На холме
В то утро я проснулся, как всегда, в своем одиноком двухэтажном домике, вдали от городской суеты и мирского осуждения. Винтовая лестница темных оттенков, серые в темно-белую полоску обои и прилипшая к окнам желтая листва с подгнившем по краям оконной рамы плющом всегда успокаивали моё сознание: именно здесь я чувствовал себя защищенным от серой массы, ежедневно варящейся в котле замыленного до дыр города Стока.Дом стоял на холмистой местности среди множества мощных и темно-зеленых елей, которые служили знаком того, что годами заезженная мной на старом классическом для молодости моего отца форде дорога является тупиковой и ведет лишь к моему скромному и обременному думами об одиночестве и спокойствии дому. Дорога к хижине напоминала гигантского питона, который обвивает самый мощный флаг нашего промышленного города – гору Элм. Именно здесь я сколотил собственный дом с продажи родительской квартиры, которую им вручили за годы работы на заводе.
Как и мои родители, с молодых лет я работал на заводе в центре города, поэтому, имея хотя бы единственный в неделю выходной, а это бывал редкий случай, я сидел взаперти своего собственного дома, желая отдохнуть от шума конвейера и примитивных шуток мужиков из рабочей бригады.
Это утро – мой первый день отпуска, который я ждал несколько лет. Сколько я не ссылался на боли в почках или на желание порыбачить в порту Стока – я слышал однозначный и суровый отказ директора завода. И вот, когда, наконец, производство приобрело новых сотрудников и мой график работы стал свободнее, я все же смог добиться своего и получил две отгульных недели. Но тогда я и не мог предположить, чем обернется мне этот отпуск.
Я проснулся весь в липком, горячем от закрытого одеяла поту: ужасный кошмар посетил эту безобидную, как тогда мне казалось, ночь.
Дело в том, что мой отец был очень талантливый человек. Его музыка собственного сочинения, а также музыка классиков, которую он проигрывал множество раз на дню за своим фортепиано, приводила в невероятный восторг и вызывала высокое чувство где-то там – в глубине моей души. Каждый день, играя все те же знакомые нам с матерью мелодии, он пытался найти что-то новое и, порой, умышленно выделял определенные участки композиции, нанося мощные удары толстыми пальцами по затертым с годами клавишам.
Мой отец был высокий и худой мужчина, с длинными, словно вечно седыми волосами пепельного цвета, а его болотная куртка, казалось, никогда не снималась, даже за столом. Он имел хмурые, густые брови, круглые глаза и длинный, словно клюв ворона, нос. Никто не любил его на работе и, стараясь избегать рабочей смены с ним, просили начальство менять дни в графике на месяц. Мой отец ненавидел свою работу, ненавидел людей, что уж говорить о соседях, поэтому, живя еще в центре Стока, сколотил себе дом на севере города, прямо на горе Элм. Все, чего он хотел от жизни – это играть. Много, громко. Закрывшись от людей и даже от близких, словно пытаясь познать какую-то глубокую истину в воспроизводимых годами мелодиях. Садясь за фортепиано, он как дикая кошка распускал свои длинные лапы над клавишами, а длинными, седыми волосами закрывал хмурое, даже, я бы сказал, жестокое в момент игры лицо.
Мама очень любила отца и поэтому каждую композицию в его исполнении она проводила, сидя рядом на маленьком шкафчике, с любовью и страхом вглядываясь в игру собственного мужа. В том, что мать любила моего отца, нет никаких сомнений. Но в том, что мать что-то таила от меня, я даже не сомневался.
Отец был очень груб со мной и матерью, и каждый раз, когда мы перечили его мнению, его глаза сужались, становясь просто черными точками ненависти, а рот трясся, еще не произнеся ни слова. В гневе он начинал ходить кругами и повторять одни и те же слова, словно снова поражаясь сказанному в его адрес. Когда он кричал на меня, то мать начинала волноваться и, обвивая руку кухонным полотенцем, успокаивала отца:
- Альфред, прошу… Не надо… Он ведь…
- Он ведь что?!, - кричал в гневе отец. - Ему давно не десять! Это ты его избаловала!
Потом он уходил в зал и, словно коршун, обрушивался на фортепиано, играя дикие мотивы ужасающе длинными и толстыми пальцами. Когда он играл, то вороны начинали неистово кричать над домом, а небо - кружить черной спиралью. Когда он бил по клавишам своими острыми и желтыми ногтями, то мать вздрагивала от каждого такого удара. А потом он захлопывал крышку старого инструмента и с едким топотом удалялся в заросли густых елей за домом.
Мать была человеком глубокой и доброй души, и только давняя любовь и нежелание рушить семью оставляли ее в этом доме на холме. Теперь кухонное полотенце не обвивало ее руку, а лежало на спинке стула вместе с грустным лицом матери. Она в очередной раз плакала.
Вся эта серость, вся эта заезженность жизни дикарей с холма сердила и, с другой стороны, оскорбляла меня. Я не стеснялся собственного дома или старого отцовского форда. Я терпеть не мог отцовское безумие и его отношение к матери, его непонятные взгляды на жизнь и жестокое, лишенное уважения слово о жителях Стока. И никто. Никто не смел ему перечить. Человек идеального мнения – так он считал.
Но его характер был не самым ужасным в его гнусной и едкой сущности, и даже не устрашающий любого нормального человека вид. Нас с матерью пугала его игра. Его страсть играть много, жадно и жалко, словно прирастая к старому итальянскому инструменту. Но его крики и взмахи руками были привычны за много лет, и только его игра на инструменте наводила страх и панику. Бесовские вещи творились, когда он воспроизводил свои мрачные мелодии: одичавшие вороны начинали биться в окна, будто неведомая сила пожирала их за окном, а черно-фиолетовое небо кружилось как портал, пускающий все адское в этот безобидный городок. Мать, укутываясь в кухонное полотенце, плакала, а я стоял в стороне, осознавая свою никчемность и неспособность справится с тираном.
Однажды, после очередного всплеска эмоций, отец кинулся на фортепиано, и обезумевший инструмент начал, словно сломанная сирена, завывать ноты боли и ужасающего отчаяния. Вороны разбивались об окна старого дома, а небо, задавая вальс сгнившим листьям, кружило в ритме засасывающей воронки, словно приглашая непознанное монстровидное создание пустится с этими ритмами в дьявольский пляс.
Седые волосы отца облепляли от пота игры худое и серое лицо, оставляя лишь нос голодного до плоти грифа. Мне казалось, что я не выдержу этих мелодий и пора уйти в другую комнату, как вдруг я услышал прерывистый и мужской вздох: мой отец сидел на стуле откинувшись назад, а из его головы торчал ржавый топор. Мать ударила его топором прямо по самому затылку и густая как смола кровь засмолила его седые волосы.
- Я больше не смогла бы это терпеть! Больше не могла! - кричала мать.
В ее голосе слышались ноты жалости, гнева и раскаяния передо мной. Она стояла с испуганными глазами и тяжелым дыханием, непрерывно смотря на меня.
Все, что происходило после этого убийства, я почти не помню. Помню только то, как мы выносили с матерью тело и на старом пледе опускали его в яму. Яму я закопал лопатой, а потом поставил ее в гараж. Правда, лопата была бордового цвета, вся измазанная кровью и землей.
За завтраком, в тишине глубоких раздумий, мать предложила сжечь фортепиано, что мы и сделали после обеда. Когда инструмент полыхал огнем, я со спокойствием осознавал, что мрачных ритуалов больше не будет и с ужасающей музыкой покончено.
Даже сам ритуал сожжения наводил ужас. Пламя словно темнело на некоторое время, отдавая багрово – фиолетовыми оттенками жестоко извивающихся фигур, которые пускались в пляс, восхваляя демонический инструмент. Картина происходящего пугала, но одновременно не позволяла отвести взгляд.
Я мог бы вечно смотреть на ритуал сожжения многолетних страданий, но мать взяла меня под руку и мы медленным шагом пошли в дом, оставляя за собой злые языки яркого костра.
С того дня прошла неделя, а жизнь стала совершенно другой: мы часто пили чай, смеялись на кухне, хотя порой и наступала неловкая тишина, наверное, объяснимая нам обоим. Когда я заходил в зал, то неестественно пустое место возле стены, на котором стоял фортепиано, словно одергивало меня, и я тут же уходил в свою комнату или пробегал мимо на улицу. Несмотря на весь пережитый ужас былых лет, я все равно не мог принять отсутствие отцовского инструмента. В один из дней я задвинул это пространство старым и низким шкафчиком, на котором сидела раньше мать, слушая мелодии отца, а сверху на него поставил букет цветов. Так мне было спокойнее. Мама сразу увидела это и, посмотрев на прекрасный букет с удивлением, а я не знал как она отреагирует на мой поступок, взглянула на меня и улыбнулась. С этого момента жить стало легче.
Мои рабочие хлопоты и непростые отношения с главным мастером цеха, а также поездки утром и вечером на отцовском форде уже не казались мне заботой – прошедшие события словно позволили скинуть тяжелый камень с души и вдохновить на новые свершения. А свершения были довольно простыми для жителей дикого холма – подкрасить дом, убрать двор, навести порядок. К началу лета даже удалось отремонтировать старенький форд и залатать образовавшиеся проплешины старой крыши. Жизнь шла своим чередом.
Что касается мамы, то перемены в ее состоянии были очевидны – за лето она посадила цветы возле дома, стала чаще печь пироги, а каждый ее шаг сопровождался задорной песней. На каждый ее новосочиненный мотив я отвечал искренней улыбкой. Жить стало действительно спокойнее. До поры.
Периодически мне казалось, что всё вокруг живёт своими порядками: неприятный гул, вибрации дома, так я называл периодические ночные потрясывания, не давали спать спокойно. Гул был похож на звук очень низких частот, напоминающий звуки китов под водой. Хоть звук и не казался громким на восприятие, его частоты заставляли дребезжать стены и все прилегающие к ним шкафы, а мелкие неустойчивые предметы сыпались на пол. Эти звуки создавали чувство чего-то таинственного, чего-то скрытого в глубинах вечной и опасной темноты. Как мелодия, он пробирался во все уголки тела, словно наполняя темной, бездонной силой, вызывая восторг и одновременно жуткий страх.
Разговор про вибрации никогда не поднимался между мной и мамой, и только после той ночи я поднял этот разговор:
- Мам, тебе не кажется, что ночью творится что-то странное? - Спросил я издалека.
- Да, ты тоже слышишь эти вибрации? Она посмотрела на меня взглядом, пропитанным надеждой на поддержку.
- Я не говорила тебе, но…
И начала свой рассказ.
Та ночь ничем не отличалась от предыдущих. Замотанный с работы, я сразу рухнул на кровать, отказавшись от настойчивых предложений матери поужинать. Даже любимый торт не доставил бы мне столь приятных эмоций, как сон. Буквально через пару часов я проснулся от постороннего шума: гул словно заполонил наш дом. Дверь открылась в мою комнату с несказанным треском, а с полок стали падать часы и уже пыльный антиквариат. Гул был таким же, как раньше, только на этот раз словно приближался и был готов зайти в мою комнату. Теперь он не представлялся как звук из бездны, а имел форму чего-то живого.
Несмотря на новые заколоченные рейки, крыша имела просветы и пропускала полоски лунного блика. Всмотревшись в крышу, я увидел, как полоски поступающего света прерывали взмахи каких-то ветвей, которые то прерывали полосы света, то накрывали крышу целиком. Казалось, что гул словно обращается ко мне и был готов заглянуть через крышу и поглотить в свою воронку тьмы. Не выдержав напряжения, я сильно закричал. Так, что гул прекратился. Тело вздрогнуло сильной волной, а пот дал мне понять, что это был всего лишь сон. Но чувство реальности сна не отпускало меня.
- Но гул действительно был. И эти волны над крышей…
Продолжил я свой рассказ, заглядевшись в тарелку.
На всю мою историю мама лишь сжала губы и продолжила наводить порядок. Нельзя было сказать, что она отнеслась безразлично. Скорее история заставила ее задуматься.
Следующая ночь также осталась в моей памяти. На этот раз я даже не смог заснуть. Гул жестоким образом пролезал в мою комнату, открывая с треском дверь. Выход из моей спальни открывал вид на входное окно, и я отчетливо видел, как нечто фиолетово–бордовое издавало вибрации дикого гула. Чтобы понять всю мощь звуковых волн, я пытался кричать "хватит", но звук поглощался ужасающей воронкой. Я в панике выбежал на улицу, и очень об этом пожалел. Описать то, что я увидел перед собой, является дешевым трюком болтуна, который хочет просто привлечь внимание на себя. Это мерзкое явление было настолько отвратительным, что любое описание будет не достойным всего уродства и ужаса, которое встало передо мной во весь рост.
Не имея отчетливой формы, нечто исполинского роста, без четких граней, но с общим очертанием, извивалось во весь рост, издавая тот самый китовый гул. Мерзкий запах жженого металла вызывал тошноту и рвоту, а сам вид чудовища притягивал, не позволяя оторвать от себя глаз. Гигант с черной в середине воронкой изменял частоты гула, словно пытаясь что-то сказать. Находясь в истерике, ладонями я пытался укрыться от жуткого гула. Мои крики тонули в низкочастотном шуме неведомой твари, которая извивалась, как пламя огня от отцовского инструмента. Как я ни пытался различить перепады исходящих звуков, кроме слов «играй» и «твори» мне не удалось разобрать иного.
В один момент гигантоподобное существо начало усиливать колыхание своей формы и скрылось в дремучем лесу. Одышка не давала прийти в себя. Встав на колени, я пытался откашлять жуткую вонь жженого метала. Развернувшись к дому, я заметил там мать, которая лежала на земле, прислонившись к дому. Ночь оставила след.
Месяц невыхода на работу мог говорить только об одном – я уволен. Телефон не ловил на нашем холме, и только через пару месяцев нам доставили письмо об отстранении от работы. Несмотря на последние события, не было ни разу случая, чтобы мы начали обсуждать ту самую ночь или мой уход с завода. Жизнь была прежней, гулы по ночам прекратились, а меня потянуло на творческую деятельность. Никогда бы не смог подумать, что непростое детство и отношение отца могли бы позволить мне начать играть на фортепиано. Последние накопления позволили мне понадеяться на покупку инструмента, а продажа отцовского форда дала возможность заполнить пустой угол в доме новеньким инструментом.
Все мелодии наполняли меня гармонией и радостью, а каждый звук заставлял играть все больше и больше. Иногда мы ругались с мамой, что я не отхожу от инструмента и слишком увлекся игрой. Даже перерывы на обед стали редкими для меня, ведь те ощущения, которые дарил мне инструмент, были несравнимы с чем-либо. Конечно, такой расклад дел не мог не тревожить мать, поэтому она стала мало со мной общаться, и, чтобы не видеть мой азарт к игре, чаще ездить в город. К осени я немного приболел, вирус обошел весь город, не забыв и про наш одинокий холм. К сожалению, болезнь долго не отпускала мою маму, а ее уход из жизни сделал меня одиноким. Я похоронил ее недалеко от дома, в месте, где я в детстве с ней сажал ее любимые цветы. Все, что осталось и держало меня на этой земле ,– это игра на фортепиано.
- Итак, вы сказали, что влечение к фортепиано не давало вам покоя, верно, мистер Фокс? - Спросил доктор.
- … он начал засасывать меня в свою воронку, в эту черную мглу…
- Мистер Фокс, мы третий раз повторяем с вами эту пластинку! Не было никакого гиганта, никакого гула, вы сами признали, что ударили миссис Фокс топором за то, что она мешала вам играть ночью на фортепиано!
Двое крупных мужчин взяли меня под руки и отвели в светлую комнату, а по уходу – закрыли дверь на ключ.
В то утро я проснулся не в нашем загородном домике на холме. Это была очередная ночь в серой и холодной больнице, в которую поглощающий гул очередной раз зазывал меня играть жуткие мелодии, успокаивающие сознание мрачного гиганта из Стокского леса.
Ключевые слова: Дом холм фортепиано музыка авторская история