Что-то зазвенело. Часть 2

5


Вот в это собрание Иван Афанасьевич и пришел восьмого августа в самом отважном состоянии духа. Первым делом он отыскал соседа Георгия Николаевича и подсел к нему. Для верности предприятия он все же выставил Георгию Николаевичу бутылку шотландского виски венгерского розлива. Когда оба стали теплы и с умилением принялись вспоминать о юношеских забавах на Третьей Мещанской, Иван Афанасьевич решил, что пора. Он прямо тут и хотел говорить. Однако почему-то оглянулся на Константина Игнатьевича с Таганки и на всякий случай позвал Георгия Николаевича в коридор.

- Жора! Куда же вы?! - обеспокоился блочный шалопай, известный как "номер сорок третий".

Георгий Николаевич поглядел на него, икнул и забрал с собой бутылку виски. В коридоре они с Иваном Афанасьевичем остановились возле тяжелого табурета, крашенного в казенный цвет. Георгий Николаевич хлебнул виски из горла и опустил бутылку на табурет. Как на пьедестал. Ах, Иван Афанасьевич, и зачем, зачем вы только встали возле этого табурета!

- Ну что? - спросил Георгий Николаевич.

- Видите ли, Георгий Николаевич, дело у меня к вам чрезвычайно деликатного свойства... И вы уж будьте добры, надо мной не смейтесь...

- Прожгли, что ли, все? Взаймы, что ли, будете просить?

- Почти что взаймы... То есть нет, но я хотел бы быть у вас в долгу... Дело, видите ли, касается женщины...

- Ба-ба-ба! - вытаращил глаза Георгий Николаевич, он даже отодвинулся от Ивана Афанасьевича и смотрел теперь на него как на домового больного и опасного и для него, Георгия Николаевича, совершенно чужого. - Рисковый вы, однако, рисковый... Нам ведь их нельзя... Вы что - забыли лешачий закон?..

- Неужели вы никогда не любили? - взволнованно спросил Иван Афанасьевич.

- Отчего же? Любил. И теперь, в некотором роде... Птицу любил. У купца Тихонова в огороде. Долго любил. Птицу павлин. Вот с такими перьями. Бывало голову повернет - а у меня цыпки по коже. А уж когда сварили ее, плакал... Теперь скульптуру люблю.

- Какую, простите, скульптуру? - удивился Иван Афанасьевич.

- Гипсовую. Раньше мрамором увлекался, а теперь гипсом. Мраморные они высокомерные и не для всех. От того и носы у них бьют. Сам я одной, знаете... А гипсовые и материалом проще и доступнее, - тут Георгий Николаевич отчего-то засмущался, голову наклонил и, может, не хотел слово выпустить, да не удержался: - Я ведь все время к одной хожу... Знаете, в Останкинском парке возле водяной карусели моя симпатия и стоит. Женского полу. С лещом под мышкой и вот тут. Я ее Гретой зову...

Он замолчал, был размягчен, видно, желал тут же к Грете и пойти.

- Отчего же вы думаете, - спросил Иван Афанасьевич, - что живые они хуже гипсовых?

- А от того, - возмущенно заявил Георгий Николаевич, - а от того, что не гипсовые!

Ивану Афанасьевичу бы понять, что Георгий Николаевич может сейчас обидеться всерьез, а он и сам на свою беду разгорячился. Сказал:

- Нет, вы не правы, Георгий Николаевич!

- Ну конечно, куда нам! Это вы всегда тонкостью славились. Только не думаю, что моя Грета хуже вашей... этой... живой... Да ведь нам и нельзя их любить по закону!.. Вы что, ошалели?..

Тут сразу же возле табурета возникла тишина. И надолго. Потом Георгий Николаевич отлил себе в глотку виски и спросил:

- Ну а я тут при чем?

- Она из вашего дома, Георгий Николаевич...

- Из моего? - поперхнулся Георгий Николаевич. - Да в моем доме одни криворылые и придурковатые! Это в вашем доме кое-кто есть, у вас там и двери под дуб, и ручки металлические, а у меня все дрянь... Кто же это?

Не хотел уже, ох как не хотел Иван Афанасьевич открывать имя своей прелестницы, этой ли грубой скотине слышать милое ее имя, но что ему оставалось делать?

- Екатерина Ивановна, - сказал он воздушно.

- Ковалевская! С пятого этажа! Из тридцать восьмой квартиры! - загоготал Георгий Николаевич. - Катька! Так ведь она мужа бьет!

- То есть как? - опешил Иван Афанасьевич.

- А так... Вы-то небось думаете, что она нимфа, а она мужа бьет... Как он только с Калядиным выпьет, так она его и бьет. Чем ни попадя!

- Ну и что? - надменно спросил Иван Афанасьевич.

- А то... А то, что моей Грете ваша Катька и в качестве леща в подмышку не годится! Вот что!

- Я прошу вас взять свои слова обратно, - глухо сказал Иван Афанасьевич.

- И не подумаю.

- Ну тогда я скажу, что ваша Грета наверняка создание какого-нибудь бездарного халтурщика и место ей на помойке.

- Еще одно такое слово, и в квартире вашей, так называемой, Екатерины Ивановны я все заражу паршой. Мой дом? Мой! Серебряные ложки станут у нее пропадать! И постельное белье тоже!

- Вы меня знаете, я безрассудный, - тихо сказал Иван Афанасьевич, - я ведь возьму у водопроводчика разводной ключ и всю вашу Грету по частям сброшу в пруд.

Каким уж невоспитанным считался Георгий Николаевич, а тут сразу взял себя в руки. Обнял Ивана Афанасьевича за плечи и сказал:

- Да что это мы с вами из пустяков бой затеяли?..

- Для меня это не пустяки... Однако и я не собирался вас обижать... Ведь я даже хотел снять металлические ручки с моих дверей и обменять на ваши пластмассовые... Раз они вам так нравятся... Если бы пошли мне навстречу...

- Да пожалуйста! Только ведь я... - и тут Георгий Николаевич снова захохотал.

Он долго хохотал, слезы с глаз смахивал, наконец успокоился.

- Да ведь я почему смеюсь, - сказал Георгий Николаевич, - потому что мне вас жалко. Вы что, ослепли?

- Я вас прошу, Георгий Николаевич...

- Она ведь и за квартиру не платит вовремя... Она ведь и над соседом-пенсионером танцует после одиннадцати в тяжелых туфлях, когда гости...

- Замолчите, Георгий Николаевич, или я...

- Да это что! У нее, у Катеньки вашей, - не мог уже остановиться Георгий Николаевич, но перешел почему-то на шепот, и от шепота этого все зашипело в коридоре, - у нее зуба нет. Ей-богу. Коренного, четвертого сверху, с правой стороны.

От кощунства этого, от этого неприличия все задрожало в Иване Афанасьевиче, и, как был он рыцарь, так и схватил тяжелый табурет, не расплескав виски, и прибил Георгия Николаевича к полу. Сбежались домовые, корили Ивана Афанасьевича, подставив эмалированный таз, кровь кухонным ножом пустили несчастному Георгию Николаевичу, волосы прижигали ему на затылке каленым железом, уши ему продували дымом. И привели страдальца в чувство. Георгий Николаевич поднял пудовые веки и тут же стал отчаянно ругаться по-матерному. Потом он вспомнил и все резкие татарские слова, какие знал от дворников. Ему стало легче, и тогда он написал проклятие Ивану Афанасьевичу и заявление в товарищеский суд.

Разбитый и печальный лежал Иван Афанасьевич в кольцах под лифтом. "Ах, зачем, зачем затеял я этот разговор, - думал он. - Любил бы ее тихо, и все тут... А теперь как бы и Екатерине Ивановне худо не было. Вдруг и впрямь станет у нее пропадать постельное белье... Нет-нет, он на это не пойдет, не посмеет...". При этом Иван Афанасьевич жалел сейчас Георгия Николаевича. А сам себе был неприятен. Мерзок даже был. Он вспоминал свои коридорные слова, и все они казались ему дурными и недостойными. А уж то, что высмеивал Грету, было и вовсе постыдно - отчего же отказывать Георгию Николаевичу в сильном чувстве?

К утру он все же заснул. И сразу же ему приснился ранимый Велизарий Аркадьевич из особняка в стиле "модерн". Был он гипсовый и голый и походил на Грету. Велизарий Аркадьевич упал на колени перед Иваном Афанасьевичем, обхватил голову руками и сказал кротко:

- Ах, не бейте меня, Иван Афанасьевич, тяжелым табуретом. Потому что все во мне целиком от высокой духовности.

- Ну что вы, что вы, зачем мне, - растерялся Иван Афанасьевич, - разве я злодей какой?

И тут он проснулся в холодном поту.

Он сразу же выбежал во двор. Люди расходились на службы, и Екатерина Ивановна полосатым ангелом уплывала к своим колбочкам и пробиркам. Иван Афанасьевич чуть ли не плакал - кто знает, может, он видел ее в последний раз. Екатерина Ивановна шла, шла и обернулась.

6


Вечером был товарищеский суд. С заседателями. С графином на бильярдном сукне. Все как у людей. И суд-то был распущен до сентября на летние каникулы, однако собрался. Заседателями уселись - древний и жизнерадостный нахал Василий Михайлович и застенчивый Велизарий Аркадьевич, который отчего-то пришел босым и в тунике от Айседоры Дункан. Председателем же по справедливости стал геройский Артем Лукич. Иван Афанасьевич всем им сочувствовал, он сам, случалось, попадал и в присяжные, и в заседатели, и сам тосковал на казенном кресле с высокой спинкой. Он и всем собравшимся сочувствовал, все они были домовые неплохие, либеральные и отчасти прогрессивные, однако стоило им начать вместе обсуждать кого-то или судить, так сразу же черт знает что с ними происходило. И потом, остыв, все они, да и сам Иван Афанасьевич, вспоминая свои слова, каялись и страдали. И давали обещания: в последний раз! Да что было толку!

Иван Афанасьевич терпел и речи и показания свидетелей. Все ему удивлялись, разводили руками: "Ну, знаете ли, Иван Афанасьевич!" Из-за его страсти все глядели на него так, будто он, не подумав, принял мусульманскую веру. Даже шалопаи, уж на что были легки и свободны в мыслях, а и те говорили о нем с укоризной. Понять они его не могли, женщин презирали, а увлекались исключительно испанским певцом Рафаэлем. Словом, вышел Ивану Афанасьевичу полный конфуз. "Только про нее не говорите, только про нее не надо, - молил Иван Афанасьевич, - имя ее не марайте..." Облегчение он получил, когда Василий Михайлович, забыв о Екатерине Ивановне, обрушился на него за использование табурета.

- Экий вы сорванец! - сказал Василий Михайлович. - Размахались... И не жалко?.. Ведь сколько в этом табурете добра!.. Ежели перегнать да очистить...

Держа в руке приговор, Артем Лукич принялся сокрушаться как ласковый, но строгий отец:

- Что же вы, Иван Афанасьевич, разве на нашей кухне-коммуне кто-нибудь мог вот эдак?.. Ай-яй-яй...

В приговоре вместе с безобразиями Ивана Афанасьевича перечислялись и его заслуги. За драку в общественном месте ему было наказано три лунных месяца на собрание домовых приходить непременно двадцать вторым. Но драка была сосчитана мелочью, а вот женщина всех расстроила. В связи с нарушением лешачьих заповедей Ивану Афанасьевичу было запрещено смотреть на смутившую его женщину, тем более что она была из чужого строения. В случае нового нарушения запрета Ивану Афанасьевичу грозило переселение с позором в деревянный одноэтажный дом у платформы Северянин, не подлежащий сносу.

- Подлежащий сносу, - предложил Федот Сергеевич.

Артем Лукич остановился и, как показалось Ивану Афанасьевичу, взглянул на Константина Игнатьевича с Таганки. Тот сидел как всегда тихо, права голоса не имел и никакого движения не сделал. Артем Лукич подумал и сказал:

- Правильно. Подлежащий сносу. Чтоб мог вернуться в большую жизнь. Но без телевизора.

Все сразу зашумели. Представили: взглянет Иван Афанасьевич раз на женщину и - на тебе! - не увидит первенства мира по хоккею и не услышит вдохновений Г.Саркисьянца - разве это не жестоко?

- Ладно, ладно, - поднял руки Артем Лукич.

Так и записали: "...дом, подлежащий сносу, с телевизором...".

В коридоре к Ивану Афанасьевичу подошел Федот Сергеевич, сказал взволнованно:

- Иван Афанасьевич, любезный, вы хоть понимаете, что отделались легко? Я вас люблю и боюсь за вас. Вы не старый, но и не юнец. Я вас понимаю и прошу: образумьтесь! Выкиньте из головы Екатерину Ивановну. Что поделаешь? Она не для нас с вами. Нынешний суд - ведь это все шутки... Вас же не то что переселить могут... Сделаете еще один шаг, переступите лешачий закон, вас же и по ветру развеют...

Похолодел Иван Афанасьевич. И было от чего. Ведь правду сказал старик. Правду!

"Ладно, - говорил себе Иван Афанасьевич, сидя в своих стальных кольцах, - все. Нельзя, значит, нельзя. Есть у меня в конце концов сила воли или нет? Ведь семь раз она у меня была, отчего же и в восьмой раз ей не объявиться?" Тут он стал вспоминать, где у него прежде была сила воли - в голове ли, в душе или в сердце? Вспомнилось, что была и там, и там, во всем теле. Мысль об этом успокоила Ивана Афанасьевича. Однако минут через пять опять он стал сетовать на судьбу, поселившую его с Екатериной в разных домах. Ведь, будь он на должности Георгия Николаевича, мог бы глядеть на Екатерину Ивановну по службе в любое мгновение, не боясь товарищеского суда, ни суда более строгого. Да что это! А какое счастье было бы, если бы он родился соседом-пенсионером, над которым Екатерина Ивановна танцует в тяжелых туфлях после одиннадцати часов.

Выбора у него не было. То есть был. Но какой!..

7


Серая жизнь началась у Ивана Афанасьевича. Чувствовал он себя жалким и никому не нужным, да и ему самому ничего в жизни, казалось, было не надобно. В обязательный час он надевал клубный кафтан с перламутровым значком и шел двадцать вторым в собрание на Аргуновскую. А двери перед ним запирались. Привыкнуть бы ему к унижению, а вот не мог. И запить не мог. Хотел, а не мог. Выпьет "Кубанской", купленной ящиком по знакомству, и тут же возникает в мысленном взоре его Екатерина Ивановна, засмеется, заблестит, запереливается всеми цветами радуги. Все он в ней опять видел, и даже шрам от укуса на белой ноге. Знать бы ему четверть века назад про ту злодейскую собаку, она бы и на хозяйственное мыло не пригодилась! Но видеть Екатерину Ивановну даже и мысленным взором он не имел права. Вот и приходил Иван Афанасьевич в свой дом с прогулки скучный и трезвый, снимал клубный кафтан и вздыхал. А потом в пустой квартире Сушковых с влажными глазами сидел у телевизора и вязал спортивную фуфайку для племянника из Тамбова.

По городу он бродил бесцельно, в сумеречном состоянии души забирался на Останкинскую башню и глядел на Москву печально, будто прощался с ней. А отчего так - и сам не знал. Однажды он спустился с башни и пошел в Останкинский парк. Его и раньше тянуло туда, однако он себя не пускал. Теперь он дошел до пруда в детском городке и понял, что его тянуло. Возле самого берега над водяной каруселью он увидел Грету. Вокруг стояло много гипсовых скульптур, но то, что это Грета, Иван Афанасьевич понял из-за леща. Лещ, гипсовый же, нервно высовывался из подмышки Греты и успокаивался на ее груди. Снизу для верности за жабры его держала крупная рука Греты. А на пьедестале у соблазнительных Гретиных ног стояли три глиняных горшка с геранью. "Георгий Николаевич принес!" - растроганно подумал Иван Афанасьевич. Герань никто не трогал, полагая, что место ей тут определено администрацией.

Мелкая птичка с розовым зобом вилась вокруг Ивана Афанасьевича, кричала воинственно, волновалась, словно Иван Афанасьевич сейчас же мог наступить на ее птенчиков. Однако иметь птенчиков ей было не по сезону. Да ведь это же сам Георгий Николаевич и есть, догадался Иван Афанасьевич. Сердечко-то у него так и бьется, беспокоится за Грету и герань. "Да полноте, перестаньте тревожиться, - хотел было сказать ему Иван Афанасьевич, - я их не трону". Однако посчитал, что это будет неделикатно. И он пошел по берегу, в направлении шашлычной.

У шашлычной он остановился и опять взглянул на Грету. Видно, в девушке этой было что-то, раз Георгий Николаевич так вокруг нее хлопотал. Иван Афанасьевич даже позавидовал счастью Георгия Николаевича. Значит, возможно, счастье-то - это?

"Неужели я хуже Георгия Николаевича?" - думал Иван Афанасьевич, выстаивая шашлык. И тут он решил, что непременно еще один раз увидит Екатерину Ивановну, еще раз насладится ею. Хоть одним глазком. А потом будь что будет! "Гражданин, шашлык кончился, - ворвалась в его мечтания продавальщица, - капусту возьмете?" Он взял, что уж теперь.

Все переменилось в его жизни. Он и бриться начал, и зарядку делал, и трусцой в олимпийском костюме натощак обегал по утрам Звездный бульвар. И все думал о том, как он увидит Екатерину Ивановну, и как замрет в нем душа. "Не посмеют они меня выселить в район Северянина, - храбрился при этом Иван Афанасьевич. - Руки коротки. И уж в дом, не подлежащий сносу, и вовсе не посмеют". Все же он однажды засомневался - не оказаться ли ему возле милой Катеньки на манер Георгия Николаевича в виде мелкой птички или какого насекомого? Но нет, сейчас же Иван Афанасьевич отверг эту ползучую мысль. Никогда.

Он понимал, что Екатерину Ивановну ему нельзя увидеть ни в ее доме, ни в ее дворе - уж совсем бы тогда против нее обозлился Георгий Николаевич. И тут Иван Афанасьевич узнал от знакомых, каких следует, что в субботу Екатерина Ивановна пойдет в кинотеатр "Космос", а билет купит на шестнадцатое место в четырнадцатом ряду.


Автор: Владимир Орлов.
Источник.


Новость отредактировал Elfin - 24-08-2020, 09:31
24-08-2020, 09:30 by Re-AnimatorПросмотров: 869Комментарии: 1
+5

Ключевые слова: Суд драка домовой любовь птица кинотеатр лещ

Другие, подобные истории:

Комментарии

#1 написал: Сделано_в_СССР
25 августа 2020 03:56
+1
Группа: Журналисты
Репутация: (3680|-1)
Публикаций: 2 685
Комментариев: 13 744
Домовые по имени отчеству, как у людей. Собрания, споры, беседы, обиды и прочие несчастья судьбы нечистой. Супер. +++
                                      
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.