Убил
Сентябрь 1990-го годаКатенька Бедова хлюпала носом, утирая то нос, то глаза. Блузочка ее была неряшливо запахнута, кудри растрепаны, и вся Катенька будто обратилась в труху, поникшая. Казалось, что от Катеньки не осталось ничего, кроме скорбного пепельного лица.
Желтоватые лапищи выронили ложку, заляпанную кашей, и, бойко жуя, раскрылся рот плюгавенького врача, сидевшего подле Катеньки на старой табуреточке. Пузо доктора было меланхоличным, как Катенькин лоб.
Закрывшись, рот равнодушно успокоился, розовый и тихий, как поросенок, которому до бойни еще далеко. Фамилия у врача была Пятаков.
Катенька, разрыдавшись, выбежала в прихожую.
Пятаков вышел с кухни и, пройдя мимо Катеньки Бедовой, слащаво улыбнулся ей:
- Братец Ваш жить навряд ли сможет, даже у нас. Вот где он сейчас?
Катенька равнодушно глазела в окошко, дымя папироской. Нос ее распух. Чулки прохудились.
- Молчите… А я вот знаю. Да Вы и сами, голубушка, знаете. Все равно посадят вашего Юрочку.
Катенька повизгивала.
- И каша у Вас дрянная, и чай вонюч. А может, расстреляют, - Пятаков, самодовольно хрюкнув в галстук, удалился.
Дверь захлопнулась, Катенька вздрогнула и обессиленно сползла на пол. До рассвета ей снились глухие ленинградские переулки, в которых Юрочка – пятилетний, солнечный – взбегая на ступени, размахивал бумажным флажком, а она, пионерка с тугими косами, улыбалась, и оконные блики сентября глядели в ее серые глаза.
Проснулась, вытащила из ящичка комода старинный образок и долго смеялась… Вспомнилось, как Юрочка рисовал на стенках парадной Христа, неизменно лупоглазого и лысого. Одна бабулька от этого даже вдруг взяла да умерла, под «образком». Парадная, к слову, была глуха и крошечна, как изъеденный временем сортир.
Вернувшийся Юрочка споткнулся о старушечий трупик, после чего пролежал в больнице с два месяца. Голова его с тех пор была опутана бинтами и совершенно счастлива.
Самые счастливые минуты плавали в бульоне, наполненные коротенькими мыслями о кладбищах, родительских могилках… А жизнь, казалось, молча, незримо наблюдала – из окна.
И Юрочка улыбался, и смеялся – просто так, от себя самого. А однажды пропал: вышел в июльское солнце из парадной, разрисованной глазастыми, хиреющими святыми, и не возвращался. Писем не писал… Не звонил. Катенька думала, что Юра умер.
Тридцатого сентября девяностого года, к полудню, Катенька повесилась на дряхлой, но чистой простынке, в голодной желтой кухоньке, где ни разу не ела досыта.
Июль 1990 года
Выскочив из глухого, кроваво-кирпичного дворика, Юра Бедов недоверчиво перекрестился. Затем оглянулся на ворону, бурчавшую что-то в серой луже. Почесав продрогший зад, Бедов прислушался к сладковатому смраду, исходившему от его же щупленького тельца. Морда у Юры была в высшей степени одухотворенной, и губы его – тонкие, как у куклы – млели в сахарном счастье.
- Я убил, - сказал вороне Юра. И задумался.
Ворона молча улетела, перепуганная. Юра вернулся во двор… Вслед ему грохотал трамвай: ноги гудели. Хотелось плясать. И Юра заплясал.
Так Юра полюбил себя. Три ночи он, роясь в урнах и периодически испражняясь и мочась в мусоропровод, ожидал, когда вынесут гроб с убитым.
На четвертое утро случилось то, отчего Юра исчез безвозвратно.
Под душным небом, под ехидным солнцем из белой парадной высунулась мясистая морда, следом вытянулась шея в багровых складках, намедни взрезанных Юрочкой, как ветчина.
- Юр, слышь? Юрка! – прошепелявила морда, брызжа слюной Бедову в красивый лоб. - Юра! Тебе лет-то сколько?
Юрочка, опешив, предпочел счесть увиденное за сон.
- Уби-и-ил! – радостно протянул он, сладко оглядываясь на безлюдный двор.
- Нифига. Жить, сказали, буду. Жить! А пока полетаю, - улыбнулась морда. - Ну а лет тебе сколько?
Юра плюнул Пятакову в морду.
- Молодой, а уже бомж, и воняет… - назидательно скривилась морда. - Вот что. Тебя либо расстреляют, либо…
- Либо чего? – ухмыльнулся Бедов.
- Можешь сам еще, правда… Ручонки свои этак наложить на себя, чудного такого, что ли… Но я тебе не советую. Хороший ты парень, Юрка, далече пошел бы.
С этими словами морда растворилась в темном коридоре проходного двора.
На третьем этаже кто-то играл вальсы – настойчиво и монотонно.
«Расстреляют… Ручонки наложить. Далече пошел бы».
- А куда идти?!
Юра Бедов обмочился и заплакал в голос, поняв, что забыл свое имя.
Август 1990 года
С Юрочкой что-то случилось. Что именно, он не помнил и, наверное, даже не знал, и сам вряд ли бы объяснил.
Как-то раз к нему у Невы подошел пьяница и захрюкал:
- Тут человеков и не осталось почти… Люди, фиг с ним, с людьми. Человеки пропали.
Юрочка грустно уставился на потемневший Петропавловский шпиль. В пьянице узнал зарезанного им летом Пятакова. Тот заплакал, сползая на гранитную мостовую, и хрюкал еще отчаянней, сам того не желая.
- Да чего ж ты так плачешь? – сжалился Юрочка.
- На колбасу меня пустят, сказали. На колбасу - живьем! – и Пятаков разрыдался.
Ушки его пообвисли и ощетинились, округлился нос, и сам Пятаков порозовел, как дородная откормленная баба.
Юрочка задумался… и просиял.
- Убил.
- Убил?! – просипел освиневший Пятаков, вцепившись в довольного Юрочку. - Убил, значит…
Отшвырнув Пятакова на серую мостовую, душимый счастьем, Юра потащился к Благовещенскому мосту, домой, на улицу Галерную. Зашёл в родной двор; скрипнула хилая дверца парадного, и, растянув тонкий рот в улыбке, Юра поцеловал грязно-зеленую стену с плюгавым Христом.
Новость отредактировал Арника - 5-11-2014, 09:21
Ключевые слова: Петербург убийство исчезновение парадная превращение авторская история