И пусть бледны уста...
Предупреждение - рассказ не рекомендуется для прочтения лицам до 18 летМария Александер
И ПУСТЬ БЛЕДНЫ УСТА...
Юность твоя свежа, время ее хранит.
И пусть бледны уста, и слезы на глазах,
Прощай - ты должна позабыть.
- "Прощай", неизвестный поэт, XV век.
Яркий свет, холодный воздух обжигает мои сухие губы. Голова устало клонится вперед, колокола обедни тонко поют со стороны аббатства. Мужчины с поясами из пластин слоновой кости и в дорожных плащах шурх-шурх-шурх с лошадей в замок, сквайры прыскают от них во все стороны, как пауки, при виде грязных золотых шпор. Сжимая молитвенник в муфте, я размышляю, к седлу которой из лошадей приторочено мое приданое. Мои тысячи, наше спасение. Жизнь моя не там, где я, она привязана к седлу зверя в драгоценном сундуке, которого я никогда не видела…
Три дня назад моя невинность была лишь тенью, застилавшей одну из монастырских стен. И как же быстро это изменилось, удача улыбнулась мне. Я буду помолвлена, но считала, что на всю жизнь останусь старой девой. Сестры мои вышли замуж, мне же сказали, что для меня ничего не осталось. Возможно, я неверно поняла. Я вспоминала все оговорки последних месяцев, однако память отражала лишь бесконечные процессии монахинь, священников, землевладельцев, которые приезжали к отцу жаловаться на плохие всходы и восстания, поскольку отец оставался верен Парижу. Я не помню, чтобы хоть раз слышала о брачном контракте или о гостях, которые могли бы дать за меня выкуп. Три ночи назад Матушка заявила о моей помолвке, придя ко мне в спальни, как Ангел, возгласивший Деве о рождении Христа. Я должна была обвенчаться с сыном герцога из Нормандии.
На мое тринадцатое Рождество.
Мы с Матушкой гуляли в слабом свете утра, мои компаньонки жалобно плакали у ворот замка. Одна прятала в шелковом платке маленький флакон с розой, кардамоном и тмином, подарок мне на прощание. Мы восторженно шептались о свадьбе. Буду ли я управлять большим домом? Будет ли у меня много детей? И красив ли мой жених? Подруги уверяли меня, что мои льняные волосы и голубые глаза делают меня очаровательной, меня могут и полюбить. И я поверила им. Пусть всего лишь на миг.
Матушка видела, что я печальна, оставляя компаньонок, и погладила меня по щеке, с бледным намеком на ласку.
— Не волнуйся, — сказала она. — В твоем приданом много полос итальянского Дамаска, синего, как яйца малиновки; полотна, белого, как свежие сливки; бархата, темного, как крылья убийц; и теплой шерсти, которая согреет тебя в холоде Нормандии.
Я не помнила, чтобы такие ткани грузили в повозки, и не знала, что в них есть оружие. Лишь аккуратно завернутые тяжелые мешки с соленой рыбой и свининой, ржаным хлебом, бочками сидра, сушеными сырными головами и другой провизией. Груза было куда больше, чем требовалось на четыре дня пути. Наверное, я просто недооценивала аппетит мужчин.
Морщинистые красные лица выглядывали из кухни. Ветер шелестел над головой в буковых листьях, когда меня поднимали в разрисованную карету и усаживали меж пушистых мехов, в которые я тут же укуталась. В мехах я спрятала туалетные принадлежности и несколько узелков с лакомствами. Было до странности тихо. Ни акробатов, ни певцов, ни глашатаев не пригласили отпраздновать мою удачу и пожелать мне счастья.
— А где же люди моего нареченного? — спросила я у матушки. — Почему они не приехали за мной, как за моими сестрами?
— Нам нужно спешить, — ответила она и отняла руку.
Я смолкла.
Листья хрустели под их ногами, когда мужчины в поясах из пластин слоновой кости вскинули мечи, принося клятвы ангелам и восхваляя неувядающую красоту моей матери. От этих слов сердце мое затрепетало, как паутинка на ветру. Я сидела не двигаясь и восторженно слушала, как они превозносят душевное и физическое совершенство моей матери. А затем они криком подогнали лошадей, и всадники умчались вперед. Цок-цок-цок копыта, и моя повозка тоже двинулась от замка.
Я отбросила свое изумление. Слишком сильно мне хотелось дождаться того дня, когда мне будут служить такие сильные воины и мне возносить хвалу; до того дня, когда я буду вдохновлять рыцарей на благие дела и помыслы и рыцарь будет сражаться во имя меня и Матери Божьей. Скоро наступит день, когда меня будут чтить и защищать. (Хотя свадьба может состояться и через несколько лет после помолвки. Это еще неясно.) А в ожидании этого дня я смогу писать письма матери и сестрам, и у меня будут мои любимые книги. Наверняка и книгу меня скоро будет много больше.
Мы уезжали все дальше, и я набралась смелости подобрать юбки и подползти к занавескам. Сдвинув их влево, я увидела пестрый гобелен Бретани, остающийся позади. Черные полосы дубов отмечали границы между зелеными полями трав, перемежающимися кустарником и пушистыми головками вереска в блестках росы. Я облизнула губы, словно пробуя на вкус нектар буйной зелени. А затем кислый запах лошадей вклинился в праздник природы — один из всадников галопом приблизился к моей карете. Сквайры бежали наравне с каретой. Человек на лошади был одет в кольчугу и ярко-красную хлопковую тунику, перехваченную на талии белым поясом. Меня испугала ширина его мощного подбородка, жестокий прищур глаз и множество поблекших шрамов на переносице. Намек на доброжелательность разгладил его мрачные черты, и он заговорил со мной:
— Хейл, малышка… Все хорошо?
Я кивнула.
— Тебя не укачало там?
Я помотала головой.
Он отвернулся и крикнул остальным:
— Да ее саму запрягать можно! Выносливая, как бык.
От унижения у меня подвело живот, а они расхохотались. Я позволила занавеске закрыться, снова укутывая меня темнотой.
Воины поддразнивали меня, звали показаться снова, но я лишь забралась поглубже в мех и спала до тех пор, пока от голода не стало кисло во рту. Глаза привыкли к темноте. Занавеска на окошке дергалась в такт движению, и тогда мелькали полосы света. Я нашла небольшой узелок с едой и набросилась на свой соленый праздничный завтрак, словно голодный барсук. Тяжелый и болезненный ответ желудка напомнил, что несколько дней мне придется питаться плохой едой.
Карета остановилась на краткий отдых, и в серых ветвях с остатками желтых листьев застрекотали сороки. Недобрый знак, но еще и предупреждение о близости вооруженных людей. Кого предупреждает птица о нашем присутствии? Опустошив ночную вазу в отверстие в полу, я осторожно выскользнула из кареты и огляделась. Колеса были разбиты так, словно карета все время ехала по бездорожью. Сопровождающие перекликались, подбадривая друг друга, и вели приглушенные разговоры. В неверном свете их лица казались пепельными, губы мокрыми от спора. Они боятся? Но они же не могут бояться, они поклялись матушке. Они убивали язычников, англичан, а может, даже наших собратьев. И у них были друзья. Они никогда не были одиноки, как я.
— Движемся дальше, маленькая! — крикнул мне тот, кто меня испугал, и подмигнул, когда сквайр помог ему взобраться в седло.
Красивый рыцарь подсадил меня обратно в карету (хоп!), и я спряталась, как мышка, в складках меха. Я никогда раньше не покидала замок дольше, чем на несколько часов. И теперь меня трясло нервной дрожью, словно злые духи проскальзывали через мою кожу насквозь и обвивали мои пальцы.
Мы остановились на ночевку, и звуки ночи вылили добрый ковш страха на мою холодную кожу. Мужчины ели соленую рыбу, пили слабое пиво, внимательно и трезво рассматривая темноту за кострами. Я не понимала, к чему такие ограничения. Сегодня не пост, не Адвент, можно же было и не поститься. Позже, свернувшись клубочком в своей постели из меха, я дрожала от волчьего воя. Волки охотились на овец в дальних полях. От шороха камней под ногами воинов я чувствовала себя уязвимой, а вовсе не защищенной. Живот болел, рыдания жгли изнутри. Тяжелый запах звериных шкур душил меня, и я старалась не вдыхать глубоко. Я прижала к груди молитвенник и повторяла про себя молитвы Святой Деве, пока сон не сморил меня незадолго до рассвета.
Карета, видимо, двигалась уже давно, но разбудил меня звук собственного быстрого и ровного дыхания. Что-то изменилось в воздухе, который проникал сквозь занавески. От ледяного ветра у меня защипало в носу. Все тело болело от холода, шею и плечи свело, как только я попыталась подняться с постели. Я подобрала юбки, чтобы пробраться в другой конец кареты, карета дернулась, и я упала на колени.
В этот раз за занавесками оказались мрачные искореженные пальцы деревьев, тянущиеся к нам со всех сторон. Солдаты напряглись в седлах, на их лицах проступил пот. Все неотрывно вглядывались в зияющие между деревьев провалы. Никто не заметил, что я высунулась в окно посмотреть на переплетение древних ветвей над нашими головами. Стволы мне не нравились, они были голыми, и ветви на них погибали, сражаясь за возможность подняться к свету. Мертвый скрип стволов резко контрастировал с живой зеленью сосен. Сырая земля была усеяна гниющими листьями, которые цеплялись на подковы лошадей и приглушали звуки шагов. Сквайры то и дело проваливались по щиколотку в эти листья, а потом лихорадочно выдергивали ноги, словно боялись, что лес их откусит.
Я начала представлять себе ужасы, которые скрыты за этими деревьями. Грязные голые твари с черными глазами, вздутыми животами и загнутыми когтями. Это место казалось проклятым тишиной и тенями.
— Где мы? — осмелилась прошептать я.
Страшный солдат посмотрел на меня так, словно своим шепотом я нарушила клятву. А потом лес ответил бормотанием, которое становилось все громче, и порыв ветра ударил в нас, словно поднятый крылом дьявола.
Тогда я поняла, где мы оказались.
Мы были в сердце Пьемонта, в лесах отчаянья, где возлюбленные превращались в камень от проклятия ведьм, где незадачливые путники попадали в лабиринты и становились пищей чудовищ.
Воздух задрожал, когда мы снова въехали под плотный полог леса и очутились в полосе тьмы. Дорога сужалась, ухабов было все больше, и под колеса начали попадать корни деревьев, вырывающиеся из земли. Я упала на бок и ударилась плечом, когда карета дернулась и едва не перевернулась. Ужас колотился в груди, я не могла понять, зачем мы отправились так далеко на запад. В жуткий Пьемонт. Я так долго спала, что не могла заметить, как карета движется за солнцем. Господи Иисусе, молча взмолилась я. Прошу, пожалей меня. Не отдай меня Преисподней, спаси невинную душу.
Внезапно карета замедлила ход и остановилась. Я услышала шум лагеря, который начали готовить на ночь, и более тихие шорохи в кустах. Среди солдат разгорелся спор, кому идти за хворостом для костра. Они ругались так, словно приказ отправляться в лес значил бы верную смерть. Пугающий голос велел всем держаться рядом и не отходить далеко от лагеря. Приглядывать друг за другом. Потому что одну из лошадей нагрузили хворостом еще в предыдущем лагере.
Я завернулась в плащ и сжала молитвенник, решившись подобраться к дверце и выглянуть наружу. Ледяной воздух обжег щеки. Я не слышала ни птиц, ни жужжания насекомых. Только движения людей нарушали жуткий покой этого места. Ветки ломались под ногами солдат, как кости скелетов.
— Есть хочешь?
Тот, кто пугал меня, предложил свинину и кусок хлеба, но я покачала головой. Другие уже устроились у костров и снова ели соленую рыбу. Я хотела спросить, почему они постятся, несмотря на то что сейчас не пост. Не стоило так себя ограничивать. Но я могла ошибаться. Дни пролетали мимо меня, как осенние листья по ветру. Поэтому я решила почитать молитвенник в свете костра, не обращая внимания на жадные взгляды солдат, потягивающих разбавленное пиво.
Сумерки сменились ночью. Я заметила, что в ближайший просвет между деревьями видна поляна с густой травой, окруженная дубовой порослью. Даже самые густые тени бежали из нашего лагеря, испугавшись света костра. Я смотрела, как танцуют тени, как изменяется рисунок света. И вдруг с изумлением поняла, что солдаты собрались за моей спиной. В руках они несли факелы, глазированную вазу с водой, покрывала из беленого льна…
Я вздрогнула, увидев одержимость на их лицах.
— Что это?
— Твой отец в смертельной опасности, — сказал испугавший меня солдат. — Ты должна сделать для него одну вещь. Только так ты сможешь его спасти.
Насколько я знала, отец не был болен, но опасность грозила ему со всех сторон, от войны и дрязг между благородными.
— Представить не могу, что от меня потребуется, — сказала я. — Я же просто девушка. Как я могу помочь отцу, если не браком с хорошим человеком и не рождением наследника?
Его большие мозолистые руки ухватили меня за плечи и развернули к поляне. Удерживая на месте, он зашептал мне в ухо:
— Все просто. Тебе нужно сесть там, на поляне, и просидеть до рассвета.
— Нет! — закричала я, упираясь каблуками в сырую землю, пытаясь найти надежный корень и зацепиться за него. — Умоляю вас! Только не в лес!
Он толкал меня вперед, а я откидывалась назад, мотала головой, отчаянно повторяя:
— Нет! Не надо, умоляю, нет!
Я разрыдалась, когда он подхватил меня на руки и понес на поляну. Я для него всего лишь тряпичная кукла. Я пыталась пинать его по лодыжкам, но попадала только по доспеху.
Мы вышли на поляну, и остальные солдаты затянули молитву, раскладывая белые покрывала на траве. В свете факелов они выложили три круга покрывал, с одной стороны поставили вазу с водой, с другой воткнули факел. Я вцепилась в руки своего мучителя, пытаясь сопротивляться.
— Мы будем следить за тобой, маленькая. Ничего с тобой не случится.
Слезы текли по щекам, и я запрокинула лицо к небу. Меня заставили сидеть в проклятом лесу. Одной. Что сказала бы моя семья?
— Но почему я должна здесь остаться?
— Это, — сказал он, разворачивая меня к вазе, — святая вода. А это, — он повернул меня к факелу, — сделано из дерева, которое привезли из Иерусалима. Большего я тебе сказать не могу.
Он усадил меня на покрывала, и я съежилась от ужаса, слушая, как отдаляются его шаги. Факел разбудил призрачные тени, и они начали свой жуткий танец на облетевших деревьях. Жуткие ветви окутывал дым. Я зарылась лицом в муфту, пытаясь скрыть в ней слезы и страх. Вытерла нос о ее теплый мех и достала молитвенник, открывая его дрожащими руками на моей любимой молитве. Я начала читать ее вслух.
Сидеть пришлось несколько часов, читая молитвы снова и снова. Слезы мои высохли, пока я молилась. Мне ничего здесь не угрожало. Я вздохнула и положила раскрытый молитвенник на полотно. Ткань была невероятно мягкая, очень тонкого плетения и из чистых нитей. Я задумалась над тем, не вытащили ли они эту ткань из моего приданого, — и тут что-то зашелестело в подлеске за танцующими тенями. Я подняла взгляд. Возможно, мое странное бдение окончено, и за мной идут…
Что-то зашипело, и кустарник на краю поляны зашевелился.
Покатая морда бледного чудовища покачивалась между стволов. Существо злобно оскалило зубы и начало рыть траву белым копытом, словно бросая вызов. А потом склонило мохнатую голову набок и выжидающе уставилось на меня. Я забыла, как дышать, а оно поплыло ко мне, как явление апостола с Божьим посланием. Слезы восхищения и невозможности поверить потекли по моим щекам при виде витого рога на лбу этого зверя. Зверь поднял голову на миг, понюхал воздух, и его губы задрожали. Глаза существа блестели недоверием и болью.
Весь мир исчез для меня, осталось только это дикое чудо. Я протянула ему ладонь, словно предлагала лошади лакомство. Зверь настороженно обнюхал вазу, полакал воду и зашагал по белому полотну, поглядывая на факел. Я восхитилась изгибом его шеи, когда он повернул ко мне морду и лизнул мою ладонь. Язык оказался шершавым, как у кошки, и широким, словно у льва. Я вздрогнула от прикосновения. Задние ноги подогнулись, и с чудным изяществом он положил морду мне на колени. Я нежно погладила белую гриву. И ничуть не испугалась, когда увидела, что завитки его рога покрыты кровью. Зверь поводил ушами и дышал тяжело, как усталая лошадь, шкура его пульсировала под шерстью. Кровь у меня в ладонях откликнулась на этот ритм.
Наше объединение нарушил резкий свист стрел. Я закричала, закрывая руками голову. Мужчины, прятавшиеся в деревьях, стреляли сетями, а зверь внезапно взревел, принимая новый вызов. Спутанный, но непокоренный, он бился в сетях, полосуя их рогом, который резал, как лезвие. Новые люди высыпали из леса и побежали к нему, обнажив мечи, но зверь отпугнул их ревом и угрожающей позой. Он выл, как проклятая душа, и скалил зубастую пасть. От рева более слабые падали на колени, их пояса из пластин слоновой кости звенели на влажной земле.
Но тому, кто меня так пугал, и его компаньонам крик был не страшен. Они бросились к зверю, размахивая мечами, заставили его пятиться. Новый залп стрел пришпилил к земле сеть, в которой запуталось дрожащее создание. Его глаза начали гаснуть, как у кошки, которая вышла к очагу. Передние ноги неловко подломились, розовая пена покрыла губы. Вазу сбили на землю, и разлившаяся вода впитывалась в лесную подстилку. Я с яростью поняла, что «святая вода» была отравлена какими-то травами и должна была одурманить зверя.
С нарастающим отвращением я смотрела, как чудный зверь становится жертвой ловушки. Моя чудесная связь с ним уничтожена злобными людьми. Мои мечты, мои желания… Все то невинное и простое, что заполняло мои девичьи мысли, исчезло, когда зверь сдался, его мощная челюсть упала на грудь. Сонное зелье сделало свое дело, и он застыл, беспомощно выгнув шею. Тяжелые завитки рога утянули его голову вниз.
Некоторое время солдаты рассматривали чудесного зверя, любовались им, как цветами в саду. Каждый выражал восхищение храбростью и боевым духом этого существа, не говоря уж о его странной анатомии.
— Но станет ли герцог его убивать? — спросил один.
— Этот зверь — настоящее чудо. Его нужно показать людям, — сказал другой, у которого колени подогнулись от звериного рева.
— Возможно, — ответил им тот, кто меня пугал. — Один только рог стоит невероятное количество денег. Так мне сказали. Достаточное, чтобы спасти герцогство Бретань. А уж целый зверь, живой… — Он помедлил, размышляя. — Если мы сохраним ему жизнь, мы станем легендарными, как наши праотцы. Как Артур и Гавейн. А герцог получит славу убийцы чудовищ и отрежет от этой твари все, что захочет.
— Легендарными! — воскликнул красивый рыцарь. — Нужно отпраздновать!
Они волоком подтащили спящего зверя к окраине нашего лагеря. Вскоре на вертелах зашипело мясо и в кубки полилось немыслимое количество вина. Мне ничего не предложили, а я не собиралась с ними разговаривать. Они хвалились охотой, вопили здравицы, и никто не вспомнил ни обо мне, ни о том, что с моей помощью было предано волшебство. Они сняли оружие и сапоги. А я не могла отвести глаз от несчастного зверя, который лежал в путах, пока они ели и напивались до помрачения.
Легендарными? Ублюдки и фанфароны, все до единого.
Я прокралась к своему убежищу в карете и завернулась в меха. Плакать не получалось. Нужно было придумать, как мне освободить зверя, пока они не увезли меня в Нормандию. И потом я услышала их:
— Что будем делать с девчонкой? — заплетающимся языком спросил один пьяный солдат.
— Бросим… в бл-л-лижайшем… ма-а-анастыре, — ответил другой. — Как приказал ее отец.
И они начали обсуждать свой умный план, говорить, что я не должна была знать цели поездки, иначе ничего не получилось бы. Меня нужно было обмануть. Так было проще всего.
— Ну что ж, — заговорил тот, кто пугал меня, и лесная подстилка затрещала под его сапогами, когда он подошел к костру. — Раз уж она все равно достанется монашкам…
Я не поняла, что значили последовавшие свист и смех, но слышала, как тяжелые шаги приближаются к моей карете. Он раздвинул занавески, и его жуткое лицо, подсвеченное сзади костром, возникло в окне. Карета накренилась под его весом, когда он забрался внутрь. От его запаха мне было нечем дышать.
Мускус и пот. Уксус. Поначалу я остолбенела от неожиданности, а потом изнутри поднялась волна ужаса, и я сорвала горло криком. Но с той же легкостью, с которой он раньше нес меня на поляну, он пригвоздил меня к меховому покрывалу, задрал мои юбки и раздвинул толстыми коленями ноги. Моя невинность оказалась во власти его желания. Чувственная. Нежная. Та часть меня, за которую я отдала бы что угодно. Извиваясь в его железных пальцах, я разозлила его, и он ударил меня по виску. Перед глазами вспыхнули звезды. Я обмякла. А он раздвинул складки моей невинности своим вонючим членом.
— Миленькая и маленькая, — хрюкнул он. — Все, как я люблю.
И толкнулся внутрь, разрывая нежную кожу. Меня обожгло как огнем, вначале только между ног, а затем и внутри, словно кто-то выжег во мне клеймо. Моя плоть сопротивлялась его проникновению — он был слишком большим и слишком сильным, каждый его настойчивый толчок казался мне ударом кулака. Он оставил меня, и к боли добавилась тошнота. Я почувствовала, как из меня выливается что-то, его вонючее семя смешалось с кровью моей утраченной невинности и полилось по внутренней стороне моих бедер.
Огонь бесстыдно осветил мой позор. Мои бедра и живот были покрыты синяками, как и все, к чему он прикасался…
А потом он вылез наружу, и на его месте оказался второй.
И третий.
Я часто теряла сознание во время этого. Их было слишком много.
Рыцарь пытался загнать ко мне своего сквайра, но тот только взглянул на меня, покачал головой и задернул занавеску.
К тому времени как все они заснули у огня, мех в карете пропитался самыми разными жидкостями. Моей кровью и соками их жестокости. Мои волосы были частично вырваны, и пряди валялись повсюду, как растрепанная кудель. Живот болел так сильно, что я не могла сесть и даже пошевелиться, чтобы не ощутить, как меня изнутри режут ножами. Груди болели. Они были искусаны, покрыты синяками и кровавыми следами зубов. Левое запястье сломалось и безжизненно висело, обрамленное браслетом боли. Я не могла пошевелиться, болела ушибленная голова. Боль кричала мне в ухо, что изранена я смертельно.
И все же физическая пытка была ничем по сравнению с бездонным отвращением, которое меня поглотило. Я пыталась избавиться от этого чувства, беспомощно представляя себя дома, с моими компаньонками, рядом с моей матерью или даже в монастыре. Однако предательство семьи очернило мою память, и в моей душе не осталось ни одной доброй мысли. Я начала молиться, но поняла, что страшнее всех предательств стало предательство Бога. Он ведь должен был защищать маленьких девочек от насилия. У нас ведь не было ничего, мы так нуждались в Его заботе…
Я одна. И я хочу умереть.
Нарастающий шторм ненависти зарождался там, где раньше жили мои самые теплые воспоминания, задувая трепещущие угли моей воли к жизни, превращая их в ураганный пожар ярости. И пришли слова, порожденные ненавистью.
Ты хочешь убить свою мать?
Да, я хочу убить свою мать.
Ты хочешь убить своего отца?
Да, я хочу убить своего отца.
Ты хочешь убить мужчин, которые это сделали?
Да, я хочу убить мужчин, которые это сделали. Всех до единого.
Но хотя по жилам моим текла чистая ненависть, я не могла убить тех, кто был за нее в ответе. Я слишком слаба. Я слишком маленькая. Мой отец. Моя мать. Даже те, кто спит сейчас у костра, не могут сильно пострадать от моей руки. Но есть та, кого я могу убить, и это причинит им очень, очень сильную боль…
Мои руки и ноги безудержно дрожали, когда я пыталась сесть. Я представляла, как темнеют мои глаза, как поджимается мой живот, как ломаются ногти, пока я дюйм за дюймом ползу к дверце. Вырванные волосы щекотали мне ладони, когда я перебиралась по деревянной подножке вниз. Я дрожала, но не от ночного холода, жалившего голую кожу. Я дрожала от нетерпения и решимости.
Перекатившись через подножку, я рухнула в мокрую траву. И некоторое время лежала оглушенная, пытаясь рассмотреть движение в лагере. Но я ничего не услышала, кроме тяжелого сопения спящих злодеев. Бедра дрожали от боли, когда я подтянула ноги. Повернув голову, я рассмотрела костер. В остатках праздничного ужина, среди огрызков и жира, поблескивал нож. Я с трудом поднялась на ноги. Камни и корни впивались в босые ступни, когда я пробиралась мимо хвастунов, лжецов и насильников. Дьяволов, которые приносили клятву ангелам. Я сжала пальцы здоровой руки на деревянной ручке ножа.
А они еще боялись тварей из леса.
Сжимая нож, я побрела к объекту моей мести. Создание, которое связали, надев странную упряжь, сонно заморгало. Она — поскольку я поняла, что это именно она, — потянулась ко мне мордой, вытягивая шею, насколько могла, приветствуя мое неуклюжее появление. Я занесла нож над головой, чтобы опустить его на подставленную шею, но рука безвольно упала. Меня затопила жалость к этому созданию. Как я могу убить нечто настолько невинное и уязвимое? Я сама еще недавно была такой же. Как я могу отнять жизнь, которая так похожа на мою? Не могу, поняла я, и нож выпал из моих ослабевших пальцев.
И тогда зверь поклонился мне, открыто подставляя свою изящную шею. Тот же странный смертоносный ритм, который раньше пульсировал под его шерстью… Она предлагала мне свой пульс с таким невероятным достоинством, что я начала плакать. Говорят, что слезы отпугивают дьявола, но я положила руку на теплый мех и смотрела, как дрожат ее бледные губы. Она знала, что умрет, так или иначе. Кровь в моей здоровой руке — и во всем теле — отчаянно пульсировала, отвечая ритму ее сердца. Никто не служит из любви. Никто…
Я безжалостно вогнала нож в шею зверя, вложив в этот удар всю свою ненависть. Все отчаяние. Все бесполезные радости маленькой девочки, которая жила в кошмарном мире. Все, всю силу, какую я только могла представить, я вложила в судьбоносный удар, а зверь лежал совершенно неподвижно, принося себя в жертву.
Из раны вырвалась тугая струя густой, почти черной крови. Зверь задрожал в агонии, и смерть избавила его от жестокости и пут. Я вытащила нож и смотрела, как капли крови превращаются в чернильный поток. Меня заворожил ритм капель, я подставила руку под стекающую кровь и растерла ее между пальцами. Как метеор посреди чистого зимнего неба, кровь засияла загадочной и явно не святой силой. Я прижала ладони к ране, пытаясь скрыть этот свет. Густая липкая жидкость окутывала мои руки второй кожей, наполняла их силой. Я жадно коснулась языком кончика пальца, чтобы ощутить вкус своего триумфа. Живой пульс крови остался на зубах, даже когда я убрала палец.
Мое дыхание участилось.
Я подставила ладони под кровь, собирая ее, как в чашу. И осторожно раздвинула дрожащие бедра и промыла раны горстью нечистой крови.
Звездный свет и ночь. Белые полосы и черные ветви. Колокольный звон поплыл над верхушками проклятого леса, когда я упала, чувствуя, как выворачиваются и складываются в новом порядке мои кости. Руки мои удлинились, пальцы сжались в тяжелые копыта. Кожа поросла белоснежным мехом. Я попыталась закричать, но услышала высокий тонкий звук, похожий на лошадиное ржание. Голубые слезы потекли по щекам — так меняли цвет мои глаза. Я прижала уши от странных звуков, и что-то с ослепительной силой рванулось вперед и вверх из моего лба…
У костра Просыпались люди. Слышны были крики ярости и удивления.
Я подалась назад, прищурила звериные глаза и завыла, поводя устрашающей челюстью. Прежде чем кто-то из них успел ухватить меч, я быстрым галопом скрылась среди ветвей, нырнув в объятия черной волшебной ночи.
Потому что там вы — да-да, вы — никогда больше не сможете меня поймать.
Новость отредактировал OzzyFan - 27-02-2013, 17:25
Ключевые слова: единорог предательство лес насилие девушка воины