к бутылке и давай хлестать, кадык вверх-вниз заходил, как заведенный.
Не на шутку дед струхнул:
– Брось немедля!
Выхватить у него бутылку из рук хотел, но Брюква держал мертвой хваткой горлышко, дед двумя руками и телом всем навалился, еле перевернул ее: вырвать не может, дак хоть на пол вылить. Думал Брюква вначале, что это самогон какой. Но уж если и так, то непростой. Лишившись бутылки своей, Брюква весь обмяк, стал покорен. Дед его в одеяло как ляльку укутал, спять уложил. “Где старик такой самогон взял бадражный?” – последнее, что подумал засыпающий Брюква.
Наутро Брюкве не то чтобы болезненно и плохо – ему морготно, нудно, что ли. Этого он и сам понять не могет. Дед тоже не спал уже и кормил кашей младенца Льва. За ребенком дед не следил, после смерти Любы Поликарп за это взялся, благо уже слегка подрос мальчишка, проще было уже с ним. Но чему тут удивляться – крепко вчера Брюква приложился, даже отрадно ему стало, что дед с ребенком подсобил ему.
Вялый и сонный Брюква вышел во двор, вытащил борону из сарая – вязки на ней проверить надо. Дед с ребенком вышел на крыльцо:
– Поди в дом на минутку, а ты, малой, туточки посиди, – произнес дед.
Брюква вошел в дом, дед заставил его выпить маленький стакан вчерашнего пойла. Сказал, что это лекарство, затем заявил, что самому ему плохо, поясницу ломит и полез на печь. Брюква вышел во двор и ужаснулся: лежит Лева в крови весь и плачет, на ручонке рана глубокая. Брюква сорвал рубаху с себя и как мог перевязал его, тот еще пуще заревел, отнес его в дом, на кровать уложил. Велел деду за ребенком приглядеть и кинулся прочь из дому. Побежал Брюква к соседу – солдату Архипу, тот умел раны перевязывать. По счастью, дома был Архип, так и так, мол, ребенка чем-то ранило. Прибежали они к Брюкве в дом, а там Лева лежит на кровати, рубахой Поликарпа связанный туго-натуго, ревет, но ран нет на нем!
Развязали ребенка они, Архип на Брюкву напустился: такой сякой, перегаром разит, напился до чертиков и ребенка мучаешь. Совсем у Брюквы голова сделалась тяжелая, показалось ему, что в лесу он, и что гнуса стаи на него бросились. Стал он кричать и руками махать. Потом снова увидел деда и Архипа, которые его насилу утихомирили, уложили на кровать.
– Беги, – говорит дед Архипу, – к Вере Ксенофонтовне, попроси жгутов покрепче, а я людей на помощь позову.
– Да зачем же, отлежится он у тебя, и все, – удивился Архип.
– Э, не, дурно ему – ум за разум заходит, нужно мне его подлечить, я знаю, как помочь, но тут уж не сдюжить мне одному. Доверься, делай как говорю, беги ко Ксенофонтовне, а я следом.
Архип выскочил со двора и побежал, куда дед велел, оглянулся и видит, как дед за ним на улицу тоже выбежал. Брюква меж тем совсем в забытье провалился. Видит себя со стороны опять: как во двор выходит он, видит, как на землю садится и сидит. Слышит смех чей-то женский. А потом на двор вбегает дед его, Архип и с ними еще какие-то люди, их Брюква смутно уже различает, и все тает перед глазами у него.
Чудится Брюкве, как он связанный сидит где-то в сарае каком-то. Заблевал в сарае весь пол. А потом видит он лес густой, в тумане весь, и бредет он, и бредет по этому лесу, выходит на поляну, лунным светом залитую, посреди поляны стул, добротный такой, деревянный. Сел на него Брюква и видит, что не в лесу он уже, в большой зале, вокруг народу полно. Рядом с ним солдат с ружьем, справа помост, а на нем стол длинный. Напротив стоят Клаша и отец ее. Что-то говорят, но слышно отрывками. Понимает Брюква, что хвалят они его, горячо так настаивают на чем-то.
А потом видит Брюква луг густой, солнце яркое светит, пробежался он босиком по лугу, упал в траву аромат вдыхает цветов луговых. А потом опять та же зала, Клаши нет уже, зато другие какие-то люди спор ведут. Их он уже и слышать может, но не хочет. Ненароком услыхал он только слова “несчастный случай”, “непреднамеренное”, “пьяный” и “снисхождение”.
Опустил Брюква голову на колени и стало ему дышать тяжело. Вскинул голову и понял, что он под водой, вынырнул – вокруг озеро, гладкое, синее, вода теплая, как молочко парное. Проплыл по нему Брюква туда-сюда, на бережочек выбрался. Лег на песок, отдыхает, спина сладкой усталостью томима. Вечеряет, солнце низко скрылось. Встает Брюква лицо умыть и видит, как стоит солдат Архип напротив него. Глаза протер и видит уже не только Архипа, но и снова залу все ту же.
– Так точно, ваше высокоблагородие! – кричит Архип во весь голос.
– Никак нет! Никогда его за пристрастием к хмелю не наблюдал, в состоянии таком скотском ни разу не видел! – продолжает отставной солдат. – Так точно, ваше высокоблагородие! Был утром в тот самый день пьян до чертиков! Бросался на меня и дедушку своего родного - Спиридона Рябцева!
“Какой еще день “тот самый”?” – изумленно думает Брюква, понять не может. Только было Брюква снова стал из залы переноситься в березовую рощу, как увидел деда и снова в залу попал. Дед кричал не так, как Архип, но говорил много и с жаром. Речи его не понял Брюква ни на грош, но ясно одно осознал. Обвинял его дед в чем-то с болью и страстью в голосе. Слова Брюква разбирал все, кроме тех, что его лично касались. Вначале дед описал, как жена его умерла от удара. Потом как зятя его лошадь крепко лягнула в сарае, что ночь он промучался грудью и умер наутро. Потом, как разбойники на внука напали и ноги ему сокрушили, как дед его лечил, докторов призывал, да все вотще – умер внук. Как второй его внук утонул на зимней рыбалке. Как дочь повесилась от несчастной любви к городскому купцу. Потом еще что-то говорил, совсем горькое, плакал, рубаху на себе рвал, на Поликарпа перст указующий наставлял и требовал, чтобы упекли его, окаянного, в рудники на полвека.
Потом вышел человек важный, солидный. Стал речь держать. Понял по каким-то неведомым признакам Брюква, что это прокурор. В чем-то тоже Брюкву обвинял, но не уразумел он в чем, больно путано он плел.
Пока речь вел прокурор, уже и луна взошла. И зала опять пропала. Сидит Брюква на скамеечке, вокруг кладбище, могилы, кресты, перед ним столик с поминальными подношениями. Хорошо Брюкве стало, умиротворение на него снизошло. Выпил он, закусил. Отдыхает. Сова где-то ухает неподалеку, за кладбищем лесок реденький начинается. Сквозь просвет от деревьев виден костерок. Брюква встал и пошел к костру.
До костра не дошел – оказался опять в зале. Еще один сановник важный в мантии и белом парике речь толкает. Приговорил он Брюкву к заключению в острог на семь лет. После этого снова в туман разум погрузился его.
***
Оклемался Брюква только когда по этапу его вели. Люди его в городах и селах называли арестанцем. У окружающих узнал он, что обвинили его в убийстве младшего брата Льва. Брюква твердо знал, что он не делал этого. Дед его подставил, как пить дать. Хотя порой уверенность его колебалась, ведь нетрезв он был в тот день, ой как нетрезв. Кроме деда правды никто не знает, уж выйдет Брюква из острога, он его расспросит. Может, и приключилось чего, но не помнит Брюква этого, а дед что-то темнит, что бы там прокурор ни наплел, не так все было. Не меньше чем узнать, что же произошло, хотелось Брюкве выведать, зачем деду карусель эту разыгрывать? Ведь не из одного озорства же?!
Прошли четыре года, отпустили Брюкву на волю досрочно за примерное поведение. Но вернувшись из острога, выяснил Брюква, что помер дед, с неделю тому как помер. А может и девять дней назад, никто точно не помнил. Запомнились людям дедовы выкрутасы, хотя узнал Брюква, что после суда его дед совсем чудной сделался. Больше хлеб не сеял, сено не косил. Всю скотину дел куда-то. Из дома выходил все меньше и меньше. Общался он с одним мужичком никудышным, здоровьем слабым – Денисом, что на другом от дома Брюквы в конце деревни жил. Был он вдов, троих дочерей выдал замуж, вел кое-как хозяйство скудненькое свое. Этот-то Денис и нашел Спиридона мертвым.
Вернулся под вечер Брюква в свой дом, где они с дедом жили раньше, и лег спать. Лежит Брюква на койке и вдруг слышит, как кто-то ходит по кухне, возле печи, перед входной дверью. Вот уж натерпелся ночью страхов Брюква, все ему мерещилось, что кто-то ходит по дому. Под одеялом до полудня пролежал, чего только не передумал за это время.
Потом встал Брюква с кровати и решил идти куда глаза глядят, но только в доме этом не жить более. Да и из местности этой уехать лучше. В остроге познакомился он с одним мужичком, что артелью кирпичников руководил, да проворовался. Звал он к себе Брюкву, им парни крепкие всегда нужны. Уж проще этим новым ремеслом промышлять, чем тут из разрухи полной хозяйство подымать. Собрал Брюква мешок дорожный, уложил в него все более-менее ценное и вышел из избы. Пока собирался он, уже и вечереть стало. Вышел Брюква из двора и пошел по дороге, твердо решив не оглядываться. Но уже почти у края деревни не выдержал и обернулся на дом свой взглянуть, что предпоследний был в деревне, перед домом Архипа. И видит, как в доме стоит у окна дед и смотрит на него.
Ох, какого тут Брюква стрекача задал, бежал в лес, не останавливался. Что потом будет, не думал.
Совсем стемнело, Брюква раньше лес их хорошо знал, а тут, видимо, подзабыл, заплутал малость, где он - не уразумеет. Уже совсем стемнело, разводит он костерок, благо огниво при себе нашлось. До утра решил покемарить, а там уж, как ободняет, выйдет он из лесу на большак.
Рядом с костром росла огромная ольха, сросшаяся с такой же ольхой. Вдруг из-за ольхи этой выходит к нему ведьма.
Продолжение следует...
Новость отредактировал Lynx - 27-06-2017, 00:08
Причина: Стилистика автора сохранена
Ключевые слова: Ведьма деревня дед убийство черт авторская история