«В пыль»
Сан Санычу было под шестьдесят. В декабре у него диагностировали рак легких (тот еще подарочек на новогодние праздники, конечно), но он отказался от терапии и продолжал курить по две пачки в день, а пить стал только больше и чаще. Жена его отдала Богу душу без малого пять лет тому назад, на Пасху. Детей они не нажили, вот и обретался Сан Саныч теперь один-одинешенек, бобылем. У него, правда, была жива еще мать, старуха за девяносто, которая нуждалась в помощи и уходе, но он не стал переезжать к ней на квартиру ни после смерти жены, ни даже когда узнал, что жить ему самому осталось всего ничего. Предпочитал заходить в гости по вечерам, потому что старушка совсем выжила из ума, баночка треснула, и проводить время в некогда родном доме стало и мучительно, и страшно.Характер Сан Саныча, и в молодые-то годы не самый приветливый, с возрастом испортился окончательно. Немногочисленные друзья все либо уже умерли, либо постепенно отвернулись, обиженные его брюзжанием и утомленные бесконечным стариковским нытьем. Так что со своими страхами Сан Саныч боролся в небольшой компании, состоящей из граненого стакана, графинчика беленькой, допотопного телевизора с выпирающим, как «дуля» из кулака, кинескопом и круглолицей девки с опухшими от прыщей щеками, которая орудовала за стойкой бара.
Местечко это, названное в честь этой самой дамочки «У Аллы», имело снаружи изрядно потрепанный и пошлый вид, тем самым напоминая Сан Санычу его покойную супругу, которую он иначе как «старая проститутка» и не называл. Вход в полуподвальное помещение прятался в торце жилого дома, где раньше ютились сантехники, потом, в девяностые, торговали секонд-хендом, а в последние годы сдавали помещения в аренду под магазин для кошек и собак. Когда этим местом завладела его нынешняя хозяйка, сбоку над входом появилась, дабы выглядывать клиентов, светящаяся в темноте вывеска. Но особой популярности этот рекламный ход подвальчику не принес.
Нынче вторая «л» в названии бара чернела, будто дырка на месте выбитого зуба, а внутри царило запустение, да к тому ж по-прежнему воняло собачьим кормом. Но Сан Санычу все равно здесь нравилось.
Во-первых, дешевая выпивка. Во-вторых, тут он мог курить — вряд ли Алле кто-то выдавал полагающиеся на то разрешения, но, очевидно, взять с нее было нечего, так что проверяющие смотрели на подобные вольности сквозь пальцы. В-третьих, подвальчик находился в пятнадцати минутах ходьбы от дома Сан Саныча и всего в пяти минутах от его другой пятиэтажки, в которой доживала отпущенный срок мать. То есть был расположен просто идеально для того, чтобы заглядывать сюда по пути к старухе. А Сан Санычу требовалось выпить перед тем, как досматривать мать.
Наконец, в-четвертых, ему нравилась сама хозяйка. Как и многие пенсионеры, Сан Саныч не любил молодежь и по всякому поводу и без повода осуждал ее. Аллу молодухой назвать было сложно, на вид он бы дал ей тридцать с чем-нибудь, и вообще опухшее, круглое ее лицо, «украшенное» большой волосатой бородавкой на подбородке, смахивало на морду бобра. Но в сравнении с Сан Санычем она была молода, вот только имела к старику подход. Вежливо выкала, наливала, если надо, по-свойски в долг и всегда терпеливо выслушивала его жалобы и бурчание. А главное — не задавала лишних вопросов. Полгода назад, когда Сан Саныч впервые заглянул к Алле, он еще ограничивался парой кружек светлого, с января же перешел на водку с томатным соком. К марту сок из его меню исчез, а водку он уже хлебал графинами. Но Алла никогда, ни разу за все время не спросила Сан Саныча, почему он пьет. Она лишь наблюдала за ним, знай себе подливала и иногда, под настроение, могла махнуть с ним рюмашку на пару.
Как-то незаметно для него самого, Сан Саныч прикипел сердцем к Алле и обращался к ней уже не иначе как «дочка». Она же звала его просто «Саныч», а на прощание, когда он, пьяненький, вострил лыжи из ее заведения на свежий воздух, чмокала в небритую щеку. Большего ему от нее и не нужно было.
Сегодня Сан Саныч напиваться не думал, хотя копейка водилась – намедни получил пенсию и, заглянув к Алле, первым делом отдал долги. Вместо поллитры заказал двести граммов, которые, крякнув, и осушил в один присест, после чего задымил папиросой, посматривая слезящимися глазами сквозь дым на ящик в углу.
В местных новостях говорили о старом заводе на Фрунзе, за речкой, а прогноз погоды обещал продолжение суровой зимы, гололедицу и двойную норму осадков вслед за короткой весенней оттепелью.
Рядом с собой Сан Саныч положил на стул непрозрачный белый пакет, внутри которого темнел плотно завернутый в газету большой столовый нож. Его он прихватил из дома, так как у матери все острые предметы, включая кухонные приборы, давно уже повыбрасывал, чтобы она не учудила чего. В последнее время Сан Саныч жалел об этом: уж лучше б сама…
– Как здоровье-то, Саныч? — поинтересовалась Алла. — Вы сегодня мрачней обычного.
— Не обращай внимания, дочка, — махнул он рукой, а затем сцепил пальцы на столе в замок, чтобы она не заметила, как они трясутся.
Конечно, Алла подумала бы, что это дрожь, свойственная старым пьяницам, но ему-то не хотелось, чтобы она так думала. Не хотелось, чтобы «дочка» запомнила его таким.
— Переключи-ка лучше канал, а то нет мочи смотреть, как у нас тут все плохо, — сказал Саныч.
Она щелкнула кнопкой пульта и попала на другой новостной выпуск, где вновь показывали снос химзавода. Сан Саныч так и замер с недокуренной папироской, повисшей в углу приоткрытого рта, не в силах оторвать взгляд от экрана. По груди будто стайка крыс пробежала — он буквально сердцем почувствовал их цепкие коготки.
— Вы там работали, — догадалась Алла, приметив его реакцию. — Химичили, значит.
В ящике рушились под давлением строительной техники стены из кирпича. В морозный воздух над развалинами поднимались клубы пыли.
— Нет, не работал, — сказал Сан Саныч. Расцепив руки, бросил окурок в стеклянную пепельницу и украдкой запустил ладонь в пакет, пощупать ножичек. — Моя мать там работала.
— Как и половина города, — хмыкнула Алла, прислонясь к стойке. Она тоже увлеклась репортажем и, кажется, не обратила внимания на то, чем занимался ее единственный этим вечером клиент. — Жалко. Он же точь-в-точь старик, бомжара бездомный, всеми забытый и брошенный. Грустно, когда такие предприятия становятся не нужны ни государству, ни людям.
— Наоборот, хорошо, — возразил Сан Саныч. — Завод, дочка, был полусекретный, армейские заказы выполнял. То, что его прикрыли, значит только одно — воевать уже не с кем.
— Но ведь у вашей семьи с ним столько воспоминаний, наверное, связано.
— Не самых лучших, поверь, не самых лучших… Опасное производство, все эти реагенты, вещества… Мой отец в тамошних лабораториях всяким вредным дерьмом надышался так, что умер еще молодым, лет в сорок. Вся та химия, которую они прямо в речку сливали, — мы ведь пили потом эту воду, весь город пил! Стоит ли удивляться болячкам, которые на старости лет вылезают. — Он вздохнул. — …Или вот жена моя, старая проститутка. Родить не могла ни от меня, ни от любовников своих. Зачать не получалось — а почему? Все оттуда же, химия и водичка.
— У меня там дед работал. Обгорел, когда людей спасал… Вы, наверное, помните тот пожар, в семидесятом. Деду тогда почетную грамоту выписали и звание героя дали вместе с инвалидностью.
— Еще бы не помнить! Дым стоял коромыслом, такой, что по ту сторону реки в селах видали. Нас, школьников, с занятий сняли на неделю, все уроки отменили, пока устраняли последствия… Директору еще повезло, что просто посадили. Дело-то подрасстрельное — восемнадцать человек угорели. И кое-кто не от газа, а от химии тамошней, да так, что глаза полопались и легкие в труху.
— И ваш отец?
— Нет, он позже, в семьдесят пятом. Я только с армии пришел — и сразу на похороны. А меня же невеста ждала, представляешь? Проститутка старая, ну то есть тогда еще молодая. Свадьбу пришлось отложить… Хотя, может, лучше б было и вовсе отменить, ну да чего уж теперь, — задумавшись, Сан Саныч опустил взгляд на дно стакана. — А знаешь, дочка, плесни-ка еще. И тогда уж графин сразу неси, как обычно. Не хотел сегодня, но, раз такое дело, помяну чертов завод, туда ему и дорога.
— Не расстраивайтесь, Саныч, — ласково улыбнулась Алла. — Зато ваш отец пожил дольше, а не тогда еще, в семидесятом, ушел.
— Пожар-то в цеху был, не в лабораториях. И это хорошо, потому что в лабораториях у них гадость похуже водилась, чем на производстве. Экспериментальные образцы. С другой стороны, может, пущай бы и горело оно все синим пламенем.
— Всему свое время, в конце концов, — рассудила она. — Теперь-то уж там ничего не осталось.
— И то правда, — кивнул Сан Саныч, думая о матери. — Каждому свой срок отмерен.
— Щелкнуть? – спросила Алла, когда он опрокинул в себя вторую порцию и закурил новую папиросу. — Сегодня Лига чемпионов, наши играют.
— Да ну их, — махнул Сан Саныч, отгоняя дым от лица, чтобы лучше ее видеть. — Эти питерские все одно без ума играют, только бегают, как физкультурники.
Сам он, как и его отец, и дед, болел за московский «Спартак». Одинаково хорошо помнил, что победный гол Шмарова со штрафного в ворота «Динамо Киев» в последнем союзном первенстве, что «черпачок» Цымбаларя в матче с «Реалом» в девяносто восьмом.
Но уже не надеялся отпраздновать юбилейное десятое чемпионство и считал, что настоящий футбол в стране закончился, когда туда пришли олигархи и госкомпании с большими деньгами.
— Баночка треснула, понимаешь? — припьянев, пояснял он Алле чуть позже, когда уже шел второй тайм. — Слишком много им платят, слишком! Когда человек о деньгах думает, ему уже не до работы. Его жаба душит. От жадности все проблемы у людей, только из-за нее, поганой.
К десяти часам Алла свою работу кончала, да и Сан Санычу было уже пора, но покидать теплое местечко ужас как не хотелось. Не сегодня, не в этот раз. Стоило подумать о том, что ждало его в квартире у матери, как становилось тошно, и решимость, полнившая его на трезвую голову, поиссякла подобно тому, как опустел графин из-под водки.
— До завтра, Саныч, — чмокнула Алла его в щеку.
Старик чуть-чуть не заплакал, расчувствовавшись.
— Будет ли оно, завтра…
На улице выпал снег, накинув белые шубы на кусты и деревья. Свежий морозец помог немного прийти в себя, хотя Сан Саныча все еще изрядно шатало к тому моменту, когда он добрался до родного дома. И начало клонить в сон. С трудом одолевая подъем меж душными камерами лестничных пролетов, он поневоле стал клевать носом.
Доковыляв до двери, надавил большим пальцем кнопку звонка и, удерживая ее, ткнул лбом холодную обивку из дешевого кожзаменителя. С другой стороны доносились мелодичные трели, но больше Сан Саныч ничего не услышал. У него зародилась слабая надежда, что мать тихо скончалась, утонув в загаженных простынях.
«Это было б неплохо, — думал он, посматривая вниз, на пакет, нож в котором, казалось, был сделан из чугуна и оттягивал руку, как гиря. — Можно б не заходить к ней неделю-другую, чтобы своей смертью, от голода…»
Вот только батя что-то в свое время утащил с работы, из лаборатории теперь уже мертвого завода, и баночка треснула. И здоровье Сан Саныча треснуло, разлетелось на осколочки. А значит, дальше ждать нельзя, надо что-то делать.
Его все сильней клонило ко сну. Мать тоже спит, догадался Сан Саныч. Либо вконец оглохла. Впрочем, в последние дни она и вставала-то с кровати редко. Покопавшись в карманах, нашел собственный ключ, с трудом попал им в замочную скважину и повернул — сначала, по ошибке, не в ту сторону. Наконец, справившись с запорами, ввалился в прихожую. В ноздри моментально ударил знакомый неприятный дух. В квартире, в отличие от заведения Аллы, пахло не собачьим кормом. Здесь царил аромат забытья и тлена, воняло экскрементами, пылью.
«Хэзэ, сынок, тридцать один, ноль один, баночка треснула, — вспомнил он. — Моли Божью Мать, чтоб заступилась пред Господом за твою родимую, да и за тебя самого. Ибо, где пыль, там и нечистый».
— Да хватит уж врать самому себе, — проворчал Сан Саныч, ступая в темноту. — Кому молиться? Ты, старый хрыч, всю свою жизнь ни во что не верил.
Это было правдой. Как и то, что пыли в квартире становилось все больше. Всякий раз, заглядывая к матери, он проводил тщательную уборку. Прежде она сама этим занималась, а после смерти отца привычка ее к чистоте доросла до фанатичной приверженности. Многие годы Сан Саныч не мог понять, с чем это связано, лишь наблюдал и помогал, а в последнее время делал все сам, выполняя ее требования: мать просила, настаивала, кричала — и он подчинялся. Потом стал замечать необычное. Сколь бы старательно он ни убирался в доме, как долго бы ни ползал по углам с тряпкой — на другой день в этих местах вновь появлялась пыль.
Вот и сейчас, когда он оперся о дверной косяк, пальцы словно погрузились в бархат. Прикосновение было нежным, почти любовным. Сан Саныч невольно отдернул руку. Пыль закружила в сумраке прихожей, поблескивая искрами, когда в ее крупицах отражался падающий из коридора свет. Эти искорки мелькали перед глазами, щипали нос. Сан Саныч вычихнул пыль вместе с соплями. Чих отозвался гулким болезненным эхом одновременно в стенах квартиры и в его легких.
Кажется, он жаловался на мать Алле в перерыве футбольного матча. А может, и до этого, месяц или два тому назад. Или только хотел нажаловаться.
— Первое время после свадьбы, пока государство отдельную жилплощадь не выделило, мы с женой жили там же, у матери, — рассказывал или мог бы рассказать Сан Саныч «дочке». – Это было невыносимо! Когда была дома, она все время стирала, пылесосила, подметала, мыла полы. Уборка начиналась спонтанно и велась в любое время дня и ночи. Однажды я проснулся глубоко за полночь от странного, пугающего звука.
Что-то среднее между скрипом и шорохом. А когда встал и вышел из спальни, увидел, что мать протирает шкафы. Она и раньше возилась с тряпкой то в одной, то в другой комнате, но в тот момент, посреди ночной тиши звук был на редкость отчетливым и нагонял жути. Будто старые кости терлись друг о друга. Стирались в прах. Тогда мы и съехали, потому как жена, старая проститутка, не могла такое уже выносить, да и мне не по себе бывало.
— И чем все закончилось? — может быть, сегодня, а может, месяц или два назад спросила Алла. — Она попала в психушку?
— Она постарела, — сказал Сан Саныч, стоя перед дверью в комнату матери.
В этом и крылась пугающая истина. Старуха свихнулась. Не сошла с ума в одночасье, но постепенно ее разум и воля слабели. Сначала она забывала имя его жены. Когда благоверная еще здравствовала, они иногда захаживали в гости. Мать путала, перебирала наугад разные имена, и по первости Сан Саныча это даже забавляло, тем более что с женой они уже тогда не особо ладили. Однако потом мать стала забывать и его имя тоже.
Это было странно и страшно: смотреть в глаза родной мамке и видеть там боль и отчаяние; понимать, что, пока ты смотришь, та изо всех сил старается вспомнить, как тебя зовут, но ничего не выходит. Потому что баночка, будь она проклята, треснула.
— Ма, ты спишь? — окликнул Сан Саныч темноту, сбрасывая с себя верхнюю одежду.
Он был пьян, но понимал, что при включенном свете раздеваться куда как проще. Вот только для этого следовало нащупать на покрытой пылью стене покрытый пылью тумблер.
— Нет, Шурочка, не сплю, — донесся в ответ слабый, тоненький голос. — Зачем же мне спать? Мне не надо, не надо…
— Ма, ты опять… запылилась, — пробормотал он.
— Нечистый… — прошелестела тьма.
— Я уберу, ма. Я все уберу, как всегда, — ответил Сан Саныч, не сразу сообразив, что услышал голос только в собственной голове.
Это тоже пугало. Голоса в голове. Так бывает, когда идешь по тонкому льду. Одна маленькая трещинка, за ней вторая, третья — и вот их уже так много, что опора, казавшаяся незыблемой, как скала, рассыпается, и ты с головой окунаешься в холодный темный омут. Мать лишилась рассудка, но самое страшное заключалось в том, что Сан Саныч иногда не был уверен, что не следует за ней той же дорожкой. Иногда ему казалось, что лед уже хрустит и у него под ногами.
Уже пара лет, как мать совсем перестала выходить на улицу. Ноги практически отнялись из-за больных суставов и проблем с вестибулярным аппаратом. Она стала мочиться прямо в постель и порой впадала в бред. Пунктик насчет мусора никуда не делся, но приобрел совершенно безумную форму — как на тех бездарных, по мнению Сан Саныча, рисунках так называемых художников-авангардистов, что выставлялись в местном ДК с полгода назад.
«Хэ, Зэ, тридцать один, ноль один, — бормотала старуха в периоды помутнения рассудка, которые поначалу длились минуты, потом часы, а теперь уже почти никогда не заканчивались. — Баночка треснула… Нечистый, нечистый меня подъедает».
Так и говорила: не «пьет», не «жрет» — «подъедает». И, глядя на то, как не по дням, а по часам множится пыль в квартире, Сан Саныч готов был поверить, что это правда: пыль пробралась к матери в голову и каким-то образом выела старушечий мозг.
Приоткрыв дверь, он сунул голову к ней в спальню. Кровать стояла в дальнем углу, у окна. Рядом два стула, заваленные таблетками, мазями и микстурами. Поблизости на полу валялся, источая гадкий запах, использованный памперс для взрослых. На улице уже зажгли фонари, отблески далекого света очерчивали накрытую десятком одеял и простыней фигуру. На покрывале серебрилась сверкающими крупицами вездесущая пыль.
— Ты голодная?
— Еще как голодная, — шевельнулась гора тряпья, словно могильный холм ожил и заговорил. — Мне мясца бы, Шурочка, чтоб абсорбировать. Вкусненького… Дай мне мяса!
Сан Саныч с трудом узнал этот скрипучий тембр, в котором вдруг прозвучали новые, не знакомые ему интонации. Так мог бы говорить обиженный ребенок, подумал сначала он, но вспомнил, что у самого детей никогда не было, а значит, откуда ему знать, как они разговаривают, когда расстроены или обижаются?
— Я такая голодная, — теперь она говорила весело, с хитринкой. — Что корову б съела целиком. Шурочка, сладенький, поди к мамке…
— Я разогрею тебе покушать.— Он поспешил прикрыть дверь.
Пакет с ножом лежал там, где он его и оставил, в прихожей. Несколько долгих минут Сан Саныч стоял над ним, сжав трясущиеся пальцы в кулаки. Слушая доносящиеся из спальни вой и причитания:
— Мясо, хочу абсорбировать мясо, тефтелей хочу, а твоя шалава только супы
готовить умеет…
С женой у них отношения начали портиться лет двадцать тому назад — получается, где-то за пятнадцать годков до ее смерти. Мать уже плохо соображала, и Сан Санычу приходилось навещать старушку все чаще, надолго покидая дом, и оставаться у нее все дольше, иногда на целую ночь. Химикаты в речной воде уже, видимо, начали сказываться на его здоровье, мужская сила ему отказала. В конечном счете, не мог не признать Сан Саныч, ничего удивительного в том, что благоверная нашла себе полюбовника, не было, хотя он все равно не мог ей того простить. А еще жена уговаривала отправить мать в дом престарелых и продать квартиру.
Дура, да кому нужна эта халупа с таким количеством совершенно неизводимой пылищи?..
Думая обо всем этом, а вернее, наоборот, пытаясь перестать думать, стараясь избавиться от сонма тяжелых пьяных мыслей, Сан Саныч прошел, покачиваясь, на кухню, включил газ и поставил на плиту кастрюльку с позавчерашними магазинными голубцами.
Пока они разогревались, он едва не уснул, сидя за столом и глядя на широкое блестящее лезвие посреди разложенной старой газеты. В чувство Сан Саныча привел громкий утробный стон, донесшийся из спальни:
— НЕЧИСТЫЙ! Богородица, родненькая, споможи, нечистый меня подъедает…
— Приятного аппетита, — буркнул Сан Саныч, вываливая исходящие паром голубцы
на тарелку.
Дверь пришлось подтолкнуть ногой, чтобы открыть, так как обе руки у него были заняты. В левой он нес тарелку с едой, чтобы мать абсорбировала, а правую, в которой держал нож, спрятал за спину.
Глаза его уже привыкли к темноте, но Сан Саныч все равно поначалу им не поверил, когда увидел мать снова, и замер на несколько секунд на пороге комнаты, будто оглушенный представшим перед ним зрелищем.
— Нечистый, Хэ, Зэ, тридцать один, ноль один, — глухо, по-собачьи поскуливала старуха, стоя лицом к окну в горе беспорядочно сваленного у кровати тряпья. Она была совершенно голая, и жирное, рыхлое ее тело с темными пятнами пролежней на боках слегка серебрилось крупинками пыли. Огромная обвисшая задница и верхняя часть бедер были измазаны коричневым. — Нечистый, баночка треснула, нечистый, нечистый, нечистый…
Странно, но запах какашек пропал, хотя должен был вроде стать сильнее. Однако Сан Саныч чувствовал только удушливую пыль. Рукоять ножа обжигала ладонь. Удобнее момента для удара не улучить: мать явно бредила, и вся ее бледная отвратительная фигура сейчас была уязвима как никогда.
Это твердила Сан Санычу одна часть его разума, но какая-то другая в то же время вопила, что ему следует немедля покинуть квартиру и никогда, никогда сюда уже не возвращаться. Потому что квартира превратилась в огромный пыльный чулан, а в чуланах
— любой дурак знает! — не обитает ничего хорошего. Вот и мать превратилась в чудище, так пусть же и остается здесь один на один с собственным безумием. Один на один с пылью.
— Сынок, — вдруг обратилась к нему старуха неожиданно ясным и чистым, прежним своим, знакомым голосом. — А когда мне пенсию принесут, не знаешь?
— Завтра, ма, — сглотнув подступивший к горлу ком, тихо ответил Сан Саныч.
— Ты тогда зайди ко мне завтра, я тебе денюжку дам. Жинке подарок купишь, у вас же скоро годовщина. Ох, да я ж неодетая! Не смотри, не смотри, нельзя же…
Он вернулся на кухню, набрал в пустую кастрюлю теплой воды, прихватил мешок для мусора и губку. Как мог, обтер бока, спину и ноги матери под аккомпанемент старушечьих стыдливых причитаний. Затем собрал испачканное белье и памперс в мешок и бросил все на полу в прихожей. Подумав, закинул туда же, к мусору, и пакет с ножом.
— Не так, — сказал себе. — И не сегодня, в другой раз.
Скормил ей голубцы, пожелал доброй ночи, как в его детстве они друг другу желали, и, плотно прикрыв дверь спальни, прикорнул сам на диване во второй комнате.
Долгожданный сон сразу обхватил его мягкими лапами. Во сне Сан Саныч вспомнил, что у матери была кошка — он сам принес, когда жену еще схоронить не успел. И потом ведь, захаживая к старой, он всякий раз и питомицу ее домашнюю прикармливал, а не одну только мать. Хотел же забрать кошку, когда все закончится, передать Алле…
На следующее утро бежал из квартиры в панике. Потому что, проснувшись, увидел серую пыль, покрывшую подлокотники дивана, рукава его куртки и кисти рук толстым весомым слоем. Пол, стены и мебель точно обросли за ночь шерстью, пыль даже с потолка свисала перекрученными бесцветными гирляндами. Когда Сан Саныч стремительно шагал к выходу, липкие толстые нитки разбивались об его щеки. Он зажмурился, чтобы пыль не попала в глаза, но прежде, пробегая мимо дверей в спальню матери, увидел в приоткрывшуюся щель… Вернее, ему показалось, что он там увидел огромную гору пыли, поглотившую и кровать, и старуху, и стулья с таблетками и пузырьками.
Весь день Сан Саныч бродил по городу сам не свой. Дошел аж до самой речки, лед на которой уже потрескался и поплыл белыми осколками по черной воде. Так и внутри Сан Саныча все трещало по швам, кусками отваливалось и бултыхалось без толку, как дерьмо в проруби. Он стоял на берегу, где среди снежных проталин пробивалась первая едва живая травка, и смотрел на реку, на льдины и на развалины старого химзавода по другую сторону. Думал о женщинах, которые его окружали в течение всей жизни: о жене, о матери и об Алле, последней и единственной оставшейся у него подруге. Думал о времени и о пыли. О том, что в итоге — а итог-то один — всё на свете превращается в прах.
Вот и его пора, знать, пришла. Откладывать больше нельзя.
В этот раз он прошел мимо заветной вывески «У А. лы». Конечно, он предпочел бы провести вечер — все оставшиеся ему вечера — там, в тепле и уюте за спокойными разговорами. Но в голове крутилось: баночка треснула, Хэ, Зэ… И в том, что мать уже абсорбировала кошку, Сан Саныч почти не сомневался.
Безумие. Древнее запыленное безумие. Он снял куртку, стащил с ног обувь и снова взял в руки нож, который, как и мусор, остался валяться в прихожей. Шел будто бы по ковру, хотя здесь никогда даже завалящего коврика не бывало, только потрескавшийся линолеум. И все же стопа через тонкий носок ощущала мягкое и холодное, словно он шагал по слегка припорошенной снегом земле.
— Ма?.. — позвал он. Пыль немедля осела на языке. Сан Саныч зашелся кашлем, подавившись ею.
В темноте тоскливо скрипнула дверь спальни. Зашуршала, осыпаясь, серая крошка.
Как много пыли!.. Как много!..
Баночка треснула, сынок, тридцать один, ноль один. Нечистый меня подъедает…
— Боже, дай мне силы, — всхлипнул Сан Саныч.
«Ты видел, ты видел, ТЫ ВИДЕЛ!» — в отчаянии вопил его мозг, зажатый пульсирующей в висках болью, словно тисками. Перед глазами вновь встала картина, в которую Сан Саныч отказывался верить утром и не мог поверить сейчас.
— Ма, ты спишь?
— Шшыношшек, — донеслось из спальни.
Он распахнул дверь. И сначала подумал, что все-таки безумие, сожравшее разум матери, добралось и до него.
— Шура… поди шшуда, — прошуршало со стороны кровати.
Мать лежала там голая. И вместе с ней, прижавшись к грузному высокому боку, лежала еще одна старуха. Когда Сан Саныч вошел, головы обеих с тихим шорохом повернулись к нему, и он увидел, что они срослись. Дряблая серая кожа будто сплавилась в единое целое. У них была одна щека на двоих и всего три глаза — четвертый утонул в складках кожи и в пыли, обе женщины были покрыты пылью так, словно целиком состояли из нее.
Сан Санычу показалось, что он узнает лицо второй старухи. Тонкая сухая ее рука потянулась в его сторону, словно моля о помощи. Взгляд Сан Саныча упал на стул перед кроватью. В поле зрения оказались дешевая черная сумочка и несколько рассыпанных банкнот.
— Шуда, — прошуршала почтальонша, абсорбированная его мамашей. Из впадины рта просыпались серые, искрящиеся крошки пыли. Сан Саныч, сдержав возглас омерзения, несколько раз нажал кнопку выключателя — безрезультатно.
«А зачем тебе свет? Теперь-то ты все уже видел».
— Шынок! — Темный холм на кровати перед ним содрогнулся от гнева и нетерпения.
О нет, этот голос не мог принадлежать матери или кому бы то ни было еще. Сан Саныч сделал шаг, наклонился и воткнул в ужасное сдвоенное лицо нож.
Лезвие, не встретив сопротивления, погрузилось в прах. Его рука по инерции прошла еще дальше, утонув почти по локоть, Сан Саныч потерял равновесие, и губы матери оказались прямо у него перед глазами. Она выдохнула пыль.
В ужасе он выдернул ладонь из того, что когда-то было лицом его матери. Пыль взметнулась в воздух, чудище содрогнулось.
Существо потянулось к нему. Вся эта гора тлена. Сан Саныч заорал и махнул кулаком, не глядя, а потом отшатнулся, когда от удара нижняя челюсть старухи рассыпалась, обнажив останки зубов и языка, волокна мышц, жил и сухожилий, которые тоже были покрыты серой пылью.
— Шыыы… — прошипел нечистый.
Сан Саныч отскочил назад, но пыль на полу, собравшись в подобие воронки, закружилась, обхватила стопы и щиколотки, и он, запнувшись, упал. Потолок и стены осыпались потоками серой крупы, ее струи стекались к мужчине со всех сторон, мягкими щупальцами проникали за шиворот, а двуликая тварь на кровати медленно поднялась, грозя накрыть его с головой.
Он закашлялся и выплюнул на пол сгусток крови. Пыль моментально впитала влагу.
Абсорбировала.
«Хэ, Зэ, тридцать один, нольодин, — отчетливо, как команда, раздалось у него в голове. — Баночка треснула!»
Этой твари, которую отец притащил с работы, понадобились годы, десятилетия, чтобы набрать силу. Сначала она медленно, ночь за ночью, «подъедала» мать. Потом, одолев ее, добралась до кошки. А сегодня жертвой HZ3101 стала разносившая пенсию почтальонша. Нечистый становился могущественней день ото дня. Сверкнул, выпав из раззявленной пасти, ставший бесполезным нож.
— Не бойшша, Шшурочка. — Монстр протянул к старику четыре руки. — Это не больно.
Он в ответ чихнул и по-крабьи пополз спиной к выходу настолько быстро, насколько мог. Пыль мешала ему. Липла, как болотная тина, цеплялась за кожу. Сан Саныч на секунду опустил взгляд вниз — и увидел сотни маленьких, напоминающих детские ручек, растущих из пыльного моря.
— Нет, нет! — крикнул он в отчаянии, упершись спиной в закрытую дверь.
Сан Саныч толкнул преграду затылком, но та, чуть подавшись, тут же спружинила обратно, отказываясь уступать. Из-за двери донеслось громкое шипение, будто в соседней комнате собрался огромный клубок змей. Он оглянулся — сбоку сквозь щель обильно сыпалась пыль.
— Ошштавайшша, — предложил Нечистый. Сан Саныч никак не мог понять, правда ли слышит его или этот громкий шепот раздается у него в голове, но понимал, что он сейчас говорит правду. — В пыли. Во мне. Ты умираешшь, но пыль — вечна.
«Сожрав почтальоншу, эта тварь стала сильнее», — догадался Сан Саныч.
— Вот почему я тебе нужен? Чтобы стать еще больше, еще быстрее?
— Мясца, — хихикнул нечистый голосом его матери. — Дай мне мясца!
— Подожди, — попросил Сан Саныч. Состоящая из пыли фигура возвышалась на
кровати до самого потолка. Черты стерлись, теперь это была просто огромная бесформенная масса, тень от которой накрывала старика с головой. — Погоди, ма. Я разогрею покушать.
По спине протянуло холодом — это чуть приоткрылась дверь.
— Тефтели, — плаксиво сказал нечистый. Чем бы он ни являлся, но что-то от матери в нем еще оставалось. — Тефтелей хочу!
— Сейчас. — Сан Саныч попятился, не отрывая взгляда от чудовища, пока не очутился за порогом. — Я мигом, ма. Пять минут.
Прикрыв за собой дверь, он быстро оглянулся по сторонам. У стены по-прежнему стоял диван. Сан Саныч, упершись в него плечом, подвинул диван, загородив им вход в спальню. На какое-то время мать это задержит. Что дальше?
«Бежать, бежать куда глаза глядят!» — подсказал внутренний голос.
«Но ведь он был прав. Я умираю. И только пыль бессмертна».
Сан Саныч вспомнил про Аллу. Если он сейчас сбежит — как много времени понадобится твари, чтобы добраться до подвальчика? Он думал, что мать уже не может ходить, но нечистый — мог. Нечистый открыл квартиру, чтобы запустить внутрь почтальоншу, — и пожрал ее, став сильнее, чем когда-либо до этого. Следующими его жертвами, если Сан Саныч сбежит, могут стать соседи, сначала по этажу, затем выше и ниже, пока весь подъезд не станет одним гигантским пылевместилищем. А дальше? Что будет дальше?..
— МЯСА! — заорала мать из-за двери. А потом зашипела: — Шшш…
Сан Саныч пошел на кухню. Включил газ. Сел на табурет, достал папиросы и спички. Монстр в соседней комнате неистово выл, тонны пыли шуршали, дверь трещала и диван содрогался под неимоверным давлением. Оставалось надеяться, что времени хватит.
В уме Сан Саныч прокручивал гол, забитый Ильей Цымбаларем со штрафного в ворота Илгнеру осенью девяносто восьмого, когда «Спартак» одолел на своем поле «Реал» с Морьентесом и Раулем в составе. Незабываемый матч, незабываемый гол — на исполнение, на технику, точно в угол… Пройдет совсем немного времени после этой игры, и Цымбаларь покинет команду, а потом и вовсе закончит карьеру. А потом умрет, тихо и мирно. Но этот гол — чистая футбольная магия, настоящее искусство — войдет в историю.
На кухне уже пахло газом. Как, наверное, пахло им и в семидесятом, когда рвануло в цеху на заводе — жаль, что не в лаборатории. Шипение горелки нельзя было различить, оно потонуло в шуме перемещающихся по квартире потоков пыли, померкло в сравнении с грохотом выломанной двери, превратилось в ничто, когда Нечистый позвал:
— ШШУРА!
— Это тебе, дочка, — хмыкнул Сан Саныч, вставив папиросу в рот. Перед глазами у него Илья Цымбаларь аккуратно устанавливал мяч и брал небольшой разбег для удара, и на губах ветерана играла легкая, спокойная полуулыбка. — Гори оно синим пламенем!
Он чиркнул спичкой о коробок:
— А все остальное — в пыль.
Автор: Парфенов М.С.
Источник
Новость отредактировал Летяга - 15-02-2024, 09:07
Ключевые слова: Парфёнов М.С. проза тьма в книгах