Чёрное яйцо
До прадедовой избы я добрался поздно вечером. Чего, спрашивается, я забыл в этой глуши, да ещё в середине октября? Просто мать вовремя вспомнила про своё наследство.— Серёженька, родной, у тебя же всё равно отпуск, поезжай отдохни, чистым воздухом подыши, тебе надо отвлечься от всех неприятностей.
Неприятностями мать деликатно называла мой развод. Она, кажется, переживала его более остро, чем я. Вернее, я вообще почти не переживал. Развелись и развелись, хорошо, детей не успели завести. О чём жалел — что лучший друг за один вечер превратился в бывшего. Ну это так, лирика…
В общем, загрузил в машину продукты и поехал. На пару-тройку недель сбежал от цивилизации в глухую заброшенную деревеньку на берегу обмелевшей речки, отоспаться и порыбачить. По приезду затопил древнюю печь, наскоро обмахнул пыль со стола и лавки, застелил скрипучую железную кровать привезённым бельём, поужинал привезёнными харчами и лег спать. Но уснул не сразу, потому что обнаружил наличие интернета и до полуночи пялился в планшет.
Весь следующий день налаживал быт. Подшаманил проводку и с удовлетворением убедился, что электричество у меня есть. Заменил пару прогнивших брёвен на дворовом колодце, отчистил закопчённые сковородки, подмёл в бане и налил в бочку свежей воды. Потом решил прогуляться по окрестностям куда глаза глядят.
Глаза привели на речку. Узкая — не больше пары метров, с мутновато-зелёной водой, в которой, однако, резвится мелкая рыбёшка. Завтра приду сюда с удочкой. Пошёл вдоль речки. Протопал метров триста и остановился — у самой кромки воды что-то мокро блестело. Похоже на закопанный мотоциклетный шлем, гладкий, чёрный. Кому понадобилось зарывать его в ил? Хотел пройти мимо, но тут наступил ногой на длинную крепкую палку. Поднял, дотянулся до шлема и подковырнул с краю. Это оказался не шлем. Чёрный камень, продолговато-круглый, как яйцо. Только размер у этого яйца — почти как моя голова. На ощупь камень оказался гладким, как отполированный гематит. Моя тётка браслет из такого камня носит, не снимая, говорит, помогает при головной боли.
Яйцо оказалось тяжёлым, килограмма четыре, если не больше. Я представил, как оно будет лежать на белом журнальном столике в родительской квартире. Да, матери понравится, она такое любит – чёрное-белое, строгое-графичное. В общем, взял камень и пошёл обратно.
В избе я положил камень под лавку возле тёплой печки, сел ужинать, забил в поисковик название деревни и стал читать. Информации было немного. Оказалось, что эта деревня старше Москвы, люди тут жили с незапамятных времён. Здешняя речка называется сейчас Малой Речкой, а раньше – до начала позапрошлого века, она была гораздо шире и глубже и называлась Смородиной. Что-то такое вроде бы связано с этим названием, что-то из детства… то ли Илья Муромец, то ли Соловей Разбойник… гуглить было лень. Посмотрел боевик и лёг спать.
Ночью проснулся от какого-то звука, то ли треска, то ли скрежета. Звук доносился от печки. «Остывает», — подумал я, повернулся на другой бок и снова уснул.
Утром я достал камень и с огорчением увидел, что вся его гладкая поверхность пошла сеткой трещин. Моя мать, помешанная на дизайне и декоре, называет эти трещины «кракелюр». Наверное, треснуло из-за перепада температуры. Не надо было класть возле горячей стенки. Перенёс камень в самый дальний угол избы.
После завтрака занялся дровами, спилил в саду весь фруктовый сухостой. Потом, не торопясь, сложил во дворе мангал из старых кирпичей, нажарил в решётке мяса, попарился в бане и вошёл в избу, предвкушая ужин с сочным шашлыком и стопкой-другой водки. Бросил взгляд на камень в углу. В камне была разбитая дырка, точнее не скажешь. Осколков вокруг не было, скорее всего, упали внутрь. Потому что внутри он, похоже, был пустой. Края сколов были светлыми. Эх, не получилось сюрприза. Ладно, ничего страшного, всего лишь камень. Сегодня уже лень куда-то идти, завтра выброшу. После третьей стопки снова раздались звуки, которые я слышал ночью. Скрежет, стук и дребезжание. Они доносились из дальнего угла, где лежал камень. Я вскочил было из-за стола, собираясь выбросить этот камень из дома, хотя бы во двор, но тут же снова опустился на лавку — ещё не хватало суетиться из-за какого-то булыжника.
Спустя пару минут я услышал плач. Будто плакал младенец. Оглянувшись, я сначала ничего не понял. Камень раскололся надвое, верхушка упала на пол, а в нижней, будто в миске, барахталось какое-то существо. Барахталось и пищало, открывало беззубый рот и беспорядочно сучило конечностями. Я подошёл к углу и ошалело уставился на вылупившегося птенца. Такого я точно никогда не видел! Голое тело ощипанной курицы, острые треугольные крылья с когтем на конце, лапы, но не куриные, а, скорее, орлиные – толстые, с явно мощными когтями. И голова… лысая голова обычного человеческого младенца, которая издавала обычный плач новорождённого. О, этот плач я ни с чем не спутаю, потому что невозможно забыть, как вопли младшей сестры мешали мне делать уроки…
Оно пищало и пищало, наверное, было голодным. Пришлось нагреть на печке блюдце молока и напоить это существо из чайной ложки. Существо сначала чмокало, хаотично подёргивая крыльями и лапами, потом, явно устав, закрыло глаза и уснуло. Нашёл старое полотенце и большую миску, застелил и осторожно переложил существо из скорлупки в эту люльку. Подумал, поставил миску на лавку возле печки, в самое тёплое место. Потом задумчиво опрокинул ещё стопку и пошёл спать.
Утром проснулся и, ещё валяясь в кровати и вспомнив вчерашние события, чуть не расхохотался в голос от приснившегося бреда. Вроде и немного выпил, что ж меня так развезло. Куриные тушки, младенцы, молоко… Это ж только представить, как я, брутально небритый взрослый мужик, кормлю с ложечки неведому зверушку. Что за игры подсознания?
И тут снова раздался плач. Я замер под одеялом, вытаращив глаза от изумления. Плач продолжался. Высунул руку. Снаружи одеяла было холодно. Плач становился всё громче. Пришлось встать и поскакать по холодному полу к печке. Младенец с птичьим телом лежал в миске и закатывался воплями.
— Вот блин! — сказал я.
Это были первые сказанные мной вслух слова за всё время после приезда. Понятно. Оно замёрзло. Схватил миску и помчался к кровати, сунул миску под нагретое одеяло. Оделся и затопил печку. Подошёл к кровати, приподнял край одеяла. Младенец лежал в миске и довольно гулил, глядя на меня ярко-голубыми глазами.
За следующий час я что только не сделал, бегая, как ужаленный. Нагрел молока и напоил это существо из ложки. Заменил полотенце в миске, потому что… в общем, заменил. Вымыл тушку в тазике. Постирал полотенце. Отвернул одеяло, потому что в избе стало жарко. Занавесил окно найденным в сарае старым ковриком, потому что из него дуло. Ещё раз покормил ненасытное создание размоченным в молоке печеньем. Потом пришлось взять его на руки и держать вертикально, пока оно не срыгнуло — неожиданно я вспомнил, что мать поступала с сестрой именно так. Наконец оно уснуло, довольно улыбаясь, а я, смертельно уставший, пошёл завтракать.
Весь день пошёл насмарку. Я только и делал, что запихивал ложки в открытый рот и менял полотенца. Радовало только одно — когда я с ним разговаривал, оно затихало, будто понимало, что я говорю.
— Кто ты? — вопрошал я. — Откуда ты свалилось на мою голову во время моего, заметь, законного отпуска? Ты же даже не человек. Кто вообще снёс такое огромное яйцо, из которого ты вылупилось? О! Вылупыш! Это будет твоё имя, — при этих словах младенческое лицо недовольно скуксилось.
— И куда мне тебя девать? В детдом? А как я объясню, откуда ты взялось? Ты вообще кто? Пацан? Или девка? Что мне с тобой делать, чудо-юдо ты бестолковое?
Вечером модернизировал люльку. Нашёл в сарае ржавый обод от бочки, как мог отчистил и приладил к миске. Укутал миску старым прадедовым тулупом, оставив небольшой зазор для доступа воздуха. Так Вылупыш не задохнётся и не замёрзнет. Наконец-то можно спать…
Следующее утро снова началось с крика. Но это был не младенческий плач, а звонкий детский голос:
— Есть хочу! Хочу есть! Где еда?
В первый момент я решил, что схожу с ума. Подошёл к миске, сдёрнул тулуп. И присвистнул от удивления. За одну ночь Вылупыш вырос до размера шестилетнего ребёнка и перестал помещаться в люльке. Его тело в нижней половине покрылось густым пухом, похожим на цыплячий, только тёмным, крылья почти обросли короткими чёрными перьями, лапы стали мохнатыми. На голове появились волосы, нелогично светлые. Это несуразное существо невинно смотрело на меня ясным взором, открывало рот и требовало еды.
Затопил печь и под вопли невозможного создания разогрел тушёнку с перловой кашей. Принёс Вылупыша к столу, посадил на лавку. Питомец перепрыгнул на стол и, загребая лапой с горячей сковородки, за пару минут умолотил весь завтрак. Потом потянулся, спрыгнул со стола и поковылял к кровати. Подпрыгнул, неловко махая недоразвитыми крыльями, зарылся в одеяло и засопел.
Я почувствовал, что моё терпение на исходе. Это… которое растёт с каждым часом, за одну ночь научилось говорить и ходить, отрастило перья и волосы… что оно такое и во что превратится? Такими темпами оно сожрёт меня до конца недели. Надо срочно думать, что делать дальше.
Съел бутерброд с маслом, выпил чаю, оставил на столе печенье и яблоки, взял удочку и складной стул и пошёл к реке. Будь что будет, пусть хоть всё в избе разгромит — мне нужна передышка. Над водой клубился зеленоватый туман. Деревья вдали щерились корявыми ветками, на которых почти не осталось листьев. Каркали вороны. Забросил удочку и тут же понял, что идея наловить рыбы провальная — поплавка не видно, а колокольчика у меня нет. Впрочем, ладно, просто посидеть — тоже неплохо. Туман, вороны… какие-то смутные ассоциации, почему-то с картиной «Три богатыря» и ещё с одной, не помню ни названия, ни художника — в поле гора из черепов, и вокруг — чёрные птицы. Достал телефон, надеясь, что интернет ловит. Ловил. Оказалось, это картина художника Василия Верещагина «Апофеоз войны». Потом полюбовался на васнецовских богатырей и стал читать про Илью Муромца. Окружающая обстановка очень располагала умиротворённому погружению в сказку, и я почти погрузился… пока взгляд не зацепился за знакомое слово…
«…у Чёрной Грязи, близ речки Смородины, неподалёку от славного Леванидова креста, сидит в сыром дубу Соловей-разбойник, Одихмантьев сын…»
Приехали… Стал читать про Смородину, сначала мифы и легенды, потом про топологические исследования. Оказалось, некоторые учёные склонялись к версии, что мифическая река — как раз та, на берегу которой я сижу. Я развеселился и решил завтра пройти вдоль реки подальше, вдруг повезёт, и наткнусь на Калинов мост. Но тут же вспомнил, что дома меня ждёт голодное чудовище, и приуныл — какая там прогулка вдоль реки, если неизвестно, что ждёт меня в избе, может и избы никакой уже нет, а есть только голодная говорящая птица с человеческим лицом. А кстати…
На запрос Гугл выдал массу названий и образов странных пернатых существ с женскими головами. Сирин, Алконост, Гамаюн, Стратим, Царевна-лебедь, гарпия… Ни на одно из их изображений Вылупыш пока не был похож в силу детского возраста, но хотя бы стало понятно, что он женского пола.
Батарея разрядилась, рыба не клевала, хотелось есть, и делать на берегу мне было нечего. По дороге домой я всё обдумывал прочитанное и пытался уложить в голове факт реального существования сказочной твари. Само собой вспомнилось, как ездил с отцом на машине, и как хрипло с надрывом из колонок неслось:
Птица Сирин мне радостно скалится —
Веселит, зазывает из гнезд,
А напротив — тоскует-печалится,
Травит душу чудной Алконост.
Словно семь заветных струн
Зазвенели в свой черед —
Это птица Гамаюн
Надежду подает!
Интересно, а меня что ждёт? Появилась идея — спросить у птички. Говорить она умеет, что-нибудь да ответит. Должна же быть от неё хоть какая-то польза. И мне развлечение.
В избе было тихо и пованивало курятником. Печь почти остыла. Пока я укладывал дрова в топку, одеяло на кровати зашевелилось, высунулась взлохмаченная голова, и голубые глаза уставились на меня. Я снова удивился. Это было лицо юной девушки, никак не ребёнка.
— Ничего себе, ты растёшь! Замёрзла? Есть хочешь? — я не знал, что говорить.
— Хочу! — сказала она и выбралась из-под одеяла.
Нет, я, конечно, насмотрелся картинок и примерно представлял, какой она станет, когда вырастет. Но реальность превзошла мою фантазию. Сильные крылья, веерообразный хвост, тёмное оперение переливающееся, как плёнка на бензиновой луже, золотистые когти на мощных мохнатых лапах, длинные волосы, отливающие золотом, идеальное, на мой взгляд, лицо, обнажённая полная девичья грудь. От последнего факта я почему-то смутился как мальчишка, отвернулся к печке и стал насыпать макароны в кастрюлю.
— Как тебя зовут?
Она не ответила. Оглянувшись, я увидел, что она сидит на лавке, смешно вцепившись в неё лапами, и полуприкрыв глаза, пристально смотрит на меня. Я отвернулся и продолжил готовить ужин. Поели. Вернее, поел я, благоразумно заранее отложив в отдельную тарелку свою порцию. Как и с какими звуками поглощала корм пернатая красотка, не поддаётся описанию. Но рано или поздно любое шоу заканчивается, к моему большому облегчению.
— Спаси-бо, — мелодично произнесла она и после молча наблюдала, как я приводил в порядок изгвазданный стол.
После я взял почти заряженный телефон, включил камеру. Птичка заволновалась, встревоженно крикнула и распахнула крылья. От неожиданности я выронил гаджет, при ударе об пол отскочила задняя крышка и аккумулятор вывалился. Ещё бы не неожиданность — размах чёрных крыльев был не меньше четырёх метров.
— Не надо! — звонко сказала она. — Не делай этого.
Я поднял телефон. Тупица! Что мешало сделать фото и снять видео, пока она лежала в люльке?
— Ладно, — примирительно сказал я. — Не буду.
Она улыбнулась жемчужными зубами.
— Я улечу на рассвете.
И больше за весь вечер не проронила ни слова.
От любезно предоставленного места на кровати она отказалась. Умостилась на лавке возле печки, укрылась крыльями и затихла.
Рано утром я проснулся от шороха перьев. Открыл глаза — стоит передо мной. За ночь она ещё больше повзрослела. Теперь это была красивая зрелая женщина.
— Открой дверь. Пожалуйста.
Я вздохнул. Отчего-то было грустно.
Мы вышли во двор. Я всё-таки решил спросить.
— Кто ты такая?
Она повернулась ко мне.
— Мы себя не называем. Люди нам придумали имена.
— Мы? Вас, что, таких много?
— Немного. Наше количество постоянно. Я родилась, значит, где-то я умерла.
— И какое имя дали тебе люди?
— Это решает сам человек, когда меня видит, — она снова улыбнулась.
— Хм. То есть, если я решу, что ты — Сирин, то у меня случится беда, а если Алконост — будет счастье? Так, что ли?
— Что для одного беда, для другого — счастье.
Подобные философские утверждения с ускользающим смыслом всегда вызывали у меня глухую досаду. Не то, чтобы я их не понимал. Если подумать — всё можно понять. Но думать над ними мне обычно лень. Мне по душе более конкретные вещи, типа, «это стул — на нём сидят, это стол — за ним едят». Поэтому я спросил конкретно:
— Ты видишь будущее? Можешь предсказывать, что будет?
Она посмотрела на розовеющее небо и ответила:
— Моя смерть — пророчество. Моя жизнь — надежда.
Раскинула крылья, оттолкнулась лапами, поднялась, и, сделав надо мной прощальный круг, полетела навстречу рассвету.
Я смотрел на уменьшающуюся точку.
"Я родилась, значит, где-то я умерла… Моя смерть — пророчество. Моя жизнь — надежда…". Она взрослеет, а значит — стареет. Cлишком быстро…
Мне стало страшно.
Новость отредактировал Летяга - 13-10-2018, 18:45
Причина: Авторская стилистика сохранена
Ключевые слова: Смородина Птица-Гамаюн яйцо птенец человеческая голова река авторская история избранное