И так сойдет
Существо Витя Сатаницкий был безумен, как покойник: скалился бесконечным химерам жизни из своего загаженного угла. Химеры были самых разных форм и очертаний.Витя воскрешал к жизни тайные, сокрытые мутной пеленою миры. Безумно неслась его душа сквозь пестрые мириады пятен, пронзенных скальпелем Петропавловской иглы, что стала центром вселенной, вобравшей в свое ненасытное нутро каждую дохлую муху, каждый распускавшийся кровавый цвет – и туманились глаза Сатаницкого, и, явив себя в окружающее, он с тихим покоем промолчал про себя:
- Вот так я и стал божеством.
И явил себя в окружающее. Было – лето. Глухое, как могила на разморенном кладбище. Ему вспомнилась белая, как сон, могила матери. Была она при жизни актриса, неизвестная и не нужная никому. Когда она умирала, помнилось Сатаницкому, она буйно отплясывала и ушла в иномирье навеселе. Когда ее перекошенное от бескрайней удали лицо смолкло и застыло в счастливой гримасе, в окно Сатаницких кто-то расхохотался – алым, беззубым ртом; и растаял в голубом зное.
И стало как-то спокойно. Больше он ничему не удивлялся.
Шел сороковой, священный день. С утра позвонила мать:
- Вить… Аллё, Витюшка! – проворковала она.
- Чего тебе, мать? – удрученно вздохнул Сатаницкий.
- Шляпку мою чего в гроб не положил?
- С вуалью которая, что ль?
- Принеси. И не надо, вот только не надо мне тут свое «фи» показывать, - затараторила покойница, - Последнюю просьбу выполнить можешь? Не бойсь, больше уж мать тебя ни о чем не попросит, будешь от меня отдыхать! Вечно тебе мать плохая была… – на этой патетической театральной ноте разговор окончился.
«Я рехнулся. Окончательно и бесповоротно», - записал в своем дневнике Сатаницкий. И долго смотрел во двор, на девочек в ситцевых сарафанах, игравших в "классики" и уплетавших мороженое за двадцать копеек.
Летнее солнце плевалось Вите с жаром в воспаленные от бессонницы глаза, и потому он, недолго думая, нацепил шляпку матери, вместо того, чтобы нести ее в руке.
Выцветала, год за годом, вывеска над подвальчиком за желтым углом: «Продукты». Кафель стен и пола потемнел и растрескался, как в едкой больнице. Полки глазели голодные: прямо в опухшие глаза, глазели, впиваясь в душу утробной, хриплой пустотой. Был хлеб. Пальцы-черви продавщицы в грязно-голубом переднике, копошась в пшеничных буханках, выбрали ту, что помягче. Остались вмятины в хлебном, женственно-пышном теле.
- Молока дайте еще. Холодненького… - улыбнулся Витя.
Вынырнув из подвала, уехал на Смоленское кладбище в дребезжащем трамвае, где смрад старческой мочи лоснившихся от пота трех старух в вытертых платочках смешивался с мужицким, крепким перегаром. Вытертые платочки прикрывали морщенные, бледные яблоки лиц. Шеи у старух обмотаны были марлей, опоясавшей их головы. Они молча вышли под палящее небо, дремавшее в силках проводов, и побрели, шатаясь, вдоль тихих омутов Невы неразлучной тройкой.
Далекие берега мерцали – хрустально, чисто: переливались сияниями петербуржские блики гулкого Ленинграда: Зимнего, Исаакия… Провожали трамвай взглядами древние сфинксы и грустные грифоны, и улыбались с тихим сердечным счастьем белые утопленники.
Изрезав несколько улиц, красный трамвай выплюнул Витю Сатаницкого. Тот долго глядел вслед растаявшему на дрожащем от зноя горизонте кровавому пятну… И пошел в сторону Смоленского, вдоль речки.
Насилу вновь нашел Петроградскую дорожку и нужный участок: «Ишь, как улицы!»
Могила матери была устроена в тени молодой березки. Убрав с земли ветки и жухлые листья, обнажившие дверцу, наподобие тех, что в погребах, Сатаницкий гаркнул:
- Мать! Отпирай давай.
Распахнулась дверца, и седая, худощавая покойница лет пятидесяти, цокнув языком, кинулась обнимать и целовать сына. Тот снисходительно улыбнулся.
Шляпку себе на голову нахлобучила. И сказала:
- Ну, все… Теперь готова я, скоро отправляться. Давай, сына, присядем на дорожку.
Сатаницкий оглянулся: чего здесь только не было! – настоящая обитель, чуть не квартира. Но, однако, вкусам своим мать не изменила: все те же неизменные занавесочки, клеенчатая скатерть… Даже половичок себе выкроила откуда-то. А прихватки для кастрюлек и ночной горшок, как оказалось, утащила из дома.
- Мать, блин. Все ты со своим барахлом расстаться не можешь, - недовольно буркнул Витя, и, с изумлением вперил взгляд в крохотное окошко: - А это еще как так?!
- Соседи там у меня, да! – довольно ответила мать. – А ты, что, думаешь, ты у нас один такой, с соседями? В соседней могиле живет баба Нюся, хорошая такая пенсионерка. Умерла вот во вторник…
- И как же ты потом? Куда?
- А куда получится. Это место я завещаю тебе, Витечка, – озорно подмигнула мать.
И оба замолкли.
За стеною пели русскую народную.
Мать вытащила из серванта бутылку самогона, смачно отхлебнула из горла и сама стала подпевать.
Покрутив пальцем у виска и плюнув с досады, Сатаницкий полез наверх, на свет Божий.
Солнце тут же стало слепить ему глаза. Он подумал невольно, что родился во второй раз, и ухмыльнулся.
Солнышко малость задремало, дело шло к вечеру. Витя уехал домой, на площадь Репина, все на том же трамвае. Поел, молока попил. И жить сразу захотелось. И жизнь пошла своим чередом.
А в августе Витя тихо умер, в возрасте двадцати двух лет.
Мириады миров проносились перед его взором, как во сне: едкий, пропахший горечью и какой-то приторной дрянью роддом, где он появился, Ленинград, та самая квартира, в которой он прожил всю жизнь, магазин с потихоньку пустеющими полками, студенчество, трамваи… Все это отбрасывало тихие тени на образы солнечных петербуржских силуэтов, любимых с детства, и перед туманным взором Сатаницкого возникло новое бытие, озаренное сентябрьским лучом и криком.
Он снова родился.
В могилке-квартирке на Смоленском кладбище совсем глухо и пусто, лишь еле слышно ворчат ходики, да по-прежнему поет за стеной баба Нюся, решившая, что ей и так жить хорошо, и так сойдёт.
Новость отредактировал Таис - 9-02-2015, 19:37
Ключевые слова: Мать сын смерть кладбище могила Ленинград авторская история