Post Mortem
Post MortemЯ явился к вам без греха,
без порока,
без зла,
без свидетеля,
против которого я бы сделал что-либо дурное…
Глава CXXV «Книга мертвых»
I
В прошлый раз я обещал Вам поведать ту из историй, что и по сей день обтекает уста диаконов, а в свое время, мир их праху, уже постывших в ином мире прихожан. Очень удобно было господам за резной калиткой, где пахнет продаваемыми за гривенник свечами и тоской, примоститься к берегам пускания слухов и слюней. Очень удобно. Мир уж слишком хорош, чтобы быть плохим. Не стоит на этом останавливаться, и по сему разрешите мне приветствовать Вас на страницах моего повествования, и, заметьте, именно сейчас, именно Вы, мой друг, как никто другой, становитесь не только свидетелем, судьей, но и соучастником моего деяния!
Все достаточно просто, как белая кровь с красных яблок, ни одной, ни второй ногой я так и не шагнул навстречу обществу из господского сословия, но, будучи человеком, принявшим степенное направление от своих покойных родителей, мое нутро выло от обязательств перед стариками найти себя в этом мире праведности. Придерживаюсь убеждений, что такой порыв не только в конце XIX века, но и во все времена останется козырной картой сознания каждого человека, но об этом в другой раз, когда посуда действительно разобьется…
Итак, друг мой, позвольте мне представиться. При рождении меня, как и полагается, нарекли и именем, и наследовали фамилию, однако впоследствии, ума не приложу почему, все стали обращаться ко мне исключительно по фамилии, Эйри. В Плимуте, откуда я родом, от родителей мною было унаследовано родовое поместье, которое, по сути, рассыпалось под гнетом долгов и всевозможных закладных, так же нотариально подаренных по мою душу почившими стариками. Первое время было достаточно и сил и достатка отбиваться от назойливых кредиторов, благо работа в похоронном бюро способствовала этому, однако, достаточно в скором времени, проценты окончательно разбили мое фамильное гнездо. Я ожидал подобного, но поделать уже ничего не мог. Пришлось воспользоваться благосклонностью мистера Тиариава, управляющего, и жить прямо в бюро. Днем я занимался своим делом, готовил раствор, приводил усопших в пристойный вид, оттенял их лица, накладывал румянец, правил бакенбарды: а-ля Фрезе, а-ля Фавори (бакенбарды - прим. ред.) – как прикажет messieurs (месье (фр.) - прим. ред.), а ночью, по обыкновению, закрывал за всеми двери и ложился спать, разумеется, если на завтра не ожидалось срочной работы. В противном же случае, мне приходилось спускаться в подвал, что называется, к своему клиенту, и управляться с делами. Как правило, это занимало всю ночь, так что сиделка меня заменяла практически поутру. Вот так и варится эта кухня, я готовлю гарнир, остальные подают горячее блюдо…холодным.
Нельзя сказать, что к такому привыкают. Да и привыкают ли вообще? Вы знаете, иногда мне кажется, что все они чувствуют, как я правлю тени на пятнах кожи, брею или укладываю волосы. Как только я отворачиваюсь поменять инструмент, чувство их взгляда на моей спине не покидает меня ни на секунду. Подобные суждения тут же бросают всю мою смелость на колья беспомощности и отметают напрочь рассудительность. Конечно, когда я поворачиваюсь, я вижу неизменность, закрытые глаза, ледяное убранство, каждая черта усопшего исполнена чувством грации смерти, где не преложен каждый из ее тонов, все это так, но как быть с тем моим чувством?
Иногда, что очень редко, мне приходилось выезжать в соседние деревеньки, как правило, такое случалось в сильную жару, когда покойника невозможно было доставить к нам по известным причинам. Надо сказать, такие поездки довольно сильно утомляли меня, и раз от раза доставляли достаточно хлопот. Повозка часто по бездорожью просто падала на бок, растворы и прочие приспособления приходили в негодность, тем самым накапливая на мой счет, как неприятности, так и хлопоты. В один из таких дней мне пришлось локтями распихивать свалившиеся неприятности. Несмотря на почти месяц невыносимой засухи и зноя, нескончаемый ливень застал меня прямо по дороге в Орез, это в двух часах езды к северу от Плимута. Помимо того, что я основательно промок, и добраться до места у меня получилось только к полуночи, выяснилось, что отпевание состоится уже ранним утром. Это располагало сразу к двум вещам: во-первых, я остался без ужина, во-вторых, предстояло примерить на себе всю скоротечность предстоящих сумерек.
Возле гроба, стоящего на двух лавках посередине небольшого помещения, я застал сиделку. Она что-то поправила на покойном, увидев меня, слегка кивнула и занялась освещением комнаты, разжигая и расставляя свечи. Довольно быстро закончив, она справилась у меня о помощи и, получив ответ, что до утра может заниматься своими делами, она так же быстро удалилась. Я разложил все свои подручные средства, всполоснул тут же рядом руки и начал осматривать покойного. Явно этот человек прожил не полную жизнь, ему было около сорока лет, достаточно худощав, черты боле, чем острые. Рот приоткрыт и губы, на фоне светлого тона зубов, скорее светло-черные, чем синие. Все что я здесь увидел, даже по самым неторопливым моим расчетам, не выходило за рамки часовой работы. Я занялся приготовлением к бритью. Вопреки многим слухам и домыслам, я-то прекрасно знал, что после наступления смерти волосы уже на мертвом теле не растут, что появившаяся щетина неким образом, просто расширяет визуальный обман. Поскольку плоть, а, равно как и кожа, естественным образом усыхает, и весь выбритый накануне волосяной покров лишь сильнее проявляется на высыхающем теле, то и брить приходилось несколько иначе, чем обычно. Намного аккуратнее. Хотя, должен признаться своему уважаемому читателю, в данном положении неаккуратность оставляет послевкусие безнаказанности, поскольку крови при порезах не будет, а клиент не пожалуется.
Как я и говорил, прошло что-то около часа, и я уже почти заканчивал. Но как только я собрал ненужные принадлежности и начал переносить их на дальний столик к своему саквояжу, по моему телу пробежал едва ощутимый холодок, словно кто-то пристально смотрит мне в спину. Застыв на месте, я медленно поднял глаза на трехфутовое зеркало, что висело ровно над столиком и отражало оставшуюся за моей спиной комнату. Ужас, который я увидел, в тот же момент сковал меня по рукам и ногам. Леденело и тело и душа, крик, который я хотел вырвать во все горло, захлебывался нерожденным, где-то там, глубоко внутри. Инструменты посыпались на пол, но я не слышал их, казалось, что мое сердце в этот момент оглушило меня. Покойник! Он сидел в своем гробу, не вставал, не шевелился, он просто сидел с открытыми белыми глазами и смотрел прямо на меня!
II
Мои скромные покои, выделенные под жилище, представляли собой помещение скромного непритязательного обывателя. Здесь я находил свой отдых за чтением тех немногих книг, что составляли лишь частицу обширной, но уже потерянной библиотеки моих почивших родителей. Не скажу, что в силу своей занятости мне редко доводилось здесь воспользоваться часами тишины и покоя, и, наверное, именно поэтому, плюс некоторый оттенок самоиронии, вошедшего встречала прибитая на двери табличка с моим именем. Здесь я впервые повстречал одну молодую особу, впоследствии сильно изменившую мою жизнь, а возможно, и смерть. С тем чувством непосредственности, которого нельзя стыдиться в свете навалившейся усталости, я не предал тогда этому цветущему созданию ни малейшего должного внимания и заметил ее лишь в момент, кода на связке отыскивал нужный ключ.
– Доброго Вам вечера, чем могу быть полезен? – я надеялся претендовать хоть на минимальную объективность и не ангажированность.
– Мое имя Диэйс. Видите ли, – весьма посредственно она пыталась скрыть свою растерянность вперемешку с волнением, – у меня умерла кошечка, и в деревне сказали, что господин Эйри сможет мне помочь.
– Да? Мои соболезнования. Кто такая кошечка? Бабушка, или, простите, ребенок?
– Кошечка - это кошечка, – она посмотрела на табличку с моим именем, потом на меня, открывающего свою дверь.
На мгновение я замер, чтобы еще раз внимательным образом вникнуть в саму соль немыслимой просьбы:
– Вы знаете, господин Эйри некоторое время назад убыл по неотложным делам и, боюсь, будет весьма и весьма не скоро!
Тем же вечером я находился в кабинете управляющего. Тиариав вначале побеспокоился о моем самочувствии, вследствие потери сознания в Орезе, затем представил меня некоему господину Дивиани. Этот средних лет француз предлагал услуги посмертной фотографии в художественном оформлении. Так уж довелось в конце XIX века, когда Post Mortem (посмертная фотография - прим. ред.) в Европе внимал себе угодных арифметическими слагаемыми банкнот из тайников неумолимо скорбящих, я счел возможным воспользоваться предложением моего нового знакомого.
Хочу заметить, при всей многосложности печали и необъятности страданий, получение подобных фотографий доставалось нелегким образом. И дело совсем не в конечном результате, а как раз в начальном. Здесь я подметал всё: и страхи, и испуг, и даже, если позволите, отвращение. Люди всегда уверовали в жизнь после смерти настолько, что я уже, при всей своей толерантности, начинал сомневаться, а есть ли смерть после смерти?
Вся сложность новшества трактовалась прихотью родственников, помноженная на мои возможности проникновения в атмосферную материю посмертной фотографии. Пожалуй, это и есть основной источник моего смятения. Чтобы запечатлеть покойного с открытыми глазами, мне приходилось затрачивать уйму времени, и это было, хочу отметить, довольно скорбное занятие. Поднять веки и оставить их открытыми не представлялось возможным в силу природного окоченения мертвой плоти, в довершении коих неудобств, приходилось рисовать тушью зрачки прямо на веках усопших. Надо сказать, результат оставлял желать лучшего. Во всем же остальном, как расположение покойного, сидя в некогда любимом им кресле, или же стоя у камина, что достигалось нехитрым приспособлением позади стоящего металлической стойкой, к которой он крепился спрятанными ремнями, все это получалось выше, чем просто относительно. Если хотите, я останавливал время, перед тем как прах усопшего унесется в неизвестном направлении на встречу с забвением и долгожданным покоем.
Вскоре Дивиани приобрел для фотоаппарата пластины с большим процентом серебра, что сразу же сказалось на качестве снимков. Они воплотили в себя дополнительные черты резкости и контраста, неминуемым вердиктом, требуя решения вопроса с нарисованными глазами, так выразительно мертво смотрящихся на мертвом, или смотрящих – это как угодно.
Один из современников заметил: если не знаешь, как решить проблему, оставь ее, и она сама разрешится. Несуразное решение, но оно сработало. В один из дней возникла необходимость очередной поездки, на этот раз это был Отсуп, городишко ниже среднего порядка, севернее Плимута, как раз сразу за Орезом. Сын одного из местных чиновников, г-на достаточно влиятельного в местных деловых кругах, чье имя по понятным причинам я не буду называть, последние несколько месяцев одержимый идеей самовольно оставить этот мир, после нескольких недоведенных до логического завершения попыток, все же преставился. Удивительная история.
Этот безумец выбрал весьма неординарный замысел и воплотил его. По словам окружающих людей, около месяца юноша практически пропадал в лесу, где своими руками воздвиг судилище своей участи, виселицу. Причем то была полноценная архитектурная конструкция, со всеми вытекающими присущими законами строительных навыков. Безумец взобрался на заранее приготовленный и крепленый к стволу дерева мостик, просунул голову в петлю и шагнул вниз. Под тяжестью тела натянулись сразу несколько веревок, каждая из которых отвечала за определенные механические действия. По заранее выверенным чертежам, некоторое время ситуация оставалась неразменной, давая тем самым фору для завершения первого действия, удушья. Затем вступали те самые законы, под которыми, собственно говоря, претворялись в действие последующие пункты этого нездорового плана. Рядом стоящий, предусмотрительно согнутый, ельник начал разгибаться, приводя в движение открытие вырытого в земле люка, иначе говоря, гроба, а также перемещая мостик вниз футов на десять, что позволяло ему служить некой направляющей, упав на которую покойник неминуемо ускользает в гроб. И, наконец, завершающий акт осторожно проникал в тематику постановочной суицидной пьесы, затупляя острые углы неровностей очевидности произошедшего и придавая композиции леса натуральность и скрытность проделанного безумия. Висельник упал точно в гроб. Под весом уже бездыханного тела сработали предохранители натянутых лезвий, веревка отсеклась, гроб захлопнулся, ельник окончательно распрямился, увлекая тот самый мостик и еще одну стороннюю веревку. Последняя, сделала свое дело, натащив дерн на крышку гроба и окончательно похоронив не только покойника, но и все деяния, происходившие на этом месте какие-нибудь десять минут назад. Так что если Вам, дорогой читатель, волею случая доведется побывать в этом месте, уверяю, ровным счетом и в голову не придет то, что Ваше внимание приковано именно на то самое место. Позже, многие восхищались созданием подобного устройства, первоначально видя в нем не смерть, а плоды кропотливого труда, я же, при всем своем философском голодании, настаиваю – "от ума до рассудка гораздо дальше, чем полагают" (Н. Бонапарт - прим. ред.).
К слову сказать, каково же было изумление, когда местный лекарь, проводивший осмотр покойника, заявил о страшном своем заключении. Повесившись, под весом своего тела и, как выяснилось потом, неправильным узлом веревки, безумец надломал себе хребет, но продолжал дышать. Таким образом, в гроб упало парализованное, но живое тело, и в таких муках он прожил несколько дней. Нашли его уже мертвым.
Отец бедолаги не удручал себя пониманием о невозможности применения посмертной фотографии, и все мои объяснения относительно сложности восстановления лица покойного отметал тут же. Конечно, надо признать и его щедрость вознаграждения, но, увы, и его же угрозы.
Пришлось браться за дело. Бальзамирование, как процедура, было не напрасным, но также и неэффективным. Висельник пролежал около двух недель в неприемлемых условиях, и, кроме как похорон в закрытом гробу, я лично другого здесь предложить ничего не смог бы, однако, обстоятельства брали меня за шкирку и заставляли проделывать немыслимое. Знаю, дорогой читатель, есть темы, которые проходят по обратной стороне пера достопочтимых писателей. К ним если и обращаются, то, во всяком случае, глубоко не заходят. В моем же случае, мне не представится возможным вооружиться этикетом.
Возможностей фотографировать, прямо скажу, было немного, и поскольку мне так и не удалось закрепить голову, буквально капюшоном падающую во все стороны, решено было запечатлеть покойного полусидя. Камнем преткновения оставались глаза. Наполненные туманом, помутневшие, они совершенным образом прятали зрачки. Здесь я впервые воспользовался ланцетом* (lancea (лат.) — копьё), аккуратно вырезав веки. Далее, воспользовавшись эссенцией репейного масла, я закапал покойнику глаза. Очевидность моего дерзкого творения обрастала гениальностью. Туманность исчезла, и проявление резкости зрачков была налицо. Такой обманчивый эффект скоротечен, но достаточен для проведения одной вспышки.
Значительно позже я узнал, что открытия, как такового, я не сделал, и что подобными уловками владеют уже как несколько лет ориентированные на подобные заработки десятки людей. Впоследствии я уже применял коньячный спирт, он имел значительно увеличенный временной эффект для потухших зрачков. Да и, что там, помогал моей, не первой свежести, психике, время от времени смачивая дорожные бокалы.
III
К середине осени я перебрался в один из крайних домов на окраине Плимута, благо снисходительная цена и уступчивость бывших хозяев способствовали моей удачной покупке. Дела шли своим порядком, однако мое душевное равновесие падало в ноги моему же спокойствию. Я стал часто придаваться бессоннице, а по возможности сна, просыпался от кошмаров, которые являлись все чаще и чаще. Иногда, разделяя вечер допоздна с почти допитой бутылкой коньячного спирта, меня посещали видения необъяснимости. Это когда я чувствую, что кто-то где-то ходит по дому, кто-то дышит прямо над моим ухом, чувствую присутствие чего-то страшного, пугающего. Закрывая в постели глаза, ловлю себя на мысли, что прямо перед кроватью стоит некто и пристально смотрит на меня, и, открой я глаза, обнаружу его лицо прямо перед собой. Недавно я обратил внимание, что мои руки подвержены тряске, и теперь приходилось бороться и с этим недугом. Я стал раздражительнее, что, стыдно сказать, за мной начали замечать и в бюро похоронных услуг. Нога в ногу вместе со временем уходил и мой покой.
А между тем одно из местных печатных изданий обнародовало один из многочисленных наших снимков. Достоверно известно, что впоследствии он вышел на страницах газет далеко за пределами Европы. Это была фотография женщины средних лет, которая в предписании своей роковой судьбы упала под поезд и была, да простит меня читатель за холод слов, разрезана пополам. После случая в Отсупе мое удивление на просьбу родственников непременно запечатлеть бедняжку даже в таком виде уже сильно хромало. Однако вынужден признать, мой художественный нрав и здесь снял шляпу и принимал аплодисменты от временных сомнений. Невидимый порыв унес мои фантазии в парящее плавание. Я поместил ее тело на невысокой тумбе, а все пространство от пола до ее пояса, на котором она, собственно, и располагалась, застелил цветами. Почтения я принимал от каждого, кто видел мою работу. Увы, ключи к пониманию лирической направленности моих мыслей, думаю, утеряны моим читателем еще в начале откровений, однако, вынужден признаться, все повествования здесь варятся в собственном соку. Более того, пищевую ценность выше обозначенной кухни я, как мог, старался не усугублять приправами мистического пересола, не заливал все это сиропом мятежной и психически неуравновешенной гротесковой частностью.
Днем я выступал на подмостках театра с закрытыми зеркалами на вторых ролях, а ночью находился в плену не только невероятной истерики, но и непомерно губительной эстетики кошмарных созерцаний. В одну из таких ночей мой, и без того краткий, сон прервали странные звуки, доносящиеся из обеденной залы. Я проснулся и некоторое время лежал неподвижно. Удивление и живой интерес перекликались на фоне восприятия происходящего. В звуке явно узнавались ноты обеденного этикета, словно кто-то, лишенный такового, принимал пищу, достаточно громко позволяя себе столовым прибором стучать по кухонной утвари. В довершении всех предположений и необъяснимости бытия, происходило все это глубоко за полночь и на моей кухне в то время, когда в доме, впрочем, как и всегда, я находился совершенно один. В такие моменты, особенно когда лирика мельчает и опускается до требований момента frigus pelle (холод по коже (лат.) - прим. ред.) – осознаешь бренность границ и тесное соседство страха и отчаяния. Со свечой в руках, босиком и на носочках, стараясь при этом, чтобы не скрипнула ни одна половица, гонимый самыми краями паники, я направился в обеденную. Звук не умолкал, и по мере моего приближения становился громче и отчетливее. Теперь я понял, что это звук ложки, соскабливающей с тарелки остатки пищи. Взявшись за ручку, я резко распахнул дверь так, что язык пламени свечи едва не задуло ворвавшимся сквозняком. В обеденной зале никого не было, звук пропал так же внезапно, как и появился. Тарелки и фужеры надлежащим порядком стояли на буфете, все было прибрано и находилось на своих местах. Никого. Обойдя вокруг стола и собираясь уже уходить, возле двери я замер. Леденящий холод пробежал по моему телу, я отчетливо чувствовал пристальный взгляд на своей спине. Обернувшись, весь мой взор устремился на сидевший за столом силуэт человека. Причем, как только я подносил свечу в сторону своих наблюдений, силуэт становился менее видимым и стул, на котором он сидел, по своему обыкновению я находил пустым и задвинутым, но как только я забирал свечу обратно, видение возвращалось. В силуэте едва возможным представлялось различить женские черты. Черные локоны выбивались из покрывающего голову белого, как снег, савана. Лица не видно было совсем, и лишь губы, едва уловимые моему взору в таком полумраке я узрел шепчущими. Женщина что-то говорила или шептала, но я не слышал ни слова. Не думаю, что смысл сказанного несет нечто доброе, потому как скрежет ее зубов переполнял мои чувства опасения. Не раздумывая, я кинул свечку в ее сторону и незамедлительно перекрестился. Свеча пролетела насквозь нечисти и угодила в дальнюю стенку. Огонь потух и воцарился мрак, в котором видение предстало в полном своем величии, питаясь моим страхом и пожирая оставшиеся крошки смелости. Я вспомнил. Пятого или шестого дня я готовил эту старуху к погребению. В тот день, точнее, в ту ночь перед похоронами, я хворал очередным приступом своего нервного истощения, руки тряслись сильнее обычного и практически весь свой инструмент я неоднократно ронял на пол. Именно тогда, в силу своего недомогания, я не смог подобрать весомых идей для закрытия ее ротовой полости, где язык каким-то неведомым образом все время вылезал и мешал описанной процедуре. Помню. Конечно. Я его просто отрезал, тем самым, как я теперь понимаю, вогнал себя в каноны неминуемого возмездия. Старуха начала приближаться, она парила в мою сторону, нагнетая непереносимый холод в моих конечностях. Я чувствовал, как мое тело становилось тяжелее и тяжелее, перекладывая непереносимое бремя выносливости на мои ноги. В конце концов, я остро начал ощущать, что не справляюсь с ношей своей же плоти, ощущать ледяное дыхание от уже рядом парящей старухи, ощущать, как подкашиваются ноги, ощущать боль от удара головой о пол.
IV
Все то время, которое я приходил в себя под наблюдением местного лекаря Гаула, который ввиду отсутствия как знаний, так и лекарств лечил, как правило, добрым словом, меня навещала его дочь Диэйс. То самое милое создание, с которым я позволил себе в свое время обойтись так крайне вызывающе. Она достаточно внимательным образом проявляла свою обходительность, чем лишний раз вызывала во мне кивок в сторону совести. С ее слов, меня нашли на следующий день после случившегося кошмара, почти под вечер, бессознательным и обессиленным. По своему заключению, Гаул отвел на мое выздоровление четверть месяца, это та порция, которая, несомненно, требует добавки, но я не сердился на него за это. Мы стали чаще с Диэйс проводить время на свежем воздухе, гулять в парке и довольствоваться удивительными вечерами. Находясь у нее в имении, Гаул постоянно справлялся о моем самочувствии, я же, в свою очередь, не обременялся избыточностью диалогов с ее отцом и все чаще ловил себя на мысли о том, что мое восхищение этой женщиной начинает переполнять края внутренней сдержанности. Она подобна свежему лепестку молодой несорванной розы, которая только-только берет начало своей свежести. Своей чистотой утреннего снега она пробуждала во мне все те светлые чувства, которые под гнетом бытовых обстоятельств мной так беспощадно были утеряны в последнее время. Даже в мгновения мимолетных случайных встреч во мне играла чарующая музыка, которая то низко стелилась по пустынным улицам моего внутреннего содержания, то вдруг тянулась ввысь к моим сказочным фантазиям. Таковыми были дни, а ночи, как и прежде, сковывали концентрацией страха и невыносимого упадка. Живя в совершенном одиночестве, я стал запираться в комнате каждый вечер прежде, чем отойду ко сну. Пустоты, бездны, бессмысленности бытия, ожесточенная борьба за выживание и тихая, гармоничная ночь с ее скрипами и шагами за дверью.
Post Mortem довел глумление до того порога, когда оно разрушает само искусство, и перевес безобразного над эстетичным становился все заметнее. В один из последних дней осени мы с Дивиани направились в поместье некого г-на Персуби. Его жена Луриксиа была много моложе своего супруга, всегда исполненная как веселым настроением, так и хорошим тоном. Однако в последнее время от нее стали поступать жалобы на невыносимую мигрень, часто сопровождающуюся позывами рвотных рефлексов и нестерпимым недомоганием. Все реже ее видели на улице. Их дом покинули радость и благополучие, как поговаривали редкие их гости, занавешенные окна комнат, даже в редкие осенние солнечные дни, напоминали темницы, заполненные поникшим удручением и жизненным упадничеством. Еще говорили, что когда закончился завод в огромных часах, стоящих на входе у холла, даже их перестали заводить. Болезнь Луриксии в один миг остановила не только часы в этом доме, но и время.
Она умерла на рассвете. Неизвестная болезнь окутала ее и буквально в считанные дни, остановила молодое сердце, отпустив на жизнь не дольше участи сорванного цветка.
Откровенно говоря, моя работа здесь не требовала особых ни временных затрат, ни дополнительных каких-то усилий, поэтому мы с Дивиани приступили к своим обязанностям безотлагательно. Чтобы избежать вытекания из глаз коньячного спирта, прежде чем поставить покойницу к металлической стойке, я обработал зрачки Луриксии, когда она еще располагалась на своем мертвом ложе. Надрезал веки, придал бледному лицу налет легкого румянца и слегка поправил брови. Теперь ее облик особенно художественно передавался посредством обезоруживающего своей одинокостью и упокоением ледяного взгляда. Прислонив бездыханное тело к металлической стойке и закрепив его спрятанными ремнями, Дивиани отправился к повозке за аппаратным стативом, тогда как я исполнял последние приготовления, поправляя шляпку и одергивая завалившиеся подолы. Она стояла статно и выдержанно, подчеркивая свое положение нарядом из дорогого белого щелка, играющего зеркальностью с огнями восковых свечей. Мне почти и не пришлось управляться с кистью для размена воплощенной идиллии на искусственную красоту.
Отойдя к столику со своими инструментами, я стал собирать саквояж и дожидаться Дивиани. Складывая свои вещи, невольно мне приходила на ум история, случившаяся не так давно со мной в Орезе. Тогда я в точности так же встал спиной к покойнику и точно так же замер. Ругань старьевщиков и лязг повозок, и даже пасмурные крики воронья, доносимые с улицы, в один миг исчезли. Воцарилась странно пугающая тишина, разбавляемая едва уловимым треском сгораемых свечей. Шепот холодного осязания гладил царапающим языком испуга все мое тело, мокрые ладони неприятно поддавались судорогам, меня начинало трясти. Резко обернувшись, я застал Луриксию в неизменном положении, она все так же стояла боком по отношению ко мне. Ровным счетом ничего не произошло, расставленные свечи горели по своему обыкновению со всей подобающей плавностью огня, как нарисованные. Недавно поправляемые мной подолы платья застыли на покрываемом ими полу, поясная лента, превращенная в ровный бант, едва касалась опущенных вниз рук покойной. Все оставалось нетронутым. В пору было стыдиться за расточительность своего самообладания. Кружева платья, как мне показалось, слишком кучно закрывают шею и, лишая произведение элегантности, выходят в подбородок покойной, это был просмотренный мной ранее поправимый недостаток. Я было хотел подойти и поправить упущенную деталь туалета, как машинально взглянул на ее глаза и, ошеломленный, тут же оторопел. Держа голову прямо перед собой, ее зрачки смотрели прямо на меня!
V
На следующий день я имел весьма обстоятельный разговор с управляющим. Тиариав сетовал на мое возмутительное поведение, которым я руководствовался накануне, спешно покидая расположение г-на Персуби. Жаловался, что уже многими я был замечен в пагубности пристрастия к винному спирту и удалении от основополагающих принципов созидательности общества. При этих словах он открыл бутылку превосходного черного рома, от которой мы с ним не оставили ни капли. Я пообещал принять к сведению и удалился.
Век 19 находился, с позволения сказать, уже в утробе летоисчисления и, как я говорил выше, именно этим временем отмечены страницы истории витавшей по городам тогдашней Европы моды на посмертные фотографии. Неутешительность поднимала свой флаг над слезами скорбящих и принуждала обзаводиться памятными снимками. На этом поприще не довелось мне заработать себе имя, однако, лишенный идеологического оскала за пазухой на тот момент я уже хранил обширный опыт иллюстрирования покойных. Путь от нервной меланхолии до депрессивного психоза слишком короток. Живые рассаживались рядом с усопшим, иногда с усопшими, вызволяя лоскутное покрывало для моих творческих метаний наружу. Практически всегда сторонний человек не смог достоверно различить по фотографии непосредственно покойника. Доведению до подобного совершенства своих работ порой предшествовали целые ночи кропотливого труда, благо здесь интеллектуальный компонент углубляет работу, не иссушая ее. Горький осадок оставался после такой работы с детьми, когда родители сажали вместе с мертвым ребенком остальных детей. В моменты меланхолии хочется не избавиться от, казалось бы, гнетущего чувства, а, наоборот, растянуть эту душевную рану все сильнее и сильнее, упиваясь этим самобичеванием, но я этого никогда не понимал. Истина искусства незыблемым писанием вторит о прекрасном и искреннем, а уж о его выражении, не трогая порыва души, пусть спорят прихожане за оградами ворот моего понимания.
В начале зимы мое душевное равновесие вместе с редким снегом падало вниз, застилая формы благонадежности и упокоения. Наша помолвка с Диэйс была отложена на неопределенный срок ввиду внезапного ее недомогания. Г-н Гаул предостерегал от поспешных решений позаботиться о вызове городских лекарей, заверяя всех о своей достаточной компетенции, чем и обходился, ухаживая за дочерью в своем доме. В то время я неустанно навещал Диэйс ежедневно, к своему удручению, наблюдая за прогрессивностью болезни и бессилием со своей стороны. Тот самый вчерашний свежий лепесток несорванной розы обретал колорит исполнения духоты и изможденности. Она увядала. Последний раз меня не допустили до ее покоев, и весть о кончине Диэйс я принял прямо на пороге ее дома.
Гроб не закрывали до самого кладбища. Она так и осталась цветком, вплетенным в букет моих оплаканных воспоминаний. Я смотрел на сотворенные смертью ее монументальные непреложные формы непокрытого лица, взирая леденящую душу монотонность. Противопоставление красоты и уродства, душевного и телесного, внешнего и внутреннего. В воздухе витала музыка упокоения. Она стройна и прямолинейна. Она заставляет слушателя холодеть, балансировать на грани, формируя из сгущенных красок траурных нот скорбящую ткань, растянутую на остриях кладбищенских оград.
Насколько же гармонично сосуществуют в этой параллельной реальности суета и безмятежность. Все подвластно дегустации, только не счастье. Воздух отравлен, предметы теряют форму, почва ходит под ногами, небо прижимает к земле. Недоверие к реальности и страх сопровождает каждый шаг, каждое движение. Каждое направление пути обещает депрессию или умственное расстройство.
VI
Психиатрами не рождаются, ими даже не становятся, ими работают. Вифлеемская больница в Лондоне была первой психиатрической клиникой для душевнобольных, в заинтересованных кругах называемая «Бедламом»**. По сути, она являлась складом для безумных или тех, кого сочли таковыми. Обитателей просто запирали по клеткам, кельям и стойлам для скота. Персонал, состоящий в основном из дешевого мещанского отребья, приковывал несчастных к стенам и избивал их. Не редко за плату пускали достопочтимую публику посмотреть на постояльцев, которые при желании легко могли тут же справить свою изуверскую похоть. Некий Уильям Бетти первым громогласно заявил, что владеет персональной методикой по выздоровлению душевнобольных и открыл несколько своих заведений. Клиники Уильяма не отличались внутренними распорядками от «Бедлама», однако это не помешало г-ну Бетти стать одним из богатых и влиятельных мужей Англии. Несмотря на то, что ни в одном его заведении ни один пациент так и не был излечим, это не помешало его финансовому успеху. Более того, психиатрия задышала свежим воздухом, открывая для себя новые двери развивающейся индустрии. Дома призрения, как их называли в обществе, беспорядочным образом возникали даже в самых отдаленных уголках провинциальных лежбищ. Однако по-прежнему основным и единственным действенным, с позволения сказать, лечением были пытки. Методика лечения обрастала новыми способами, если не сказать приспособлениями. Воздвигались целые сооружения для возвращения несостоявшейся души. Одно устройство погружения пациента в воду воплощало истерию неописуемого ужаса. Пациента укладывали в гроб, закрывали крышку и погружали в яму с водой. Спустя непродолжительное время доставали, открывали крышку и всеми мыслимыми и немыслимыми действами пытались оживить утопленника. Существовал целый ряд подобных устройств, подталкивая процент смертности к плачевным результатам, кои, впрочем, никого не беспокоили. Психиатры со всем присущим медицинским послевкусием маскировали свои опыты все новыми и новыми терминами, нашедшими свое отражение в так называемой «медицинской модели». Это приносило свои плоды в определенном узком направлении, беспокойных и маниакальных заворачивали в холодную простыню и кидали в воду, буйно помешанные переставали буйствовать посредством нестерпимых физических наказаний. Г-н Бенджамин Раш*(3) шагнул на более широкую ногу, переступая сразу все приложенные принципы милосердия. Он утверждал, что слишком обильное количество крови в голове душевнобольного вызывает безумие. Ошеломляющий диагноз заключался в удалении той самой крови любым из способов: при помощи стеснения, холодной воды или банального кровопускания. Пациента фиксировали на специальном стуле смирительными ремнями и на длительное время прикладывали к голове сосуд с ледяной водой. Эту и остальные не менее смертельно опасные процедуры г-н Раш как трактат избавления от безумства описал в своем учебнике 1812 года, который и по сей день служит справочником в домах призрения. Видимо, Генри Коттон*(4) руководствовался таковым не иначе, как самой библией, и свое видение «медицинской модели» расширил куда просторнее, предложив, а позже и взяв за основу калечить пациентов, ампутируя несчастным части тела. Он заявлял, что это своего рода прорыв в достижении лечения психических болезней. Первоначальной целью удаления были зубы, миндалины или же пазухи носа. Это должно было, по его разумению, вернуть психологический баланс нервнобольного и восстановить портрет человеческой степенности. Однако действенный результат не находил своего решения, пациенты не поправлялись. Консилиум был как крепок, так и краток, выражая уверенность в том, что больной просто проглотил свою зараженную слюну. В таком случае врачебный ланцет опускался по телу с присущим ему действом. Удалялись желудок, селезенка, толстая кишка…
В один из дней в такое заведение угодил и Гаул. Надо сказать, что после похорон своей дочери, он какое то время держался молодцом. Да и я тоже. Однако в силу своего возраста и заметно слабого здоровья старик не совладал с психикой. В очередной раз вытащив его из петли, беднягу, уже минуя больничную койку, отправили прямо в психиатрическую клинику, приют Генри Коттона.
Надрывность моей же души захлебывалась в осадке блуждающих бессонных воспоминаний и пополняемым количеством пустых бутылок. Меня стали навещать видения, поначалу смущавшие несостоятельностью гармонии, затем я увидел во всем этом не бедствие души, но ее покаяние. Я видел Диэйс, упокоенно и умиротворенно почившую рядом со мной. Мы лежали на холодной застеленной кровати, смотрели друг на друга и топили взаимные пронзительные взгляды в тишине зимней ночной прохлады. Лунный свет синими чернилами гладил бесподобность форм ее милого лица. Ни при какой жажде я не мог напиться величием ее дыхания. Я хотел в нем раствориться, хотел им пахнуть и насыщаться.
VII
Вот так мы и подошли к границам моего повествования и теперь, раздвигая не прибитые доски последнего забора, можно без труда подсмотреть последний акт минорной пьесы. Несложно исключить в произвольной форме напрасные слова, увести актеров второго плана, воссоздать на сцене процессуальное действие и дать слово стороне обвинения:
– Ваша Честь! Господа присяжные заседатели! Месяц назад все мы стали свидетелями кончины бедняжки Диэйс. Мы разделяли бремя скорби от постигшей нас утраты с ее отцом, вместе с тем выражали соболезнования и ее жениху, г-ну Эйри. На девятый день, прошу это закрепить протоколом, по завершении литургии, многие из горожан приходили на могилу, не находя ничего странного и предрассудительного. Однако же обеспокоенность проявил смотритель кладбища спустя еще девять дней, обнаружив при утреннем обходе могилу мисс Диэйс пустой! Как вы знаете, именно это обстоятельство погубило разум ее отца, всеми уважаемого г-на Гаула. На поиски были подняты все располагаемые нами силы, привлечены дополнительные люди из города. Десять дней и ночей мы сбивались с ног, расследуя это дерзкое и неслыханное деяние. Наконец, обстоятельства этого дела привели нас в дом г-на Эйри. Каково же было наше негодование, когда, проникнув в его покои глубокой ночью, мы нашли его жилище совершенно падшим и безжизненным. Повсюду кочевало запустение и тлен. Даже воздух казался тягучим, затхлым. Повсюду была земля и пятна от талого грязного снега. Осматривая дом, мы добрались до самой дальней комнаты, где наше изумление едва не обратилось тяжелой формой обморока. Г-н Эйри лежал на кровати вместе с покойницей и, как мне показалось, находил свое расположение в достаточно обыденном образе*(5). Я выражаю опасение за его душу и ходатайствую о приведении решения о помещении несчастного в психиатрическую клинику, приют Генри Коттона. Да прибудет с Вами Господь! За сим, позвольте откланяться.
♠ ♠ ♠ ♠ ♠ ♠ ♠ ♠ ♠ ♠ ♠ ♠
* Ланцет — инструмент с обоюдоострым лезвием, позже замененный скальпелем;
** Бедлам – Бетлемская королевская больница, первоначальное название — госпиталь святой Марии Вифлеемской, психиатрическая больница в Лондоне с 1547;
*(3) Бенджамин Раш – (04.01.1746 – 19.04.1813) американский психиатр, первым ввел термин транквилизатор;
*(4) Генри Коттон – американский психиатр, в конце XIX заявил об ампутации частей тела как о действенном методе лечения душевно больных;
*(5) История безграничной любви, впоследствии оканчивающаяся эксгумацией любимого человека и, как следствие, проживание с покойником, не единожды венчана с достаточными примерами подобных повествований. Известный факт схожести подобных событий отмечается в жизни Карла Танцлера, американского рентгенотехника немецкого происхождения. Он похитил труп своей возлюбленной Елены де Ойос из гробницы и прожил с покойной ни много ни мало полных семь лет. В свете достаточно более значимых событий в Европе того времени, дело Танцлера не получило скандальной озвучки и было закрыто за истечением срока давности события. Карл Танцлер умер своей смертью. На его могиле нет надписи, она ничем не огорожена, забыта и потеряна.
Все имена в приведенном повествовании, за исключением лиц исторически существующих, являют в себе анаграммы семи смертных грехов на латинском писании:
–Superbia (гордыня) – г-н Персуби,
–Invidia (зависть) – г-н Дивиани,
–Ira (гнев) – Эйри (автор),
–Acedia (уныние) – Диэйс,
–Avaritia (алчность) – Тиариав,
–Gula (чревоугодие) – Гаул,
–Luxuria (похоть, блуд) – Луриксиа.
Города Отсуп и Орез не составляет никакого труда прочитать в обратную сторону, причем последний составляет предпосыл первому при дальнейшем переводе – Zero – ноль.
Новость отредактировал YuliaS - 10-01-2016, 06:36
Ключевые слова: Post mortem посмертная фотография удивительная история смерть фотография мертвых мертвецы души умерших