Марьюшка
Кому из нас с вами неведомо — на что способна любовь материнская? Сколько нежности и ласки сможет уместиться в сердце ее горячем и сколько боли и страданий сможет вынести душа ее, ради спасения своей кровинушки? Как и с кем готова бороться Мать, на руках которой умирает частичка ее души? Нет сомнений — горы свернет, океаны осушит, достучится до небес…А история эта с давних времен всем известна, из уст в уста передается, да на свой лад пересказывается.
В деревушке одной, что на берегу озерца стояла, окаймленная лесами да бескрайними полями, жила семья крестьянская — Иван да Марфа.
В той семье, как раньше полагалось, детей было много, дом — полная чаша, да хозяйство большое. Bоспитывалась детвора в строгости, к работе были с малых лет приучены, но и приголубить матушка Марфа не забывала. Младшенькую Марьюшкой звали, 5 лет от роду было, старшие души в ней не чаяли, шалости да непослушание прощали.
Румяная, с пшеничного цвета кудрями да вздернутым носиком, походила она на куколку, а уж как смехом зальется — словно колокольчики звенят. Девчушка славная она была, никому зла не причиняла, ни котенку, ни мышонку. То кота Ваську на жаре лопухами прикроет, то псу Дозору косточку со стола припрячет, пока батюшка не углядел. В общем, рос ангелочек — всем на радость, да родителям в утешение.
В той же деревне, в покосившейся избушке на окраине жила Чухарка — знахарка, травница — заговорами лечила, да настоями и приговорами приворожить могла, да и проклясть, если кто не в угоду ей. Боялись люди ее, не любили, но кто посмелее — к ней шли, ежели сильно припекало. Глазливая она была, взгляд колючий, как сквозь душу прожигает, а уж завистливая до чего. Углядит, у кого дела хорошо идут, корова ли отелилась, зерна ли урожай, сразу — шасть к тем людям, вынюхивать да высматривать, да на хозяев браниться почем зря. Не выдерживал народ, отвечал злыми словами на ее зло, а ей того и надо — повод желчи своей излиться. Проклинала она на чем свет стоит, а у людей раз — и амбар с зерном ночью сгорит, или скотина падать начнет. Избегали ее, как могли, местные деревенские, да разве от зла насовсем укроешься.
И очень она невзлюбила семью эту, что все у них складно, да ладно, да живут дружно. А уж как горе у них случилось — батюшка помер: метель да стужа загубила — так и вовсе со свету сжить норовила. Особенно Марьюшка ей покоя не давала, да все, думается, от того, что очень уж светлый ребенок-то был, в противовес душе ее нечистой. Бывало, встанет у забора, да все буравит девчушку взглядом, глаз своих ядовитых не отводит. Матушка Марфа ежели увидит, то прогонит ее прочь подобру-поздорову, а — нет, так девочка бывало и ручкой ей помашет, да все гостинцем норовит угостить, яблочко протянет или ягодку какую найдет. Шипела на нее бабка пуще змеюки какой, не принимало сердце старухино черное чистоту и невинность детскую, а девчушке-то и нипочем, стоит да глазенками хлопает, улыбается.
Да вот случилось так, что захворал ангелок и никто разобрать не мог, от чего же изо дня в день все более чахнет. Лекари только руками разводили — здорова мол, нет причины.
Тогда соседушка советом помочь решила, вы поищите вокруг домика-то что-то не ваше, чего не заводили и куда сами не клали. Весь день каждый уголок обыскивали, в каждую шелку заглядывали, да так и не нашли ничего. Пошла матушка тогда во двор, да и присела на крылечко, пригорюнившись. И зацепился взор ее за узелок с ладошку размером, под вторую ступеньку в уголочке схороненный, на крылечке Марьюшка очень уж сидеть любила, кота Ваську на коленках держать да поглаживать. Развернула матушка его, а там иголки, да травы, да тряпье какое-то навязано, побежала она к соседке, а та, охнув, произнесла: «Беда, матушка, извести вас хотят, на смерть узелков-то навязано, беги-ка ты к батюшке Андрею, совета проси, да поторопись, не то поздно будет».
Батюшка Андрей — поп в церквушке местной, богатырь был силы недюжинной, про таких говорят — «косая сажень в плечах», да души широкой, детишек любил очень. Бывало, встретит ватагу ребятишек где, а они с гиканьем его и облепят, кружи мол, батюшка, нас. А он все хохочет только. Вот к нему-то и пришла матушка Марьюшкина: помоги, сохрани доченьку, чахнет она, как бы Боженька к себе не прибрал вскорости, да все ему и рассказала.
Задумался он крепко, брови свои черные нахмурил, лапищу в бороду запустил, да произнес:
— К старцу Варфоломею тебе надобно. Очень уж черная душа наколдовала, с нечистым в сговоре живет, отправляйся вскорости, да только путь неблизок, за гиблым лесом живет, отшельником.
— Да как же я приду гостьей незванной, да и куда путь держать не ведаю, — ответила ему матушка.
Улыбнулся тогда батюшка Андрей да утешил, не бойся, мол, знает он уже, ждет тебя. Божий он человек, ему многое ведомо, чего нам не постичь, а дорогу я тебе укажу.
— Благодарствую за совет и доброе слово, батюшка, — поклонившись, пошла Марфа восвояси.
Домашние, знамо, закручинились, не хотелось им матушку отпускать в даль-то такую, да только вот Марьюшке худо совсем стало, жизнь еле теплится. Собрала Марфа узелок, детишек обняла, да и в дорогу отправилась.
Лес дремучий встретил матушку неприветливым молчанием, ни птица не поет, ни зверь не шелохнется, деревья вековые так ветками переплелись, что и лучик света не пройдет, только тени чьи-то кругом едва заметно скользят, будто схватить пытаются. Страшно Марфе было, ой, как страшно, да идти надо. Идет себе по тропинке едва заметной, да про себя Богородицу молит уберечь ее от всего дурного, долго идет, а ей все конца и края нет, вдруг видит — а лес-то гиблый редеть начал, да вдалеке домик виднеется. Обрадовалась матушка, побежала, да не заметила, как платьем за корягу зацепилась, да упала. Больно ей, силы оставляют, слезы глаза застилают, вдруг слышит голос тихий, ласковый:
— Ушиблась, Марфуша? Ну да ничего, ты вставай, залечим раны твои, не горюй!
Повернулась Марфа, а там дедушка стоит, весь седой, невысокий, улыбается, только морщинки лучиками от глаз разбегаются. Поняла матушка, кто перед ней, старичку поклонилась, да начала было рассказывать о беде своей, да только остановил ее старец, да за собой повел:
— Пойдем-ка, отдохнешь с дороги дальней, а уж потом и беседы вести будем.
Домик старца Варфоломея небольшим был — кухонька с печкой, да горница — да очень уж уютным, кругом чистота да порядок, и огородик был, да не поросший бурьяном, а заботливыми руками возделанный. Удивилась Марфа:
— Да как же, батюшка, один-то справляешься?
Улыбнулся батюшка, да ответил:
— А с Божьей помощью чего ж не справиться? Главное, чтобы лень бесовская не одолела, оно и все ладно будет, да и тебе Господь поможет, знаю я печаль твою.
И поведал тогда Варфоломей вдовушке, как ей дочку спасать, да что делать нужно.
— Нужно тебе, Марфа, 3 дня и 3 ночи у меня жить, да молиться, в горнице моей останешься, а я здесь Бога молить стану о Марьюшкином здравии. Да только знай, что зло-то оно коварное, дремать не будет, пугать тебя станет, на разные голоса говорить, да морок насылать, а ты не бойся, но дверь до первых петухов не отпирай, даже если мой голос услышишь.
Вот и солнышко к закату клонится, велел старец Марфе в горницу отправляться, да молитвы читать. Заперла матушка дверь, колени перед иконой преклонила, осенила себя крестным знамением и давай тихонечко у Бога за Марьюшку просить. Только свечки потрескивали, да в углу мышка копошилась, тихо-тихо. И так же тихонечко, едва слышно кто-то в ставенки оконные: тук-тук-так. Марфа вздрогнула, но, помня наказ старца, взора от икон не отвела. Второй раз: тук-тук — громче уже, третий раз, да с такой уже силой, аж ходуном ставенки ходят, боязно матушке, а читает далее, скрежещет нечистый по стенам когтями звериными, волком воет, хищной птицей кричит, хохотом нечеловеческим заходится, а тут и двери затряслись, вот-вот с петель сорвутся, ни жива, ни мертва Мафуша, да только сильная она духом, не сломить ее нечистому. Пока солнышко не встало, не отпускали ее проклятые, да с первыми петухами затихло все.
Вышла тогда вдовушка из комнатки белее снега, взял ее Варфоломей под руки да за стол усадил.
— Ничего, ничего, Марфушенька, крепись, одолеем мы нечистого, а пока подкрепись, да спи-отдыхай.
Прилегла матушка на скамью резную, да так и уснула.
Вот и вторая ноченька настала, молитву, стало быть, продолжать надо. Благословил ее старец, зашла матушка в горницу, да засов задвинула. Снова нечистый бедокурить, да пугать Марфу принялся, пуще прежнего лютует, хохочет да скрежещет. Тут, вдруг, голос старца из-за двери:
— Матушка, милая, загорелся домик мой, бежать надо.
Глядит она: а из-под щелки-то дверной, и правда, дым валом валит! Ох, и напугалась Марфа тогда! Но учил ее старец: не верь проклятым, морок они наводят, а страх-то все не отходит, что же делать горемычной? Решила она тогда на пол припасть, да поглядеть под зазор дверной, есть что там или нет, глядь, а нету огня-то! Дым уж всю горницу заполонил — вздохнуть больно, а за дверью — ни огонька, ни искорки, да только узрела вдовушка вещь страшную — копыта звериные у двери, да шерстью лапы поросшие. Поняла она, что не Варфоломей это вовсе, а нечистый проклятый! Перекрестилась она, да дверь осенила, да молиться продолжила, а тут и петухи запели, изчезло все, и дым, и звуки, как и не бывало.
Отперла Марфа двери, вышла к старцу, глядь, а коса-то ее до пояса — седая! Вздохнул Варфоломей, по голове ласково погладил да спать отправил.
На третью ночь вдовушка в горнице заперлась, да молиться принялась. Не скрежещет враг, не лютует и не воет, не шумит под дверью, смутить не пытается. Читает, Марфа, а сама ждет, да удивляется, неужто отступил нечистый? И тут голосочек нежный, до боли сердечной знакомый, за дверью запертой колокольчиком зазвенел:
—Матушка, — бросилась тогда женщина к дверям, забыв про указ старца, — Марьюшка!, — да отперла их, настежь открыла.
Повеяло на нее холодом могильным, вихрем закружило полы платья, косу растрепало, а Марьюшки и нет. Как пошел нечистый лютовать, свечи погасли, как задул кто-то, и лучика света не осталось, а тени по стенам скачут, скрежещут когтями, шепотками мерзкими окружили, глядь под ноги, а там — змей ползучих, да пауков — кишит видимо-невидимо, зажмурилась Марфа на миг, лицо руками закрыла, сдвинуться с места не может, молитву шепчет. A холоднее становится, мороз за руки хватает, тени страшные все сильнее хоровод водят, хохочут, схватить матушку норовят, а дотронутся — так и обжигает кожу белую, как углем с печи, а вокруг все инеем пошло. Видит вдруг вдовушка в хороводе дьявольском чудище, да такое, что и сказать страшно — косматое все, глаза красным налиты, зубы острые да длинные из пасти торчат, язык змеиный, а на голове рога как у буйвола, на лапах когти звериные загибаются, а на ногах копыта, как те, ночью прошлой видела. Закричала тогда Марфа, да и вмиг чувств лишилась.
Очнулась матушка уже засветло, на скамье лежала, рядом старец суетился:
— А-а, очнулась, Марфуша, — ласково протянул он, — все, кончено, жить твоя Марьюшка будет, да здравствовать. Уберег Бог душу твою, мольбы наши услышал, не дал нечистому верх одержать. А теперь отдохни, да в путь-дорогу пора, заждались тебя детки твои. Поблагодарила Марфа горячо старца Варфоломея, да домой направилась.
Долгая дорога домой ей была, да только не боялась она больше ничего, и не пугали ее больше тени болотные. Так и вышла к деревне. Подошла Марфа к избе своей и видит: Марьюшка на крылечке сидит, как и не хворала вовсе, все такая же румяная, в кудрях золотых солнышко играет и улыбкой ангельской светится:
— Матушка! — закричала девчушка, да на шею матери бросилась.
А соседка потом рассказывала, что маялась ведьма Чухарка долго, разума лишилась, злобы еще больше стало, по деревне шаркала, волосы на себе рвала, да проклинала всех еще долго, тошно ей было, воротилось к ней зло ее, каким семью Марфину изжить хотела. Не выдержала она напастей бесовских, да и померла вскоре в мучениях страшных. Похоронили ее за кладбищем, а изба ее в тот же день синим пламенем и сгорела, только пепел один остался, да и тот ветром развеяло.
Новость отредактировал Foxy Lady - 14-09-2018, 07:43
Причина: Авторская стилистика сохранена
Ключевые слова: Bедьма старец молитва чудо нечистый проклятье авторская сказка