История одной женщины. Часть вторая
Удивление
Путь, я хочу вам сказать, лежал не самый близкий. Да что там, скажу прямо: Валентина жила в другом конце города. О да. Я почти сочувствовал ей – каждый день добираться на работу через весь город, в тот самый ДК, что был в двух шагах от моей больницы. Надо же, каких усилий ей требовалось добраться до больницы, чтобы развлечь меня. Сейчас я как никогда в своей жизни чувствовал себя настоящим извергом. Бедная женщина, я не знал, и как выяснилось позже, я очень многого не знал.
Добрался я до места через час. Моя пациентка жила на пятом этаже панельного дома, посему я, изрядно запыхавшись, стоял перед дверьми ее квартиры и восстанавливал дыхание, и только спустя минут пять я решился нажать на кнопку звонка. По велению поющего пластика дверь, как в сказке, отворилась, и на меня воззрились два недоверчивых детских глаза. Передо мной стояла семилетняя девочка. Я постарался улыбнуться ребенку и ласково ее спросил:
- Здравствуй, а мама дома?
То ли улыбка получилась фальшивой, то ли интонация в голосе меня подводила (как-никак с детьми младше двенадцати лет не приходилось мне работать, начиная с университета), но девчурка стала с более сильной неприязнью смотреть на меня:
- Она всегда дома.
Из квартиры донесся женский сдавленный крик: «Ирочка, кто там пришел?». Девочка вопросительно взглянула на меня, совсем так, как взрослые смотрят на собеседника, когда ждут ответа на немой вопрос.
Я немного растерялся и шепнул ей:
- Я врач.
Девчурка округлила в недоумении глаза:
- Но мы врача не вызывали.
Ее уверенность в голосе настолько ошеломила меня, что я даже ненароком растерялся. Я, конечно, и ранее видел детей, которые по складу ума, по манере общения выглядели совсем как взрослые, однако эта девочка была истинно умна не по годам. Я не знаю, впустила бы меня эта маленькая мадам на порог или нет, однако спасла ситуацию, как ни странно, Валентина, внезапно появившаяся на лестничной клетке.
Женщина вопросительно взглянула на меня, ожидая от меня объяснений цели моего визита, потом она так же недоуменно воззрилась на маленькую Иру, а затем снова на меня. И когда же к ней вернулся дар речи, первой жертвой расспросов пала Ирочка:
- Ира, я говорила тебе не открывать дверь незнакомым людям? А если бы это был не Павел Афанасьевич? Что тогда?
Девочка виновато уставилась в пол, и чего еще больше я не ожидал от нее, зашаркала ножкой. Послышался скрип кровати, кто-то с дальней комнаты явно пытался встать и чисто из любопытства посмотреть на незваного гостя. И Валентина вместе с маленькой Ирой, по дороге приглашая меня зайти, кинулись в квартиру.
Я зашел в дом, затворил за собой дверь и, пока хозяева квартиры были заняты какой-то возней в соседней комнате, просто стоял и внаглую пожирал глазами интерьер недвижимости. Не скажу, что я был удивлен убранством и отделкой жилья, впрочем, я как будто знал, что в коридоре поклеены почти отставшие от стен советские обои, я будто знал, что в ней старинная мебель, я будто бы знал, что здесь на зеркале в прихожей разбросаны различные лекарства и медикаменты, я даже был осведомлен в их названиях. Боже, я же ведь знал то, как ей сейчас тяжело, и почему? Почему я до сих пор так и не смог помочь ей?
В квартире витал едкий запах, его, пожалуй, я не мог сравнить ни с чем. Это был запах больного человека и снотворного, запах отчаяния и запах страха, запах потерянного детства и утраченной юности, запах чьей-то сломанной жизни, запах чьих-то несбывшихся фантазий. Боже, этот аромат так одурманивал меня, что мне на минуту показалось, будто я только и ждал того момента, когда альвеолы моих легких смогут насладиться им, именно в эту минуту, самую странную минуту в моей жизни я понял, что я нужен здесь.
Наконец Валентина вышла из комнаты и взглядом пригласила меня на кухню. Там, уже за чашкой чая, она таки решилась спросить меня:
- Как Вы меня нашли?
- Ваша медицинская карта. – Спокойно парировал я.
Она понимающе кивнула и уставилась в стол. Две минуты мы просидели в полной тишине и так не притрагиваясь к чаю. Она заметила, что я не сделал ни единого глотка из своей кружки:
- Чего же Вы, Павел Афанасьевич, не пьете? – Спросила она.
- Да я не особо хотел..
Господи, какая наглая ложь! Конечно же я был голоден, как волк, но увиденное мною сегодня просто не позволяло мне отнимать последнее. Эх, совесть...
Она тяжело вздохнула. Ее вздох, такой тяжелый, полный безнадежности и боли, добил меня. И я в сердцах стукнул по столу:
- Почему же Вы раньше не сказали мне?!
Валентина округлила глаза:
- А зачем Вам это знать?
Я серьезно посмотрел на нее. Неужели она ничего не понимает? Неужто она и вправду ничего не понимает? Она не понимает меня? Она вообще слышала меня сейчас? Я встал из-за стола и подошел к окну. Сейчас бы я с великим удовольствием закурил, однако я был не в своей квартире и, более того, в квартире, где был больной человек. А она тем временем продолжала:
- Зачем Вам знать о моих материальных и домашних трудностях? Это же не Ваше дело. Это же не Ваша забота. Почему Вы тянетесь мне помогать? Почему Вам это интересно? Скажите мне?
Я повернулся к ней, взял ее за руки и, смотря ей в глаза, твердо и решительно заявил:
- Потому что я врач, глупая. Мое дело помогать людям.
Она заплакала. Я обнял ее. Ох, как же все-таки я не люблю женские слезы…
Светлана
Ирочка принесла на кухню пузырек валерьянки, когда я уже почти успокоил свою пациентку. Видимо, слезы она держала в себе уже не один день, так как даже валерьянка не помогла успокоить ее окончательно. Тем не менее, Валентина, беспрерывно комкая в руках заплаканный платок, неизвестно откуда взявшийся у нее, наконец, заговорила по существу:
- Павел Афанасьевич, Вы думаете, от хорошей я жизни стала такой? – я смотрел в окно, в принципе, вопроса этого можно было и не задавать, даже если он и носил риторический характер: тут и слепому ясно, что хорошего в ее жизни очень и очень мало. Я вздохнул, а она продолжала дальше. – Ох, никому бы я и в жизни не пожелала такой судьбы. Честное слово. – одним махом женщина выпила успокоительное, слегка причмокнула губами и о чем-то задумалась.
- Кто она? – не отрывая глаз от окна, спросил я.
- Кто? – в ее голосе слышалось открытое недоумение. Видимо, мы не поняли друг друга с первого раза, и я решил тогда задать второй, уточняющий, вопрос.
- Больная женщина в другой комнате: кем она Вам приходится?
Валентина потупила взор, казалось, будто она сейчас снова заплачет, и когда я уже начал жалеть, что задал этот вопрос, она таки решила ответить.
- Это моя дочь.
Я чуть не пошатнулся от неожиданности ответа. Я ждал, что это ее мама, свекровь, тетя, бабушка, но никак не дочь. Я серьезно на нее взглянул, дабы убедиться в реальности оброненных ею только что слов. Я надеялся, я ждал, я верил, что это просто ее нелепая шутка, но правда была настолько сурова, что безжалостно решила добить меня окончательно:
- Ей всего двадцать пять… - выдохнула несчастная мать в лице Валентины.
Двадцать пять, двадцать пять лет… самый возраст жить, ставить пред собой цели. Решать интересные жизненные задачи, смеяться над глупыми шутками, понятными только молодежи, ходить на свидания с интересными молодыми людьми, гулять теплыми летними вечерами, планировать семью, выбирать свадебное платье, да что там! Мне ведь самому было всего лишь двадцать три года, и я был так молод, что даже представить себе не мог, что в один миг моя жизнь может таким печальным образом перемениться. Настолько сильна была моя тяга к жизни.
- Как это произошло? – я буквально выдавил из себя эти три слова и тут же поймал себя на мысли, что вопрос этот по сути дела был лишним. Но тем не менее любопытство брало свое, и я с ожиданием сверлил взглядом слегка растерявшуюся Валентину.
Она, как я уже и сказал, слегка оторопела от моего вопроса, но живо взяла себя в руки и начала свой рассказ:
- Светочке было семнадцать, когда она забеременела. Ох, она была так молода и неопытна, что ей казалось, что отец ребенка, такой же молодой студент, как и она, узнав о ребенке, всенепременно женится на ней, но все сложилось иначе. Парень не только не желал играть свадьбу, но и более того, настаивал на аборте. И что же Вы думаете, сделала она?
- Родила, как я вижу… - процедил я сквозь зубы.
Женщина тяжело вздохнула.
- Вы слышали о городской легенде про…
- Не говорите, - прервал я ее, - я прекрасно помню все легенды, связанные с этим домом и, по-моему, это самая абсурдная из них. В самом деле, кто может поверить в то, что, если переночевать в нашем ДК около постели барыни, то сбудутся все твои мечты? Бред какой-то.
- Бред-то бредом, однако, Света туда пошла. – Я начинал предвкушать трагедию после произнесенных слов Валентины, ох, эта дамочка в белом платье, скольким людям она еще успела попортить жизнь? Тем не менее, женщина продолжала. – Я ей говорила: «Света, не надо. Света, не ходи туда!», я даже помню, как тайком запирала ее по ночам в комнате, чтобы она не ушла ненароком, но моя дочь сумела меня перехитрить. Павел Афанасьевич, она просто в один момент не вернулась домой из университета. Сказала, что задержится в библиотеке, так как будет писать реферат. Я сначала поверила, только под вечер сообразила, где она, и сразу же кинулась в этот проклятый дом. Знаете, я ее там нашла. Хотя Люба, моя давнишняя подруга, ну помните, я про нее говорила? – я кивнул. - Любка говорила, что обходила ДК перед его закрытием и вроде бы он был пустой. Она перестала клясться мне в своей правоте только тогда, когда я нашла свою девочку, запуганную и забившуюся в самом дальнем углу на втором этаже. На расспросы Светочка не отвечала, но по ее виду можно было сказать, что ее что-то до ужаса напугало. После этого случая ее как будто бы подменили. Она стала бояться темноты, спала только с включенным светом и наотрез отказывалась его выключать. Всю свою беременность Света проходила мрачнее тучи, почти не разговаривала, через силу ела, отказывалась идти в институт, она стала сторониться людей и ограничивала себя в общении с ними. Так вот и жили... Потом родилась Ирочка, пятьдесят один сантиметр, три двести кило. Настоящая красавица, так похожа на свою маму. Доченька моя чуть-чуть ожила, стала хоть с коляской выходить гулять, молодой человек у нее вроде бы появился. Жизнь постепенно налаживалась, пока однажды не случилось то, после чего она уже вот уже как шесть лет не может встать с постели.
Валентина перевела дух, я видел, с каким трудом ей дается каждое слово, мне уже было стыдно, что я залезаю человеку в душу, но это была моя работа, и я всеми силами хотел ей помочь. Моя пациентка снова вздохнула, мне опять показалось, что в глазах ее я вижу наворачивающиеся слезы, и как только я хотел сказать ей, что мне достаточно того, что я услышал, она продолжила, всхлипывая и изредка делая короткие паузы, рассказывать дальше:
- В тот день мне позвонила та же самая Люба. Сказала, мол, упала твоя дочь на тротуаре около дома культуры, упала и лежит без сознания, буквально только что увезли на скорой. Я рванулась со всех сил в больницу, а там врач выходит и говорит мне: «Перелом позвоночника», мол, если хотите, чтобы она снова начала ходить, надо делать операцию... А это, доктор, немалые деньги! Откуда у меня, у бедной пенсионерки, возьмется такая сумма? Вот с тех пор и лежит моя дочка, как овощ, на кровати, а я, чтобы хоть как-то ей помочь, да и чтобы в конце-то концов понять, что сломало моей доченьке жизнь, устроилась в этот ДК работать, чтоб он горел... Вы знаете, я одновременно и рада и огорчена, что его сносят. Вот, ей-богу, дайте мне спички, я сама его подожгу и буду плакать над его руинами, честное слово.
Такими словами Валентина завершила свой грустный рассказ, а я решился на еще большую наглость с моей стороны и сказал: «Можно мне на нее взглянуть?»
«Да, конечно». – Таким был ее ответ.
И вот мы стоим над кроватью измученной и больной девушки, и я снова себя ненавидел. Что же вы, Павел Афанасьевич, сидите дома, ревете над своей скудо-бедной жизнью, называете ее ужасной, а тут... Такая красивая, совсем молодая девушка лежит на кровати, забывшись мучительным сном. Волосы ее в беспорядке разметались по подушке, в темноте почти невозможно было понять какого они цвета, то ли темно-русые, то ли каштановые, да я и не пытался разобрать, если честно: я был занят другим. Я смотрел на ее прекрасное и аккуратное, словно бы кукольное, личико, и искренне недоумевал, почему такая молодая девушка мучается и почти что умирает на руках родной матери?
Она обнимала своего ребенка, и на ее бледном, исстрадавшемся лице было написано горе и блаженство одновременно. И все в этой комнате было иначе, чем в других комнатах, да и других квартирах вообще: иначе дышалось, иначе жилось, иначе думалось, иначе воспринимались любые звуки, даже темнота, вечерняя темнота воспринималась как-то по-другому, как-то по-особенному. Я невольно провел своей рукой по щеке спящей, ах, если бы мы с тобой встретились ранее, ах, если бы я мог изменить твою жизнь в лучшую сторону. Мне было тоскливо. И я решил, что во что бы то ни стало должен, нет, я просто обязан помочь этой девушке. И я шепотом произнес:
- Моя тетя знает превосходного хирурга. Мы что-нибудь придумаем.
Женщина с дикой благодарностью в глазах взглянула на меня и проронила одинокое:
- Спасибо…
И я обнял ее. В тот момент, когда я прижимал к себе ее тучное тело, когда я ощущал на себе ее тихие рыдания, для меня никого не было и в целом свете роднее ее, ведь теперь ее горе стало и моим горем тоже.
Странная ночь
Над городом сгущались сумерки. День постепенно подходил к концу. Для любого другого горожанина вечер знаменовал то время, когда пора было посмотреть новости, уложить в постель детей и сесть в уютное кресло читать газету, однако для нас с Валентиной этот вечер значил совсем другое: пора выдвигаться в ночную смену. Я помог тете Вале (так она разрешила себя называть) собрать провизию на всю ночь, и пока я с энтузиазмом наливал в термос кипяток, женщина давала наказы Ирочке, что оставалась на ночь с матерью. И из их разговора я понял, что дела с успокоительными и лекарствами у них обстоят не очень, я зарубил себе это на носу и дал себе слово, что достану все необходимые для Светланы медикаменты.
В десять часов вечера мы вышли из квартиры.
Моя пациентка, по совместительству в данной ситуации вахтер в злополучном ДК, собиралась идти пешком, объясняя это отсутствием средств на транспорт, и я почти силой уговорил ее проехать на автобусе за мой счет, все-таки путь был далеко не близкий, я бы даже употребил к нему известный фразеологизм «у черта на куличиках». И именно благодаря моей настойчивости и худо-бедной способности к уговорам уже через час мы стояли перед дверями ДК, и тетя Валя настойчиво звонила в специальный звонок, надеясь, что ее сменщица Любовь Викторовна откроет ей дверь. Стояли мы так долго, я даже успел замерзнуть, но вот, когда в голове промелькнула шальная мысль: а не послать бы все это куда подальше и не пойти домой мирно спать, дверь отворилась и нас встретила довольно-таки немолодая женщина не первой трезвости.
Она поздоровалась с Валентиной, хмельным взглядом окинула меня с ног до головы и, тщетно пытаясь указать на меня указательным пальцем, который под действом алкоголя не слушался свою хозяйку, спросила:
- А это кто?
Я отпрянул назад. Клянусь Богом, от Сивакина пахнет и то более приемлемо. Тем временем подвыпившая Любовь Викторовна времени зря не теряла. Она грозно уставила руки в боки и обратилась ко мне с не менее грозным тоном в голосе:
- Молодой человек, а Вы знаете, что наш ДК…
Ее перебила Валентина:
- Люба, он будет нести вахту со мной. Это мой психотерапевт, Павел Афанасьевич.
Жаль, что Вы, дорогой читатель, не видели, как быстро переменилось выражение лица свирепой вахтерши, как только она узнала, что я врач. А именно, уже через пять минут она наливала мне чай и жаловалась на боли в спине, с которыми просто не знала что делать, а я всеми силами пытался ей объяснить, что я работаю с нервной системой, не со спинами. И вот, когда уже на часах было двенадцать ночи, а Любовь Викторовна, что никак не желала уходить домой, твердила мне про свой кишечник, на втором этаже что-то как будто бы упало. Да так, что я прекратил разглядывать в пустой кружке чаинки и вскочил с места от неожиданности.
Вахтерша Любовь словно маленького ребенка усадила меня на место и сказала следующее:
- Не бойтесь, Павел Афанасьевич, здесь такое не редкость. Расскажите лучше о себе.
Но «о себе» как-то не рассказывалось, после этого загадочного падения наверху мои мысли были заняты только этим: интересно, а на что она пойдет в этот раз, чтобы на нее все-таки обратили внимание? Я невольно огляделся по сторонам, взглянул на Валентину, читающую газету, потом на свою собеседницу – обе не подавали никаких признаков беспокойства, вот что с людьми делает привычка. Однако я таким хладнокровием к происходящему похвастаться не мог: во мне смешивались два совершенно противоположных чувства. С одной стороны, мне жутко хотелось убраться из этого здания, с другой, подогревало любопытство. Я не знаю, по причине ли любопытства я остался сидеть здесь в темной сторожке, или же это было что-то вроде судьбы. Я не знаю. Но факт остается фактом, и за звуком падения, бесцеремонно прерывая скудный рассказ о моей автобиографии, наверху послышался топот. Я выразил открытое недоумение:
- И это тоже нормально?
- Конечно. – ответила Любовь, впрочем, судя по ее состоянию, для нее сейчас было вообще все нормально.
Я снова бросил быстрый взгляд на Валентину и приметил, что она таки немного побледнела. Я поставил себе в уме галочку и продолжил бы рассказывать про себя дальше, однако привидению видимо не нравилась моя история о себе, и оно начало не только топать, но и бегать и прыгать, в общем, делать все, чтобы мы поднялись наверх, но Любовь Викторовна все так же игнорировала эти звуки, а Валентина продолжала стремительно бледнеть. И, наблюдая за обеими женщинами, я все-таки решился спросить то, что давным-давно знал:
- А как часто это происходит?
- Каждую ночь. – без каких-либо эмоций в голосе выдавила из себя Любовь.
- Вы уже, наверное, привыкли к подобному, раз у Вас такое отношение к происходящему. – я хитро прищурился.
В ответ она кивнула в сторону урны, и я просто обомлел от количества выпитого спиртного, хотя и по огромной горе мусора можно было заключить, что оный не выбрасывался как минимум неделю. Никогда не видел, чтобы женщина могла так пить. Я удивился, но виду не подал.
- И как давно Вы..? – я взглядом указал на злосчастную урну.
- Ну, вот как здесь работаю, так и пью. – она вздохнула. – До этого ни капли не пила ранее, только если на новый год бокал шампанского. Но Вы же тоже, Павел, поймите меня, я же не железная терпеть каждую ночь эту вакханалию… Горела бы в аду со своим домом... – она обратилась к привидению наверху. – Ты слышала меня? Если в тебе есть хоть капля человеческого, то убирайся отсюда! Здесь тебе не рады. Оставь нас в покое!
Шум смолк, моя собеседница удовлетворенно села на стул.
- Вот так вот и живем. – она бросила взгляд на дверь.
На минуту воцарилась гробовая тишина, от которой становилось еще страшнее, чем от этих шумов наверху. Я сидел в полутемной сторожке с двумя вахтершами и со скрытым ужасом ожидал следующего удара мистики по своему сознанию. Любовь Викторовна это заметила.
- А Вас, я смотрю, доктор, в холодок-то бросило. – она лукаво улыбнулась мне, я невольно растянул рот в кривой улыбке в ответ, хотя на душе совсем не улыбалось.
– Не переживайте, - она так же успокаивающе улыбалась мне, - я тоже в первые дни была белее стенки. Потом свыклась.
Да, да, знаю я, как она свыклась. Ушла от проблем, как и большинство людей. Как и я когда-то уходил от своих… до сегодняшнего дня. Боже, а уходить от осознания, что что-то точно не так, гораздо проще, чем решать не только свои, но и чужие трудности, но по-другому, увы, никак. Иначе это болото, эта рутина ненависти к самому себе и зависти другим поглотит тебя с головой, разобьет вдребезги твое самолюбие и втопчет в грязь самоуважение. Нет уж, лучше я буду бороться, бороться за себя и за свою жизнь, которую постепенно стала забирать она… ох, как же я ее недолюбливал после всего этого! Я даже не знаю, как повел бы себя после всего этого, если бы увидел ее этой ночью - я бы явно не испугался.
И, как будто бы читая мои мысли, я почувствовал сильный холодок, и дверь тихонечко со скрипом отворилась. На пороге я увидел Ее, причину всех моих ночных кошмаров и бед.
Она стояла в дверях бледная, с томным взглядом, в том же белоснежном платье, и загадочно улыбалась. Я чуть-чуть привстал, аромат лавандовых духов поманил меня, и я сделал шаг навстречу к ней. Она обернулась и медленно поманила меня за собой наверх. Я перестал замечать все вокруг, весь мир в этот момент прекратил для меня свое существование, кажется, Любовь даже привстала, чтобы остановить меня, но я успокоил ее и, сказав, что все будет в порядке, последовал за Нею дальше.
Игнорируя просьбы женщин остановиться, я шел за Нею следом. Ведомый ее подолом платья, я поднимался вверх по старинным дубовым ступенькам, которые слегка прогибались под моим собственным весом и издавали скрип, и я все шел и шел дальше. И вот я уже наверху, в кабинете барыни, я стою и ищу ее глазами: куда же она исчезла? Казалось бы, она только-только стояла у окна и смотрела на ночной город, и вот, словно утренняя пелена, она исчезла, и я остался один в темной комнатушке.
Я вдыхал запах старины и вспоминал школьные экскурсии, когда учителя водили нас с классом по этому дому от одного экспоната к другому и с восторгом рассказывали нам про культурное наследие нашего городка. Кажется, тогда мне никто так и не рассказал про хозяйку особняка, то ли не желали травмировать детскую хрупкую психику рассказами из жанра криминального чтива, то ли попросту желали заманить нас на экскурсию снова. Собственно, это меня сейчас волновало меньше всего, я был слегка озадачен тем, куда смотрело привидение. Мне показалось или нет, что полупрозрачные глаза незнакомки были устремлены на больницу? До последнего момента я старался убедить себя в том, что это просто игра света, просто шутка воображения, но реальность была такова, что я заприметил маленькую деталь: все, что можно было расставить с учетом указания на определенный предмет, указывало именно на больницу...
Таким образом, палец маленькой статуэтки упрямо тыкал в окно, уголки книг, лежащих на столе, следовали примеру фарфоровой девушки, дореволюционные перья для письма, шкатулки, стулья, шкафы, стол – все будто бы нарочно настаивало, чтобы я шел именно туда. Внезапно меня осенило. А что если все это время привидение старалось мне что-то сказать? И это «что-то» связано с моим местом работы. Я стал по старой привычке мерить шагами комнату и напряженно раздумывать, вспоминая самое странное, что могло быть. Кроме ужасного дореволюционного состояния больницы и огромной смертности в здании не было ни загадочных складов, ни закрытых палат, ни тем более старинных кладбищ, на котором мог бы стоять фундамент больницы. И вот в этот самый момент, когда я подумал про фундамент, меня неожиданно осенило, и я вспомнил про подвал.
Когда-то месяца два назад я, как единственный мужчина в женском коллективе, помогал нашему завхозу относить в подвал по указу тети старые столы, которые уже не вмещались на складе. Как только дверь подвала отворилась, моим глазам предстало восхитительное зрелище старины, на меня из темноты смотрели каменные тоннели, которые, казалось, были бесконечными. Мы поставили столы прямо у входа и решили немного передохнуть, подышать, так сказать, на улице свежим никотиновым воздухом. Прикуривая, я спросил у дяди Пети про подвал: мол, как и что, почему так редко открывается и что же раньше было на месте подвала. Завхоз, затягиваясь сигаретой, усмехнулся: «Катакомбы. Дореволюционные еще. Тут же раньше вообще школа была, пока новую не построили, а потом стала и больница». Я удивленно охнул, но продолжил курить дальше, собственно говоря, я и подозревал, что больница отнюдь не постройка советских времен. Тогда эта информация быстро позабылась, но сейчас она очень даже вовремя всплыла.
Я как ошарашенный выбежал вниз, затем на улицу, краем глаза я заметил, как Валентина ринулась за мной и прямо по грязным лужам бежала до самой больницы. Там она догнала меня только у сторожки дяди Пети. Да, я влетел туда как ужаленный, оторвал его от просмотра футбольного матча и потребовал лопату. Он был крайне удивлен и возмущен, но тем не менее ворча себе под нос что-то вроде того, что он вынужден пахать сторожем за полставки, жить в этой больнице, целыми днями не видеть семью и потом чуть что выполнять мои сумасшедшие идеи. Я молча попросил его помолчать и взглядом сказал ему следовать со мной. Дядя Петя в сердцах плюнул, но, взяв лопату, покорно выполнил поручение. Итак, захватив по пути ключи от подвала, я успокоил Валентину и попросил остаться в сторожке, пока мы с завхозом сделаем свои дела в подвале. Та, недоумевая от моего воинственного настроя, наотрез отказалась сидеть здесь и увязалась за нами. Итак, мы открыли подвал, тяжелая металлическая дверь с легкостью поддалась, и вот мы уже внутри, светим в темноту, разрезая светом карманных фонариков мглу мрачных катакомб.
Я сделал шаг, что-то внутри меня ёкнуло и подсказало идти вглубь правого тоннеля, и я повиновался своему сердцу. Так шаг за шагом мы шли вдоль каменных стен, все сильнее и сильнее веяло холодом, где-то протекала труба, и капли словно бы отмеряли секунды, а мы все шли втроем, углубляясь в самые недра старинного подземелья. Вел шеренгу я, позади меня осторожной поступью ступал завхоз, громогласно и открыто называя меня всякими нецензурными словами, а замыкала цепочку Валентина, которая то и дело постоянно оглядывалась и умоляла меня развернуться назад. Я бы может быть и вернулся, но мои ноги сами настойчиво вели меня куда-то вглубь, куда-то, где меня ждало что-то необычное, что-то, ради чего стоило поднимать на ноги завхоза и пугать несчастную женщину. И мое чувство меня не подвело.
Мы вышли на небольшую каменную площадь, стены которой были утыканы различными тоннелями, кажется, эти катакомбы пронизывали нутро целого города. Для чего были сделаны такие пути сообщения? Вопрос для меня так и остался неразрешенным. Да я и не думал об этом, когда лопата вонзилась в мягкую землю. Я не знаю, откуда я мог знать, что я что-то найду в недрах старинной земли, но чувство внутри меня словно бы подсказывало мне, что копать нужно именно тут и нигде более. Дядя Петя подоспел мне на помощь. Мне кажется, прокопали мы без малого метра два, когда лопаты глухо ударились о дерево.
Ее судьба
Вы когда-нибудь задумывались о своем предназначении в этой жизни? О том, какую роль Вы играете в этом огромном необъятном мире? Нет, это вовсе не важно, что Вы умеете, кем работаете, как Вас зовут и какое у Вас образование. Важно то, какие люди вас окружают, какие цели Вы преследуете, и главное: что так неустанно шло за Вами по пятам все эти долгие годы Вашей жизни. Затрудняетесь в ответе? Я тоже не мог дать вразумительного ответа на этот вопрос до сегодняшнего дня. Пожалуй, буду с Вами откровенно честен: до этих похорон я никогда не задумывался о Мироздании. И задумался бы когда-либо? Скорее всего нет, мне было не до того.
Я смотрел на алые розы у себя в руке, вполуха слушал проповеди священника и осознавал тот ужасающий факт, что за какую-то неделю, всего лишь за какие-то жалкие семь дней, моя жизнь сильно переменилась. Я с искренней жалостью и скорбью взирал на новенький гроб с останками умершей почти сто лет назад девушки и думал. Я много-много думал. И казалось, все эти похороны, фальшивые слезы горожан, пришедших взглянуть на кости почившей барыни, Валентина, стоявшая по правую руку от меня, и даже батюшка, отпускающий в последний путь Дарью, просто перестали для меня существовать, и я остался один на один с нею, снедаемым немым вопросом. Почему именно я? Неужели на свете так мало других, способных откопать чей-то полуразложившийся гроб в подвале районной больницы? Не лучше ли было вообще меня не трогать? Не лучше ли бы мне было никогда не знать Валентину? Никогда не бывать в этом треклятом доме? Никогда-никогда не приниматься за изучение психологии? Не слушать рассказы сестры в детстве, а остаться на всю жизнь бездушной пустышкой?
Без сомнения так было бы легче.
Легче было бы жить, отрицая такие чувства как любовь, доверие, взаимопонимание и поддержку. Легче было бы приносить сестре в палату апельсины, мне бы было вовсе не совестно смотреть моей драгоценной Вере в глаза. Я бы непринужденно беседовал с ней, спрашивал, как у нее дела, утешал тем, что ее все-таки вылечат, на это была бы огромная надежда. Да! Без сомнения! Так было бы легче…
Легче было бы приходить домой, есть еду, приготовленную мамой, слушать анекдоты отца, мы бы забирали Веру на выходные к себе, приглашали бы тетю Аню в гости, пекли бы ее любимые пирожные. Это было бы легче…
Я слушал пение птиц, постукивание по дереву дятла, одаривал своим взором хмурое небо и все дальше и дальше уносился в себя, в самые недра своей души, попутно открывая самые темные и потаенные уголки, в которые боялся заглянуть ранее, и открывал для себя все больше и больше нового. Все больше и больше того, о чем ранее боялся думать, от чего убегал все эти годы своей жизни. То, от чего я так усердно прятался и старался позабыть навек, закрывшись пеленой своих забот. Сейчас я был настроен серьезно, как никогда серьезно, я жаждал, я хотел поймать тот ускользающий от меня подол платья, я решительно бежал за причиной по коридорам своего сердца, а та все никак не хотела остановиться и все так же ускользала от меня…
Проповедь кончилась.
Гости поочередно попрощались с усопшей, и когда рабочие, которые усердно работали лопатами за бутылку водки, стали небрежно ронять землю на крышку гроба, люди стали расходиться, а я остался стоять. Я смотрел на то, как они закапывают вместе с ней какую-то частицу меня, что-то такое, без чего моя жизнь вскоре сильно изменится, и я силился в догадках: что же это может быть. Стану ли я от этого несчастнее или же, наоборот, раз и навсегда освобожусь из оков этой дряблой душевной нищеты? Я вздохнул, рабочие уже установили памятник, когда я сел на скамейку, неизвестно откуда и с какой целью стоявшую там, и в задумчивости закурил.
Я очень долго дымил сигаретой, вглядываясь в лицо молоденькой девушки на памятнике, и чем дольше никотиновый яд заполонял меня изнутри, тем туманнее и призрачней становился для меня смысл моего нахождения здесь. Я все еще не понимал, почему она держит меня. Я ведь сделал все, что мог сделать. Я нашел ее могилу, выкопал ее голые кости и перезахоронил по-человечески со всеми надлежавшими ей почестями, а она все так же продолжала требовательно смотреть на меня с отпечатанной на памятнике фотографии. Что же ей от меня нужно? Я все никак не мог этого понять…
Я сидел на скамье, все глубже и дальше уходя в себя, временами я вставал, расхаживал около свежевырытой ее могилы, недоуменно восклицая и говоря немому граниту, что я не понимаю, чего ей от меня нужно. Сколько бы я так еще просидел? Наверное, много, но в один прекрасный момент что-то заставило меня обернуться, и я увидел старика, стоявшего в пятнадцати метрах от меня. Лицо его выражало умиротворение и беспокойство одновременно, и кажется, оно было мне знакомым. И пока я силился вспомнить, кто же это может быть и где я мог его видеть, старик жестом указал мне следовать за ним, и я покорно повиновался его требованию. Мы вышли с кладбища, минуя одинокие ветхие кресты и грозные памятники, прошли вдоль двух кварталов по пустынным сумеречным улицам, я уже догнал его и шел рядом с ним, а он изредка одаривал меня насмешливым взглядом и все так же продолжал молчать. Мы молчали до самого прихода нашего в его крохотную квартирку, пахнущую старостью и обыденностью его дней, здесь, в коридоре, он произнес приглушенным стариковским баритоном: «Разувайся и проходи на кухню».
Я кивнул головой и последовал его совету.
На кухне было все очень необычно. Не знаю почему, но именно эта часть квартиры произвела на меня огромное впечатление. Я гулял глазами по обоям, бытовой утвари, любовался вырезками из газет на стенах, охотничьими трофеями и ружьем около огромной картины. Ах да... картина. Кажется, это был Фридрих Каспар «Женщина у окна», она почему-то сразу произвела на меня огромное впечатление. Я смотрел на нее и все никак не мог оторвать взгляд: совсем молодая девушка в темно-зеленом платье с золотистым отливом, с намеком на золотую осень в ее сердце, стояла у окна. Убранство комнаты было довольно скромно: мрачные тона стен, крепкий дубовый пол, пустынный подоконник, окно без штор и она… она устремила свои очи вдаль, она опиралась на подоконник локтем и смотрела на молодую весну, словно бы она чего-то ждала. Чего-то или кого-то…
Я смотрел на это полотно и чувствовал какое-то внутреннее родство с ним, будто бы когда-то сотни лет назад художник изобразил не ее, а мою одинокую, блуждающую в поисках правды и всех ответов на вопросы душу.
- Нравится? – раздалось позади меня.
Я подпрыгнул на месте от неожиданности, обернулся и вновь увидел его, того самого старика. Теперь я узнал его, нашего столетнего долгожителя, который так любил эффектные появления. Я кивнул в ответ.
- То-то же, - Иван Прокофьевич поковылял к плите, - покойница подарила.
Я грустно выдохнул: и тут она.
За чашкой чая Иван все-таки спросил у меня:
- Значит, это ты ее нашел?
- Да. – коротко ответил я.
Он одобряюще закивал.
- О тебе уже все газеты пишут. Это она тебе показала, где она спит?
Он как будто снимал у меня с языка слова и говорил их за меня. Я был несколько ошарашен, но виду не подавал.
- Психотерапевтом не по своей воле пошел. – этот прозорливый дедушка видел меня насквозь.
Я невольно ежился, ведь именно сейчас я был у него как на ладони. А тем временем Иван продолжал вгонять меня в угол смущения:
- Хотел историю изучать…
Я был уже в откровенном шоке, а он все продолжал:
- Сестра у тебя есть…
Я вскочил:
- Это уже слишк…
- Сядь! – перебил он меня, и когда я сел, он кивнул на картину и продолжил. – Это не мне она ее подарила, а тебе передала. Сказала, что пригодится, а вот как... не знаю до сих пор. Раз уж ты нашел ее тело, должно быть, ты и найдешь какой секрет. Мне почему-то кажется, что сейчас это очень важно. Отец знал об этом секрете, но молчал, отчего-то он решил унести эту тайну с собой в могилу. Я до сих пор помню: в тот день, когда тетя Даша умерла, он с тех пор переменился, будто что-то переломилось у него там в душе. Он все без устали твердил, что он повинен в ее смерти, а мы с матерью пытались его переубедить… – он остановился, видно было, что рассказ дается ему нелегко, я тем временем подошел к полотну. – А папа, – продолжал старик, когда я критическим взором осматривал каждую щель в картине, - папа не верил, он постепенно отдалялся от нас, - ноготь нечаянно зацепил старинную раму, и палец угодил за полотно, и рядом с грубым холстом я ощутил нежное прикосновение бумаги.
- Можно ее снять? – спросил я
Иван, немного удивленный моей наглостью, ответил:
- Ну, если это тебе помо…
Он не успел договорить, как я уже доставал из-за защитной фанеры репродукции один за другим аккуратно сложенные письма. Старик привстал:
- Что это? – вырвалось из его изумленных губ.
- Сейчас посмотрим. – я вскрыл первый конверт и достал оттуда листок, исписанный узорчатым женским почерком.
Это было письмо, вероятно отец Ивана и Дарья вели тайную переписку, в письмах не объяснялось причины, почему они не могут встретиться и поговорить наедине, и, читая эту бурную реку женской исповеди, в первый раз в жизни я познал истинное сострадание.
«Здравствуй, дорогой мой друг.
Уже прошла ровно неделя с того момента, как я получила угрозу. Ты знаешь, Прокофий, мне почему-то не страшно. Я не боюсь смерти, ведь однажды я уже видела ее лицо, когда потеряла родных, именно с этого самого момента мое детство, отрочество и юность пришлось похоронить. И я иногда об этом очень сильно жалею. Все-таки я любила их.
Я не знаю, милейший, каково это - умирать, но мне представляется это как сон, как какое-то забвенье, в которое я рано лил поздно уйду. Нет, Прокофий, я не боюсь умирать».
Так заканчивалось первое письмо, следом за ним я потянулся ко второму, через пять секунд возни с конвертом я жадно впивался глазами в ровные с завитушками буквы, сливающиеся в слова:
«О Прокофий, мой сердечный друг…
Скажи мне, ты когда-нибудь задумывался о том, кто ты такой в этом мире и куда ты идешь? Нет? Ты же ведь наверняка скажешь именно так, тебе, рабочему человеку, ведь некогда думать о таких глупостях, какие от безделья приходят в голову мне.
Я так тебе завидую. Ты родился в простой крестьянской семье, ты не знал этой скуки и роскоши, ты не знал всей этой ответственности, ты не знал этих съедающих изнутри тебя мыслей. Ох, как бы я хотела быть простой деревенской девушкой, как бы я хотела работать с утра до ночи на поле, засыпать на колючем сене, вставать с зарей, прясть вечерами у окна… Но дела. Все дела. Они поглотили меня с головой, я не могу выбраться из этой зыбкой трясины.
Ох, Боже, как же я несчастна!
Ведь это же не я выбрала такую судьбу, не я решила быть такой, это было вынужденное решение, вынужденное горем потери близких и родных.
Я задыхаюсь».
Третье письмо было еще более траурного характера, девушка была возмущена:
«Они хотят мое поместье!
Ты понимаешь, Прокоф? Понимаешь? Они хотят заполучить то, что я так усердно восстанавливала все эти долгие годы в памяти о родителях и отчем доме.
Не бывать этому! Я скорее умру сама, чем отдам им то, что греет мне душу теплыми воспоминаниями.
Не бывать!»
Четвертое письмо содержало в себе текст следующего характера:
«Поздравляю тебя с рождением сына.
Постараюсь на днях заехать взглянуть на маленького Ваню, у меня есть то, что можно ему подарить. Помнишь картину, что висит в зале? Ты как-то раз говорил, мол были бы у тебя деньги, то ты бы сам повесил у себя такую же. Так вот. Я подарю тебе ее. Нет, ни в коем случае я не приму никакие возражения. Никакие. Только будет у меня к тебе одна просьба... положи все мои письма внутрь ее. Так надо.
Ох, Прокофий, я никому этого не говорила, но знаешь… мне часто снятся сны, где я гуляю по нашему городу, ты знаешь, он какой-то другой, не такой, каким я вижу его каждый день. Люди совсем иные. Ах да... там есть девушка, она такая красивая, у нее рыжие волосы и такое красивое имя – Вера. Мы часто с ней разговариваем о всякой всячине, она говорит, что в ее городе все иначе, чем у нас. Что я из прошлого... А недавно я стала видеть юношу, он так красив: он статен, умен, с благородной профессией врача. Мне кажется, я полюбила его.
Он говорит, что ему предстоит очень важная роль в моей жизни, он так же несчастен по своей природе, как и я. Почему это все происходит не наяву?
Мне грустно».
Последнее, пятое письмо, было самым эмоциональным, его я читал уже с искренним недоумением:
«Прокофий,
Я знаю, ты зол на меня за сегодня, но пойми же - это единственный выход из положения. Павел говорит, что они сломают меня, втопчут в грязь мое честное имя, если я не сделаю этого. Да и я сама охотно пойду на фактически самоубийство.
Прокоф, ты единственный мой друг, ты единственный человек, которому я могу доверять, и я искренне прошу тебя: помоги мне. Выполни мою просьбу, прошу. Ты должен, ты обязан, ты вынужден присутствовать там, чтобы похоронить меня и забрать документы себе. Я знаю, я верю, что годы спустя их найдет нужный человек, и моя усадьба будет спасена.
Я не желаю бежать за границу и не желаю умирать от их рук, но я не отдам им свое сердце, я не позволю, чтобы они веселились на костях моей погребенной семьи.
Друг, я давно хочу прервать свое существование. Иногда мне кажется, что на самом деле мне более чем двадцать четыре года. Я стара. Пойми же, это мое решение. Я отжила свое.
В одном могу тебе уступить: похорони меня в гробу. Я приготовлю самый обыкновенный гроб из осины на нашей подземной площади, ты придешь же ведь похоронить меня?»
Письмо выпало у меня из рук, сейчас передо мной лежал лишь один нераспечатанный конверт, самый большой по размерам. Итак, я развернул пожелтевшую от времени бумагу, и я думаю, было бы лишним сказать, что там были документы на собственность дома.
Эпилог
Это был самый счастливый день в моей жизни – мой последний рабочий день в этой больнице. Я был как никогда ранее в приподнятом настроении, весь день шутил с пациентами, они уходили от меня в таком же прекрасном расположении духа, и я невольно сделал для себя открытие: я люблю видеть людей счастливыми.
Но не только мысль о заканчивающейся карьере врача согрела меня в тот день. Ведь я так ждал одного… того самого робкого стука в мой кабинет, который как и в первый день нашей встречи раздался именно тогда, когда я только-только поставил чайник греться. В кабинет, благоухая женственностью и счастьем, впорхнула Валентина. Она легкой походкой в буквальном смысле долетела до моего стола и с нежной улыбкой на лице произнесла:
- Светочка пошла.
И я, вскрикнув от радости, нагнулся через стол и обнял свою пациентку.
Далее мы пили чай и беседовали на посторонние темы:
- Ну что? – спросила она. – Павлушка, ты поступил в университет?
Я снова улыбнулся:
- Теть Валь, ты представляешь, даже на бюджет взяли, то есть мы со Светой уже скоро сыграем свадьбу со всем размахом. Там уже, когда она совсем уж расходится, ее в институте восстановим, будем пока у меня жить и Ирочку воспитывать.
Тетя Валя с благоговением уставилась на меня:
- Эх, зятек… вот что значит судьба.
И мы засмеялись.
И вот, как одно прекрасное мгновение, Валентина растворилась в течение времени этого знаменательного дня, и я уже стал собираться домой.
Я накинул плащ, бегло окинул взглядом каждый уголок своего кабинета, пора было уступать его своему преемнику, который, как и я в свое время, придет сюда работать прямо с университета. Как бы это ни было странно, но мне почему-то было очень тяжко расставаться с ним. Причем дорого в нем было все: этот плохо оштукатуренный потолок, эти облезлые, почти голые стены, календарь на стене, закрывающий дыру, шкафчик для личных вещей, все это пахло теми воспоминаниями, когда я жил в пелене тумана, когда я не знал ни Валентину, ни Свету, ни ее…
Я немного потоптался на месте и вышел из кабинета. И когда я закрывал дверь на замок, я услышал до боли знакомое: «Дохтур». Нетрудно догадаться, что я увидел Сивакина.
Но то был другой Сивакин, совсем не тот, который каких-то полгода назад дышал на меня своим перегаром и рассказывал про леди, приходившую к нему по ночам. Напротив, это был статный, гладко выбритый мужчина средних лет, слегка ошеломивший меня своим опрятным внешним видом и свежим дыханием.
- Чего Вам? – ласково улыбнулся я и последовал к выходу.
Он пошел за мной следом, по пути воодушевленно рассказывая о последних археологических открытиях:
- Вы только подумайте, дохтур! Это же буквально в километре от нашего города. Представляете? Городища аж четырнадцатого века! – он многозначительно поднял палец вверх. – Как насчет того, чтобы посетить это место на выходных? Вы же историк, это по вашей части.
Я выразил свои соболезнования о том, что, к великому сожалению, не смогу посетить в выходные это волшебное место, поскольку я иду на могилу сестры. Он многозначительно показал головой, извинился за беспокойство, попрощался и покинул меня. И вот я остался один.
Я шел по многолюдной улице, радуясь весеннему солнечному дню, зашел цветочный, там я купил два букета белоснежных роз и отправился в путь дальше. Дорога ожидала меня отнюдь не близкая, я шел не торопясь, минуя дома, аллеи и проходящих людей. Я вновь погружался в свои мысли, на этот раз меня заботил вопрос: а что бы было, если бы она оставила меня тогда? Что бы было, если бы я не принял Валентину в тот самый день? Был бы ли я счастлив? Имел бы я сейчас невесту и перспективы? И чем дальше я уходил в глубь моих размышлений, тем сильнее я убеждался в том, что ничего хорошего из этого не вышло. Все-таки есть на свете нечто вроде судьбы. И то, что должно было совершиться в определенный момент, свершается, как бы мы этому не противились. Люди порою пренебрегают своими мечтами ради чего-либо. Они бросают свое желание быть ученым, археологом, исследователем ради денег, требования родителей, ради другого человека. И пока люди жертвуют собственным счастьем ради других, на свете будет существовать такая сила, которая вовремя сможет дать человеку хороший подзатыльник, чтобы заставить его пересмотреть свою жизнь и что-то в ней изменить. И мне искренне жаль тех, которые вовремя не смогли остановиться, не разглядели этого самого знака, не услышали просьбы сбавить обороты, осмотреться и понять, что они делают неправильно. Такие люди, как правило, остаются на всю жизнь несчастны.
***
Закатное солнце обливало лучами кладбищенские дорожки, ровные ряды могил утопали в его свете. Я сидел на той самой скамейке, и передо мною уже было две могилы: могила ее и та, где свой покой обрела моя дражайшая Вера. Внутренне я был рад за нее, я надеялся, что хоть там она обретет свое счастье, моя любимая сестра. И все-таки я любил ее…
Вера умерла как раз в тот день, когда я нашел те самые документы. Стоило мне их распечатать, как мне позвонили из больницы с прискорбной для меня вестью о том, что моя сестрица умирает. Ни прошло и пятнадцати минут, как я сидел возле ее постели и слезы катились у меня из глаз. Боже мой, какое у нее было в этот момент счастливое лицо. Я готов поклясться, что никогда ее такой не видел. Она держала меня за руку, смотрела в потолок и плакала от бессилия и радости, в тот момент она была со смертью один на один. Родители наши стояли рядом и выбивали из врачей все подробности ее последних дней, но никто из них не мог указать на причину смерти ее. Лишь только я знал, что Вера уходит не одна. Ведь, переступив через себя, преодолев последний вздох, чахнущие силы, Вера прошептала мне: «Она зовет меня». И я поцеловал ее в лоб, понимая, что скоро все закончится и так действительно будет лучше для нее. Я обнял ее, прижимался щекою к ее лицу, гладил ее седеющие волосы, целовал ее, понимая, что больше никогда ее не увижу, и отныне живы рядом со мной будут воспоминания о ней, в них мы всегда останемся детьми, в них мы всегда будем вместе, там мы забудем обо всех невзгодах и обретем вечный покой.
«Я счастлива» - это были ее последние слова… и, закрыв глаза, Вера умерла у меня на руках. И я еще долго-долго не желал отпускать ее из своих объятий. Руки ее холодели, на меня кричали родители, врачи пытались вырвать ее из моих рук, а я не желал отпускать ее. И лишь в последний момент, когда я наконец-таки понял, что все кончено, я выпустил ее холодное тело.
Солнце уже начинало садиться, надо было бы торопиться домой, я смахнул с себя грустные думы, положил на ее могилу розы и подошел ко второй…
Левицкая Дарья Матвеевна смотрела на меня исподлобья с гранитного монумента, так серьезно и сурово, что я невольно улыбнулся. Я одарил ее могилу розами, наклонился к ее фотографии и тихо произнес: «Все хорошо. Спи спокойно, ты устала за эти годы». И мне показалось, что лик ее смягчился: она уже смотрела на меня с искренней любовью и нежностью, я снова улыбнулся и пошел к выходу.
И все-таки на обратном пути что-то заставило меня обернуться. Я взглянул в последний раз на две могилы, стоящие рядом. Как же хорошо, что Веру разрешили похоронить рядом с ней. Ведь они так похожи. Ведь у нее Верины улыбка и глаза, волосы и, вероятно, голос был такой же нежный. Я вздохнул, на душе было немного печально и пусто, прежние бури несчастных чувств стихали. Надо было поторопиться…
Конец
Новость отредактировал Melford - 4-10-2014, 19:24
Ключевые слова: Девушка письма горе сестра барыня дом авторская история