Прусакофаг
Сегодня выписали соседа, Гошу, и возникло некоторое беспокойство. Что если новенький окажется уродом или придурком. Вдруг он будет громко храпеть или безудержно сморкаться. А что если родственники притащат ему дыню, а он всю не осилит и спрячет все эти липкие объедки в общую тумбочку, и ночью она превратится в огромный муравейник или того хуже — в тараканник. В нескольких сантиметрах от моей кровати, где разложена моя постель и лежит моя подушка, хоть и сплю я ногами к стене.До чего все это достало!
Все продукты здесь надо тщательно прятать, чтобы от гадов уберечь. Они же повсюду шастают, во все щели лезут. Вот у нас все по пакетам и распихано, а самое вкусное по двойным, да плотно завязано, чтобы ни одна сволочь не добралась.
Как-то раз пакетик попался дырявый, а в нем колбаса, сыр, хлеб, пирожки… утром все пришлось выбросить. Вот так, в черный мешок и на вытянутой руке. До того их там много копошилось — продуктов не видно. Гнусные твари только не чавкали в полный голос, зато шорох стоял такой, что на весь коридор слышно.
Хороший был сосед. Гоша. Ложась спать, он заправлял пижамные штаны в носки. Мне бы сразу поинтересоваться, но нет, постеснялся. А на рассвете у меня на ляжках грелись холодные тараканы.
Впрочем, муравьи были бы хуже.
Без Гоши стало скучно: я лежал на спине, читал учебник по ремонту сетей, мысленно плевал в грязно-серый потолок и на круглый настенный плафон над моей кроватью, внутри которого сохли тараканы. Наверное, они специально заползают в этот уродливый плафон, чтобы там сдохнуть, дополнив непрозрачную кучу под лампой. Если спать к стене головой, то в двух метрах над тобой нависает целый килограмм тараканьей дохлятины, хоть и сушеной. Килограмм рыжего хитина, который того и гляди сорвется и завалит кровать.
Я сплю головой к проходу. Не очень комфортно, зато безопасно. Из шести коек в палате две обычно пустуют. Наверное, резерв на случай войны или какого другого катаклизма вроде ночного бомжа. А всего в нашей палате выздоравливает трое. Вчера было четверо. Гошу выписали.
Новенького привезли ночью. Санитары или медсестры, не знаю, кто именно задевал ногами мою кровать — я как бы не замечал, делал вид, что сплю. Они уложили тело на резервную кровать, прокуренным шепотом пробубнили что-то про врача, который сможет осмотреть «васька» только в понедельник, и до утренних уколов он вел себя тихо: не стонал, не сморкался и даже не кашлял.
На завтрак, правда, тоже не встал.
Местную кашу, что подают в восемь, можно употреблять только в случае крайнего голода, когда ничего другого не остается или если пакет с домашней едой взломали насекомые. Лично я эту кашу даже не беру, и никто в нашей палате ее не берет, но больничная стряпуха, от которой даже через закрытую дверь пахнет подгоревшей манкой, навязывает ее постоянно. Всем и всегда, как робот. И если не слышит в ответ однозначное «нет», выдает порцию. Протягивает тарелку, точно зомби… Новенький спал, и тарелка с резиновой кашей приземлилась на его тумбочку. Опасно, ой как опасно — тараканы единственные любят эту гадость и жрать готовы даже днем, при свете.
— Нет, не будет он этого, — заявил Виктор Вениаминович Самсонов, выглянув из-за очков. Его кровать располагалась через проход напротив новенького.
Самсонов — дядечка пожилой и круглосуточно небритый, хоть и скоблит свою бесцветную щетину дважды в день. Он сбежал в больницу от родственников, которых вполголоса и с гордостью за самостоятельно изобретенный оксюморон называл «злейшими друзьями». С утра до вечера Самсонов либо спал, либо ел, либо читал огромную газету, похожую на растрепанный капустный кочан. Растребушит бумагу, зажмет в кулак и мусолит весь день, посапывая. Так любил газеты, что и сам стал говорить газетными штампами — бывало, как из тюбика, полезет из него вдруг вместо человеческих слов какое-нибудь бесцветное желе, чистейший трюизм. Еще он расхаживать любил по больнице в жеваной полосатой пижаме и разглагольствовать о чем ни попадя, занудно, занудно, занудно пересказывая прочитанное.
— Кстати, Лёнька, тебе известно, что это тезка твой? — продолжил Самсонов, кивнув на новенького. Лёнька это я. Алексей, вообще-то. — Надечка сообщила, — так он звал нашего лечащего врача Надежду Михайловну, слоноподобную даму с розовым лицом и навязчивым одеколоном. — Алексей Мазурин. Ты ведь тоже Мазурин?
— Ну да, — я удивился и посмотрел на покрытое одеялом тело нового соседа — неровный бугор на кровати, он лежал лицом к стене.
— Вот и она удивилась. Родственник твой, что ли?
— Не знаю, может, ошиблась?
— Ну, может, и ошиблась, — вздохнул Самсонов, — очередной пример вопиющей безответственности медицинских работников. Беспредел на местах. Он как тараканов развели, взяточники! Ты смотри, Лёнька, как бы тебе его уколы не достались.
Я встал и осторожно обошел кровать новичка. Захотелось на лицо посмотреть. Но в таком ракурсе, когда смотришь снизу, прямиком в чернеющие ноздри, человек похож скорее на вурдалака, чем на родственника. Его неестественная бледность меня насторожила, а ну как помер?
— Может, он того? — я помахал рукой у себя перед горлом.
На мой вопрос откликнулся Саня, третий член нашего больничного салона. Саня схватил воспаление легких одновременно со мной, в тот чертов Хеллоуин, когда теплая с утра пятница застыла к вечеру аномальным заморозком. А мы — всю ночь пиво на улице. Он в одном парке, я в другом. Познакомились в больнице. Саня работал охранником на какой-то проходной, где с утра до вечера всеядно глотал книги — классику, боевики, фантастику, вообще все. Кроме этого, он мог запросто и «ничтоже сумняшеся» рассусоливать, прямо как надутый телевизионный долгоносик, например по поводу влияния Сонечки на поступок Раскольникова или, скажем, о дубе в романе «Война и мир», и сравнивать «Террор» Симмонса с «Морским волком» Лондона. И все так захватывающе и живописно, со всяких неожиданных сторон, с собственным мнением и интеллигентной артикуляцией, что в какой-то момент я переставал замечать, что говорит Саня исключительно матом. Последнее, впрочем, уместно сочеталось с его бандитской внешностью — небольшими блеклыми глазками, кривым вдавленным носом и парой красноречивых шрамов на лысой башке, из которой уши торчали «одно в лес, другое по дрова». Вдобавок к этому, он ненавидел бриться.
— Отнюдь, — в переводе на русский авторитетно отозвался Саня, — живой он.
Самсонов брезгливо хмыкнул и зашелестел газетной капустой, а я посмотрел в окно на грязное зимнее небо, взбил подушку и лег, воткнув в уши «капельки». Закрыл глаза.
«Shine on you crazy diamond».
В голове развернулись паруса голосистых труб и по извилистым воздушным рекам в бесконечную даль устремились лодки гитарных аккордов.
«Welcome to the Machine».
«Have a Cigar».
Когда я проснулся, окно уже было черным, а палату терзал кислый запах Самсоновского бутерброда с ветчиной и сыром. Я тоже решил поесть. Сел на кровать и постучал по дверце тумбочки — это сигнал, чтобы разбегались: я не хочу видеть их, а они меня, — и пошел в туалет. Мой новый сосед, Алексей, так и не притронулся к своей каше. Теперь кроме ложки, из нее торчали черные тараканьи лапки и церки — коротенькие брюшные отростки, с прилепленной к одной из попок подушечкой, она называется оотекой. В одной такой зреет от тридцати до сорока яиц, — закрутился в голове недавний «ликбез» Самсонова. Пока я пошатывался в послесонной дреме, держа курс на туалет, из глубин памяти выплывали и другие научные факты: через месяц из оотеки вылупятся нимфы, а через шесть линек, по десять дней на каждую, они превратятся в имаго — зрелого, взрослого таракана, самку или самца. Это уже нормальный взрослый таракан, который на протяжении следующих двадцати-тридцати недель будет доставать несчастных пациентов, забираясь к ним в штаны и пижамы, и воруя еду из дырявых пакетиков. Затем он отправится в настенный плафон, где, наконец, сдохнет в куче разогретого лампой хитина, на кладбище своих многочисленных предков.
Вернувшись, я заметил, что Алексей лежит точно так же, как и утром. Хотя, если верить Надежде Михайловне, за восемь часов сна человек меняет положение тела в среднем около десяти раз. Наверное, он ворочался четное число раз, — подумал я, вгрызаясь в толстый бутерброд с прохладной котлетой и сладким кетчупом.
Потом, за все время до вечерних уколов он не повернулся ни разу. Как с таким разговаривать? Меня в понедельник выпишут, два дня осталось.
Перед сном я вышел в коридор размяться и подышать. Напротив лифтов толпились нарядные женщины с пакетами, а с другой стороны коридора тяжелым облаком плыла к туалету фигура огромного мужика. Она так медленно переставляла ноги, что ее движения были похожи на синоптические матаморфозы беременной тучи, натужно сдерживающей подступающий ливень. Я побродил взад-вперед и вернулся в палату.
Алексей сидел на кровати лицом к стене, а Саня и Самсонов на него смотрели. Саня поднес палец к губам и хмуро шикнул.
— Пациент не шевелится, — резюмировал Самсонов через четверть минуты и спрятался за газету.
— Да ну его, — согласился Саня и, отвернувшись, опустил седой кипятильник в замшевый от накипи стакан.
Я обошел Алексея со стороны прохода и заглянул в лицо. Его глаза были закрыты.
— Алексей?
— Да отстань ты от него, — пробасил Самсонов, — может, ему плохо.
— Алексей, — повторил я громче и подошел ближе.
Он сидел неподвижно, как восковая кукла, и казалось, даже не дышал. Я шагнул еще ближе, настолько близко, насколько позволял узкий проход между его кроватью и окном. Он был в белой пижаме, и сам бледный, как мел. Я присмотрелся: темные волосы, короткая стрижка, чистая кожа, ровный прямой нос и сизые губы. Глаза закрыты. Что-то в нем было не так, будто чего-то не хватало или было лишним. Я наклонился к бледному лицу — он должен такое заметить, услышать и почувствовать чужое дыхание, ведь я приблизился к нему вплотную, я — больной сосед по палате, мало ли что со мной, вдруг я заразный?.. он не может… он должен отреагировать. Нет, но… что-то медленно зашевелилось у него на груди под пижамой. Сидит, глаза закрыты, и я вдруг понял, нутром почувствовал, и в загривок ударила волна холода — он не смотрит, но все равно следит за мной.
— Лёнька! — нарушил тишину Самсонов, я вздрогнул и поспешил к своей кровати.
Ночью не спалось. Вот так днем выспишься, а ночью ни в одном глазу. Я лежал на спине и слушал, как по линолеуму шебуршат тараканы. Жрут с пола крошки. Ночью в нашей палате всегда горел небольшой прямоугольный ночник — источал неживой серо-голубой свет, похожий на лунный. Достаточно, чтобы найти дорогу в туалет и, вернувшись, не ошибиться кроватью. В этой «луне» тоже сновали тараканы, часто устраивая нам короткие и непредсказуемые затмения с прохождением по потолку, стенам и полу огромной шестиногой тени. Алексей неторопливо встал, медленно поправил пижаму, и, аккуратно переставляя ноги, будто перешагивая невидимые лужи, направился в сторону двери в коридор.
Я тоже решил было встать, но передумал. Закрыл глаза и притворился. Алексей прошел мимо, протащив за собой наполненную странным и неприятным запахом волну. Я задержал дыхание и, когда он ушел, выдохнул с облегчением.
Да ну его к черту.
Сдавленный женский крик, нецензурный шепот Сани и беззаботный храп Самсонова. Я проснулся, и мы с Саней вышли в коридор, где увидели Алексея. С закрытыми глазами он шел прямо на нас.
— Лунатик! — прохрипел Саня и выругался.
Мы расступились, пропуская соседа. Он дошлепал до кровати и лег. Превратился в привычный бугор.
— До чего удивительно, — покачал головой Саня (в переводе на русский).
А я обратил внимание, что от Алексея, когда он проплывал мимо, исходили какие-то странные звуки, словно внутри у него что-то щелкало, совсем не так, как это способен делать кишечник, а по-другому, как кузнечик или даже сверчок. Мы с Саней решили, что он обычный псих.
По выходным больница обычно пустовала. На все отделение оставалась только одна медсестра, да и та неуловимая, как снежный человек. Наши с Саней уколы закончились, а неведомая Самсонова хроника лечилась исключительно прогреванием, которое в выходные он устраивал себе сам, тихо и цинично напиваясь в пику больничному беспределу медработников.
Утром мы с Саней, как пара заговорщиков, полушепотом передали ему новые сведения об Алексее. В ответ на это Самсонов озадачил нас туповатым «И что?», и взял с тумбочки свежую газету, какой-то особенно жирный номер «Аргументов и фактов». Лизнув указательный палец, он принялся приводить газету в привычное разлохмаченное состояние.
После обеда мы с Саней отправились в фойе, где под потолком висел небольшой, но очень пыльный телевизор. Мне было все равно, что смотреть, главное, чтобы мелькало и дергалось, но попали на КВН. Собрался почти весь этаж. Во время рекламы к нам подсела пожилая женщина в синей вязаной кофте и, уточнив из какой мы палаты, рассказала, как наш Алексей ползал ночью по коридору вдоль плинтусов и стрекотал. Сначала она решила, что ему плохо, подошла, позвала, дотронулась, он встал, и она увидела что-то очень страшное.
Это она кричала ночью.
Реклама кончилась, мы отвлеклись, женщина посидела еще немного и молча ушла. Саня скорчил кислую мину, повинтил у виска пальцем и назвал ее, так сказать, немного странной.
Вернувшись в палату, мы застали Самсонова в возбужденном состоянии. Он вышагивал по проходу между кроватями от окна до двери и обратно, и метал негодующие взгляды в сторону Алексея, который опять сидел на кровати лицом к стене.
— Представьте, он сожрал весь этот хитин! — заговорщицким шепотом сообщил Самсонов, выпучивая глаза.
— Какой еще хитин? — поинтересовался я.
Вместо ответа Самсонов вытянул руку в сторону плафона, висевшего над моей кроватью. Пришла наша очередь удивляться — плафон был пуст.
Мы задумались, Самсонов сгреб нас в охапку и вывел из палаты. За дверью он рассказал, что видел.
— Лежу я, значит, читаю статью о переизбрании Лужкова мэром, впрочем, не суть, вдруг вижу, как этот обормот поднимается и встает на свою кровать, затем переступает на твою, Лёнька, прямо по тумбочке, та аж хрустит, ну, думаю, сейчас грохнется, но нет, черта с два… тянется к плафону и аккуратно так, как девушку, снимает и переворачивает, чтобы не просыпалось, и тащит назад, к себе, на свою кровать. Затем садится, кладет этот плафон на колени, словно тарелку, опускает в него руку и возит как ложкой. До чего же гадостно, не передать. Потом поднимает он, значит, руку, все пальцы этой вот дрянью облеплены, лапки там, крылья, подушечки, ужас… и сует все это внутрь, ну, под пижаму куда-то… и значит, вроде как вытирает об себя, наверное… вот так… и снова и снова, пока весь плафон не очистил, вон как вылизал, точно корова языком.
— Плафон вы, конечно же, дядь-Вить, сами помыли, — ехидно щурясь, подколол Саня, — но история хороша, это без вранья, тля буду.
— Не веришь — не надо! — обиделся Самсонов, — но сам посуди, Санек, это с какой такой целью оно могло мне потребоваться производить мытье казенного инвентаря, да еще и бесплатно? Мне что, больше всех надо?
Саня выразил предположение, что Самсонову следовало бы меньше налегать на «беленькую». На что тот обозвал Саню «больным копролалией1 обормотом» и с важным видом отправился в туалет. Мы вернулись в палату.
Плафон действительно был пуст и, как ни крути, это озадачивало. А что если Самсонов не врет и наш лунатик не только псих, но еще и дурак? Я постучал по тумбочке, выждал положенные секунды и открыл. Так и есть, кроме моих запасов — ничего. Парню просто голодно, а взять чужое стыдно. Что же, в хитине, говорят, много кальция.
В палату вернулся Самсонов, и я предложил поделиться с Алексеем едой. Но сколько мы не приставали, Алексей нам даже не ответил. Я снова подошел к нему и наклонился так близко, что между нашими носами едва ли поместилась даже школьная двадцатисантиметровая линейка. Глаза его по-прежнему были закрыты. Я сказал громко:
— Эй, мужик, проснись.
Был ли я готов к тому, что он вдруг откроет глаза? Нет, конечно… Он не открыл, и тогда я дотронулся до его плеча… лучше бы я этого не делал. Плечо оказалось мягким, рука погрузилась в него, сминая пижаму, под пальцами что-то двигалось, копошилось, что-то холодное, но сильное и твердое. А еще… он поднял веки, а под ними заблестела кожа.
Меня отбросило в сторону. Я, кажется, споткнулся и упал, вернулся к себе на кровать, сел, собрал вещи и решил валить из этой чертовой больницы как можно скорее. Отдышался и вспомнил, что дома сейчас никого, а у меня ключей нет. К друзьям — тоже не вариант, с ними надо заранее… Тогда я решил хотя бы перебраться от этого урода подальше, в противоположный угол палаты.
Черт его знает, чем он болеет. Устроившись на новом месте, я лег, засунул в уши музыку и забылся.
Вечером нас снова удивил Самсонов. Он поставил под кровать блюдечко с водой, объяснив это тем, что вода нужна тараканам, которые иначе могут напасть на него в темноте и погрызть в его «носогубном треугольнике эпидермис». А также объесть кожу вокруг глаз и ногтей, покусать шею и веки, а еще забраться в уши, откуда их невозможно будет достать без серьезного хирургического вмешательства. Обо всем этом он сегодня узнал в своей всклокоченной газетенке и теперь бесконечно обеспокоен нависшей над всеми нами угрозой в лице тяжелой формы блаттоптероза2. Это загадочное слово он произнес, разжевывая туалетную бумагу, которую затем вынул изо рта, чтобы вылепить из получившегося комка беруши.
— Ничего себе, — удивился Саня и припомнил читанную им когда-то книгу, в которой Пётр Первый люто ненавидел не только шведов, но и тараканов. Саня сказал, что в те далекие времена тараканы были черные, а не рыжие. Рыжие пришли к нам позже, в девятнадцатом веке, и вытеснили черных. Так вот тараканы, мол, считались у крестьян признаком достатка: много тараканов — значит, и еды много, и хозяйство доброе и сытое. А то, что потолок над лежанкой шевелится, да с разделки вокруг печной трубы тараканы срываются в котел со щами — это все пустяки и солома3.
— Но то были черные, — заключил Саня и полез в рюкзак за блюдечком.
— А у нас рыжие, — хмуро согласился Самсонов, трамбуя беруши.
Саня извлек на свет белое как снег блюдце, пошлепал за водой к рукомойнику. Он стоял у стены рядом с дверью.
«Мой друган варил дома бражку, — объяснил Саня, заметив мое удивление, — вот прямо в собственном подвале. И потекла у него как-то раз одна бутыль, тараканы напились и оборзели, и, когда жена спустилась проведать домашнюю факторию, набросились на нее и до того сильно искусали, что хрупкое девичье тело всего за какой-то жалкий час распухло до полновесной тещи. Так ее аллергия растаращила. Жену, конечно, откачали, но с тех пор друг дома брагу не варит. Стремно ему».
— Вот так, — закончил Саня, заботливо устанавливая под кроватью блюдечко. — А у здешних медиков препаратов вон сколько. Кто знает, какой гадости нажрутся в ординаторской поганые насекомые, и что после этого им взбредет в голову. Изойдут ненавистью ко всему человечеству и тогда, итить-переитить, пиши нам всем пропало. Так что, вода должна быть реально чистой, — сказал Саня, задирая над серыми глазками лохматые брови. — Береженого, как говорится, и тэдэ и тэпэ.
Я не поддался всеобщей панике и не стал ставить под кровать поилку для тараканов. Мне бы только ночь отмотать да день продержаться, в понедельник выпишут.
— Ты бы не хорохорился, — скрипнул Самсонов из-за газеты. — Шурик дело говорит.
Да уж дело, кожаные глаза — вот это дело. Я вспомнил эту картину, и у меня по спине снова пробежались мурашки. Раз за разом я стал восстанавливать из памяти все, что было связано с новым соседом — подозрительную бледность, необъяснимую возню под пижамой, мягкое плечо, странные звуки. Вспомнилась женщина, которая хотела что-то рассказать. Алексей лунатничал, ползал, говорят, вдоль грязного плинтуса и вроде как опустошил плафон… А под веками у него нет глаз. Только, кажется, было что-то еще, что-то странное, тогда, в самый первый раз, когда меня одернул Самсонов… да-да, я заметил две короткие, но толстые волосинки, они симметрично торчали из его подбородка, точно остатки недобритой бороды, где-то я видел подобное, причем часто. Каждый день, постоянно… церки?.. тараканьи «уши». Я вскочил с кровати и с ужасом посмотрел на Алексея: он лежал, как и прежде, бугром на кровати… изображал больного человека. Именно изображал — копировал, подделывал. Имитировал. Значит, его закрытые глаза — это тоже маскировка, мимикрия.
Я долго не мог заснуть, ворочался, дубасил подушку, но к двум ночи, наконец, вырубился. И меня тут же разбудил Саня. Загораживая своей кустистой харей больничную «луну», он сосредоточенно тряс меня за рукав. За ним висел, как привидение, корпулентный Самсонов. Я спросил шепотом, какого, тудыть-растудыть, им надо?
— Этот хмырь куда-то свалил, — прошептал Саня.
— Ты с нами? — серьезным шепотом спросил Самсонов.
Отказать было невозможно. «Конечно, с вами», — подумал я, вылезая из-под теплого одеяла.
Мы просочились из палаты и направились к туалету. Чисто. То есть пусто, а не чисто. Тогда мы проверили пожарную лестницу, фойе с телевизором и чахлыми фикусами в огромных кадках и небольшой холл рядом с лифтами. Саня почесал затылок, тихо ругнулся и предложил проверить столовку с кухней. Самсонов промямлил, что ночью в тех местах должно быть особенно много тараканов, потому что там значительно больше остатков еды и мусора, гораздо больше, чем в наших нищебродских тумбочках. На что Саня возразил, что сейчас самое лучшее время разобраться с этим чертовым лунатиком и вывести его на чистую воду, чтобы он не пугал по ночам приличных женщин и все такое. Мы с Самсоновым не стали спорить, и, ведомые решительным Саней, поплелись в столовку.
Дверь была открыта, мы проникли в большое помещение и услышали звук, точнее, смесь нескольких самостоятельных звуков, доносившихся из наполовину открытой двери на кухню. Оттуда сыпалось странное, но уже знакомое стрекотание, звенело, как мелкая дробь, и наслаивалась на скрежет, будто снег хрустел под ботинком, почему-то потрескивая и лопаясь. Мы замерли на пороге, Саня осторожно плыл к двери, увлекая нас за собой, точно привязанных к катеру воднолыжников. Мы прошли мимо однообразных столов и стульев, черно-белых и мрачных в «лунном» свете ночника, точно такого, как и в нашей палате, и оказались перед дверью на кухню. Саня толкнул ее ногой, похоронно скрипнули петли, и ночной мир больничной кухни обнажил перед нами чудовище.
Оно стояло посреди кухни на просторном разделочном столе, в окружении огромных кастрюль, котлов и вытяжек, которые переливались и вибрировали под лакированными тараканьими спинами. Все это двигалось, текло, шевелилось, ворочалось в сером замогильном свете ночника, наполняя кухню громким шелестом бесчисленных тараканьих лапок. Насекомые были везде, на совершенно всех поверхностях кухни, но в этом был некий порядок, направление, вектор движения — они стекались к чудовищу, которое ими жадно хрустело. Это был наш Алексей. Мы догадались по ночной пижаме — ее верхняя часть была задрана вверх, а из живота во все стороны расходились тончайшие усы-лапки, он был похож на гигантскую мухоловку. Усов, наверное, не меньше сотни, один или два метра каждый. Они действовали парами, безошибочно выхватывая из общей шевелящейся массы отдельных тараканов. Ловили их, как китайские палочки рисовые зерна, и несли к животу Алексея, где насекомых жевал большой круглый рот, по всей окружности усыпанный загнутыми внутрь крючками, будто вывернутая наизнанку терка. Рот был размером с человеческую голову и он вздрагивал, как огромная минога, то сворачиваясь в небольшое отверстие, то расширяясь, выставляя напоказ сотни кривых зазубрин.
— Что это? — выдохнул Саня.
— Яркий пример трансформации вида под воздействием внешней или внутренней среды, — шепотом отозвался Самсонов.
— А?
— Мутация, короче, — потер подбородок Самсонов, — думаю, это следующая ступень эволюции бомжа. Бомж-прусакофаг…
— Может, свалим? — предложил я.
Алексей, издававший до этого характерное стрекотание, которое, видимо, и привлекало к нему насекомых, неожиданно умолк. Его тонкие лапки замерли, а нам в глаза полетели полосатые тени, они упали на стены и разошлись волнами по темным углам и засаленным шкафчикам. Его голова повернулась, церки на подбородке напряглись, и он дернулся в нашу сторону с такой скоростью, что я едва успел зажмуриться…
Дальнейшие события я помню плохо, потому что происходили они слишком быстро и в кромешной темноте. Меня отбросило в сторону, я услышал сдавленных хрип Самсонова, отчаянную матерщину Сани, снова хрип, удар в спину, резкую боль в спине и ногах… все.
В понедельник меня, разумеется, не выписали, а перевели в травматологию с многочисленными ушибами и химическими ожогами, со сломанными ногами и незначительной трещиной в четвертом позвонке. Саню, говорят, откачивали в Склифе, кажется, успешно, а про Самсонова я с тех пор вообще ничего не слышал. Вроде уцелел. Если так, то мы без потерь… он же не стал оотекой.
Мои новые соседи оказались молчунами. Понять, конечно, можно: у одного перелом челюсти, а у другого во рту лопнула лампочка — запихнул, а вынуть правильно не смог. Никто здесь не шелестел газетной капустой и не перемывал отборным матом косточки Берлиозу и Джону Франклину. Через пару месяцев меня выписали. Первым делом я заглянул в отделение, где лежал с пневмонией, отыскал Надечку, то есть Надежду Михайловну, и спросил, что случилось с тем, так сказать, Алексеем. Оказалось, что звали его Семён Иванов, а Самсонов просто пошутил, когда назвал его моим тезкой, и что после того, как мы устроили «ночную драку в столовой» его вроде бы увезли ближайшие родственники.
«Ага, скорее ближайшие сородичи», — подумал я голосом Самсонова, но промолчал.
Все это произошло со мной в конце девяностых, когда вместо мобильных телефонов кругом было полно тараканов. Теперь этих насекомых стало меньше, и, кажется, я догадываюсь, почему — кого-то другого стало больше. Так оно, конечно, чище, но некоторые подозрения у меня все-таки есть. Иногда я всматриваюсь в слишком бледные и правильные лица прохожих. Очень их стало много, таких пустых, блеклых… за кем они станут охотиться, когда дожрут всех тараканов? И почему они все так похожи на Самсонова?
Примечания автора:
1. Болезненное, иногда непреодолимое импульсивное влечение к циничной и нецензурной брани безо всякого повода.
2. Блаттоптероз — вред здоровью человека, наносимый тараканами.
3. Старый синоним фигни.
Автор: Алексей Жарков.
Источник.
Новость отредактировал YuliaS - 18-07-2016, 08:48
Ключевые слова: Глаза палата кукла коридор