Фамильное проклятие
Тёплым июньским вечером Модест Олимпиевич Кочерыжкин вернулся домой в крайне удрученном состоянии, не глядя, швырнул видавший виды кожаный портфель в угол прихожей и, не снимая плащ, прошел в залу, как гордо именовали все домашние общую комнату размером в пятнадцать квадратных метров. Там он прошествовал мимо стоящего посреди комнаты большого круглого стола, накрытого потертой бордовой плюшевой скатертью с потускневшей золотой бахромой по краю, бессильно уронил свое тело на диван и, облокотившись на подлокотник, стал трагически сопеть, всем видом выражая невыносимое страдание. Отсутствие зрителей в данном случае не имело никакого значения – безупречно воспитанный рафинированный интеллигент при любых обстоятельствах должен себя уважать и всегда держать лицо.А расстраиваться было от чего! Час назад ему позвонила младшая дочь и сообщила о намерении выйти замуж за своего однокурсника Толика. И если с именем еще можно было что-нибудь сделать, например, раз и навсегда установить порядок, что он – Анатолий, то как быть с фамилией будущего зятя и, соответственно, будущей фамилией дочери, Модест Олимпиевич просто не представлял. В самом деле, что можно сделать с фамилией Гусеница?
Ах, как же надеялся Модест Олимпиевич, что хоть на младшую дочь не падет проклятие их рода – рода Кочерыжкиных!
По семейному преданию, давным-давно кузнец Порфирий Кочерыжкин – прадед его прадеда, по молодой глупости обманул купеческую дочку Прасковью Парамонову. Ну как обманул… пытался, да не успел! Купец не вовремя решил проверить, в порядке ли зерно в амбаре, не отсырело ли. Девица от батюшкиного гнева сбежала – в одной исподней рубахе через двор в свою светелку так припустила, что истошно кудахтавшие куры из-под ее ног разлетались в разные стороны, роняя перья. Порфирий же от такого предательства впал в ступор и только и мог, что переводить тоскливый взгляд с пяток убегавшей купеческой дочки на ее папашу, лицо которого на глазах наливалось краснотой, а глаза вылезали из орбит. Из открытого рта купца поначалу неслись одни возмущенные хрипы, только спустя добрый десяток секунд переросшие в яростные нарастающие вопли. Продолжения вокальных экзерсисов хозяина Порфирий дожидаться не стал, сгрёб в охапку свои портки и дал стрекача за околицу.
На том бы той истории и закончиться, никто бы про неё в наше время и не знал бы, да на беду как раз в это время мимо купеческого амбара шли бабы и девки из леса, они по грибы-ягоды ходили. Шли себе толпой, песни пели, и тут увидали и бегство кузнеца, и разъяренного купца Парамонова, топающего ногами и размахивающего кулаками.
Купец до того из себя вышел, что там, возле амбара, хватил его удар, упал он на землю и затих. Бабы заверещали, кинулись к дому купеческую жену звать, а та уже навстречу сама идет, Прасковью в исподнем за косу тянет, последними словами дочь обзывает…
Слёг купец, обезножел, онемел и к Рождеству преставился.
А тем временем пошли гулять толки по всему селу, и всё о Прасковье; сколько женихов у неё могло быть пригожих, да только дурная слава впереди бежала. И благосостояние семьи пошатнулось: кормильца-то не стало, сыновей у купца не было, кроме Прасковьи еще две младших дочери.
И тогда купеческая вдова, имя которой за давностью лет неизвестно, решила отомстить виновнику своих несчастий – кузнецу Кочерыжкину. Пошла она с подношением к местной ведьме Настасье, просила наказать Порфирия, сделать так, чтобы и он, и его потомки до десятого колена не могли добиться того, чего горячо будут желать всю жизнь.
Ведьма подношение – два аршина заморского шёлка, полмешка отборной муки и три больших, размером с куриное яйцо, зеленых самоцвета – приняла, изготовила зелье из секретных ингредиентов, заговоры над ним почитала, и передала зелье заказчице. Та дождалась ярмарочного дня, нашла среди толпы уже нетрезвого Порфирия и облила его ведьмовским снадобьем.
И ничего не произошло. На первый взгляд.
Порфирий женился, обзавелся множеством детей, в кузнице работал сутками, из сил выбивался, чтобы прокормить свое большое семейство, но как жил, так и умер в нищете.
С тех пор ни один из последующих Кочерыжкиных не смог добиться осуществления своей мечты. У каждого же есть своя большая мечта, которая снится ночами, которая если не исполнится – то счастье никогда не будет полным. А когда она исполняется, кажется, что взлетаешь и паришь в небе, и всё остальное уже неважно.
Представители же рода Кочерыжкиных не могли похвастаться, что их мечты сбываются. То есть все они были недостаточно счастливыми из-за неисполнения главного условия – осуществления мечты.
Старший сын Порфирия, прямой предок Модеста Олимпиевича, всю жизнь мечтал играть на балалайке и петь. Но не сложилось. Играть на балалайке было некогда – с шести лет помогал отцу в кузнице, петь не мог: ни голоса, ни слуха не было. Конечно, он заставил уже своего сына терзать несчастную балалайку. И это в то время, когда мальчишке отчаянно хотелось побежать на речку, набрать на берегу побольше глины и налепить из неё много-много птичек-свистков! Потом этот мальчик вырос и мог уже лепить свои свистульки сколько угодно, но надо было кормить семью, а на рынке охотно покупали горшки и кувшины и совсем не брали игрушки, так что тратить время и глину на свистки не было никакой надобности.
Сын этого гончара – прадед Модеста Олимпиевича – всю жизнь складывал печи, но длинными вечерами при дрожащем свете от свечи читал стихи Радищева и Державина и отчаянно хотел научиться также ловко складывать слова в красивые фразы.
Его сын Константин рано женился на дочери театрального актера, игравшего у самого Станиславского. Молодые жили с родителями жены в богемной театральной среде. Уклад жизни всех членов семьи был полностью подчинен идее соблюдения традиционных правил и догм этикета. Сын Константина, Олимпий, с двух лет мог абсолютно точно сказать, на сколько миллиметров следует отставлять мизинец, когда пьёшь чай из фарфоровой чашки. А имя, выбранное сыну, стало для Константина олицетворением его несбыточной мечты – побывать в Греции на месте проведения древних олимпийских игр, посмотреть на остатки кострища, где некогда полыхал огромный факел, набрать пригоршню пыли с бывших беговых дорожек – кто знает, может, в этой пригоршне оказалась бы частичка, которую коснулась ступня первого чемпиона первых игр в истории.
Олимпий же всю жизнь мечтал о космосе – быть космонавтом, или, на худой конец, работать на Байконуре каким-нибудь координатором полётов. А работал в театре, звёзд с неба не ловил, но на хлеб с маслом, как говорится, вполне хватало. Его супруга, мать Модеста Олимпиевича, была весьма суровой властной дамой, загнавшей под каблук не только мужа, но и сына. Самая частая претензия, которую она при любом семейном споре приводила как железный аргумент своей правоты, была претензия к фамилии Кочерыжкина, не нравилась она ей и всё!
Маленький Модест с младых ногтей усвоил, что его фамилия некрасивая, неблагозвучная и вообще не имеет права на существование! Этот вывод еще больше подтвердился в детском саду, а потом и в школе, когда сверстники обзывали его обидными производными от фамилии.
Поэтому самым горячим желанием Модеста Олимпиевича стала перемена фамилии. Любым способом. Но не на любую фамилию, а только на, по его мнению, красивую! Девичья фамилия матери ему никак не подходила: Пеструхо он быть не хотел.
Оставалась женитьба. Познакомившись с девушкой, он первым делом старался узнать ее фамилию, и только потом решал, нравится ему сама девушка или нет. Но, по иронии судьбы, в 26 лет Модест Олимпиевич отчаянно влюбился с первого взгляда, влюбился так, что начисто забыл о своем правиле, а когда вспомнил, было уже поздно – горячее и сильное чувство захватило его полностью окончательно и бесповоротно. Вот так и женился он на обожаемой Анечке, Анечке Завалюхиной, махнул рукой на изменении фамилии для себя и стал мечтать о том, что его дети когда-нибудь будут носить красивые фамилии.
У него появились две дочери, и Модест Олимпиевич расценил этот факт как многообещающий – девчонки выйдут замуж, поменяют фамилии, его мечта исполнится, и проклятие наконец-то перестанет действовать. Он и имена дочкам постарался выбрать такие, чтоб с красивыми фамилиями звучали гармонично.
Старшая дочь Каролина его подвела, хоть и вышла замуж за хорошего парня. Зять-то хороший, но фамилия! Замогильный! Модест Олимпиевич какое-то время пострадал в одиночку, а потом стал ждать, когда же под венец соберется младшая дочь Ангелина, умница и красавица. И вот тебе на! Гусеница!
Нет! С этим надо что-то делать! Модест Олимпиевич решительно встал с дивана и для активации мыслительного процесса стал ходить вокруг стола, пощипывая подбородок.
За этим занятием и застала своего мужа Анна Валентиновна, вернувшись с работы. На вопрос, что случилось, Модест Олимпиевич как на духу выложил ей свои обиды и в конце монолога, заламывая руки, с трагическим придыханием несколько раз повторил: "Что делать?
Анна Валентиновна, будучи особой не слишком впечатлительной и потому не склонной к экзальтированным страстям, поступила просто: позвонила своей троюродной сестре, жившей, как однажды выяснилось, в том самом селе, где некогда жил Порфирий Кочерыжкин. Правда, село это значительно разрослось, и в настоящий момент было не какой-то там глухой сельской провинцией, а крупным райцентром. Ну, райцентр не райцентр, а ведьма или бабка там хоть одна, но будет. Троюродная сестра обещала узнать. И узнала – позвонила уже на следующий день. Не мешкая, чета Кочерыжкиных собралась в дорогу и в пятницу вечером выехала в райцентр, чтобы в субботу утром явиться к бабке.
Бабка Ольга оказалась не бабкой, а обладала вполне современной симпатичной внешностью, о специфическом роде ее занятий говорило только металлическое ожерелье с чеканными червлеными рунами. Когда Модест Олимпиевич сбивчиво и путанно принялся объяснять причину своего визита, начиная с самых истоков – проклятия Порфирия, ведьма усмехнулась слегка, легко поднялась из-за стола и куда-то вышла, оставив Модеста Олимпиевича одного в недоумении. Скоро она вернулась, неся в руках старую резную деревянную шкатулку.
- Пойдём, – сказала Ольга и пошла к выходу.
Модест Олимпиевич поспешил за ней, недоумевая, куда она его ведёт, но спросить не осмелился. Ей виднее.
Пришли на кладбище. По главной аллее молча дошли до самой дальней его части, свернули направо и пошли вглубь заросшего дикого леса. Модест Олимпиевич, присмотревшись, ахнул: этот лес – тоже погост, вон, еще кое-где остались торчать из поросшей мхом земли остатки почерневших деревянных крестов, и то там, то тут лежали крупные серые валуны, изъеденные жарой, дождями и морозами.
Чаща уже стала почти непроходимой, когда ведьма подошла к неприметному холмику под раскидистой сосной, опустилась на колени и поставила шкатулку на землю. Модест Олимпиевич стал за её спиной и внимательно наблюдал за производимыми действиями.
Не обращая на Кочерыжкина никакого внимания, Ольга руками разгребла холмик от прошлогодней хвои и сухой травы, открыла шкатулку и достала самую обычную свечу, установила её на вершину холмика и зажгла от спички.
Свеча горела чисто и ярко. Ведьма извлекла из шкатулки странные бусы из разноцветных и разновеликих камней, в центре этих бус красовались три огромных, размером с куриное яйцо, зеленых камня.
Держа бусы обеими руками перед собой, ведьма склонила голову так, что ее тёмные распущенные волосы скрыли лицо, и стала что-то шептать речитативом еле слышно, сначала медленно, потом все быстрее. Пока она читала заговор или заклинание – Модест Олимпиевич не знал разницы между этими действами – вокруг сначала появился легкий ветерок, который стал усиливаться и усиливаться, пламя свечи плясало из стороны в сторону, но не гасло, а, казалось, становилось плотнее.
Вдруг – и Модесту Олимпиевичу захотелось протереть глаза кулаками – над холмиком появилось зыбкое марево, через пару мгновений принявшее очертания женской фигуры. Ольга вскинула голову наверх.
- Мир праху твоему, Настасья!
- Будет с тобой мир, - раздался скрипучий голос, и Модест Олимпиевич разинул рот от изумления.
- Что тебе от меня? – продолжал голос.
- Как избавить потомков Порфирия Кочерыжкина от твоей напасти по заказу вдовы Парамоновой?
Голос дробно засмеялся, звук был похож на тот, который появится, если провести зубцами металлической расчёски по листу жести.
- Долго же они собирались. Годов – сколько? – полтораста прошло?
- Двести, - неожиданно для себя сказал Модест Олимпиевич.
Зыбкая фигура обернулась к нему. Кочерыжкину стало жутко, от ужаса он прирос ногами к земле, только это обстоятельство не позволило ему тут же убежать.
- Вижу-вижу… Кочерыжкин… сильна же кровь у Порфирия…
Ольга кашлянула и спросила:
- Так что, поможешь? Не хватает моего умения, чтобы найти зерно.
Настасья снова заскрипела расчёской по жести.
- Так знамо дело, не найдёшь. Нету его.
- Как нет? – опешила Ольга. - А как же…
- А вот так! Не стала я парня губить, дала купчихе настой лебеды. Прасковья-то сама его обхаживала, сладу с девкой никакого не было.
- Позвольте, - прорезался голос Модеста Олимпиевича. – Позвольте… - повторил он. – Это что ж, мы все зря мучились?
- Да кто вас мучил? – вопросом на вопрос ответила Настасья. – Сами себе надумали.
- Ну знаете ли… мой дед в Грецию хотел! А отец – в космос! – не унимался возмущенный Кочерыжкин.
Фигура Настасьи стремительно вплотную подлетела к самому лицу Модеста Олимпиевича так, что он отшатнулся.
- А делали они что для этого?
- А смысл? – Кочерыжкин, казалось, сейчас заплачет. – Никто из нас не добился того, что хотел.
- А ты чего хочешь? Что тебя так разобрало?
- Красивую фамилию. Не мне, так хоть дочкам моим. Или уже их детям, – Модест Олимпиевич говорил эти слова, а в голове в это же время вилась мысль о том, как же это глупо звучит.
- Тю! – сказала Настасья и вернулась на свое место над холмиком. – Порфирий вроде не дурень был. Всё, Ольга! Не держи меня больше, устала я. Этому ты и сама сделаешь.
- Спасибо тебе! Мир праху твоему! – Ольга снова склонила голову и что-то зашептала, сначала быстро, потом всё медленней. Зыбкое марево над холмиком постепенно растворялось, ветер вокруг стихал, пламя свечи становилось всё ровнее, до тех пор, пока вокруг не стало так, как было до их прихода сюда.
Путь обратно к дому Ольги занял гораздо меньше времени. Когда пришли, Ольга села за стол и жестом пригласила Модеста Олимпиевича занять место напротив.
- Ну? – спросила она, в упор глядя на Кочерыжкина. – Самое простое, что я могу сделать, это развести с мужем старшую дочь и расстроить свадьбу младшей. Только имейте в виду, гарантировать, что после этого они обе будут счастливы, я не могу.
- А сейчас? – обессилено спросил Модест Олимпиевич. Он ещё не отошёл от событий в лесу.
- А сейчас они счастливы, – пожала плечами Ольга. - Несмотря на свои фамилии, фамильные проклятия и несбывшуюся мечту деда стать космонавтом.
Модест Олимпиевич помолчал, побарабанил пальцами по столу, потом поднял глаза к потолку и задумался.
Ольга его не торопила, встала из-за стола и поставила чайник на плиту, приготовила чашки, и, когда вода закипела, налила ароматного чаю себе и своему посетителю.
- Ладно, - помешивая чай ложечкой и глядя в одну точку, сказал Кочерыжкин, – это самое простое. А что еще можно сделать? – И он, обжигаясь, шумно отхлебнул из чашки.
- Хм… можно оставить в покое ваших дочерей и подумать о внуках – заранее подкорректировать их жизни, чтобы уж они точно поменяли свои фамилии на те, которые вам понравятся. Это дольше, сложнее и не даст стопроцентного результата, потому что всегда есть место случаю, но попробовать можно. Для этого нужно…
Пока Ольга говорила, лицо Модеста Олимпиевича светлело от появившейся вдруг улыбки.
- Я понял! – перебил он ведьму. - Я всё понял! Не надо ничего! Я же свою жену вот так случайно встретил и ни разу об этом не пожалел! Пусть будет так, как будет!
Он залпом допил оставшийся чай, вскочил из-за стола, подбежал к Ольге, схватил её за руку и стал энергично трясти. Потом отпустил ее руку, достал из кармана брюк телефон, набрал номер и сказал:
- Анечка, это я, всё хорошо, скоро буду!
Сунул телефон обратно в карман и стал торопливо прощаться с хозяйкой.
Когда за ним закрылась дверь, Ольга откинулась на спинку стула, и, глядя на мелкие чаинки, прилипшие к стенкам чашки, из которой пил Кочерыжкин, довольно произнесла:
- Так-то лучше!
Ключевые слова: Проклятие ведьма род предки вызов покойника авторская история избранное