Светоидиоты
Трагикомедия в прозе в четырех частях с эпилогом
Часть первая. Сон Матвея Лукича
Апрельское солнышко ласково погладило толстые щеки Объедашкина, мирно дремавшего на исходе сна. Тот сладко зажмурился во сне и, издав томное-сонное «Мрр-разь!», проснулся. Поведя усами, услышал едкость кофия, тягучий полуденный смрад квартирки и задумчиво почесал рыжее брюшко.
- Уно… уно, уно моменто… - вскинул Матвей Лукич треугольные золотистые ушки, вспоминая сон. Лениво мяукнув, сполз бочком с ложа, равнодушно оглянувшись на подушку и вмятину в ней, еще теплую.
Матвею Лукичу приснилась колбаса: дородная, красная, пахучая – словом, деликатес. Она величественно существовала в витрине магазина. Магазин существовал в доме напротив.
- Что такое есть «деликатес», Мотя? – спрашивал Матвей Лукич своего друга, тощего кота Мотю Помойкина. Объедашкин единственным глазом строго прищурился, ждал ответа, гордо подняв хвост.
Растерянный Мотя икнул:
- Деликатесы трескать… Жить, значит. Приятным образом. – Пропел голодный Помойкин и снова икнул.
- Идиот… Глагол такой. Понятно али нет? Есть.
- Ну так! Жрать же.
Матвей Лукич возопил, уронив монокль.
- Есть! Существовать! Бы-ы-ть… - толстенькие лапки его вздрогнули – поначалу от негодования, а затем от радости: да так, что усы дыбом встали. Выпорхнувшая из магазина Дуся, хозяйка квартирки, понесла домой в авоське колбасу: ту самую, дородную, как сама Дуся.
- Мр-р! – взвизгнул Матвей Лукич.
От радости, переполнявшей его крошечное кошачье сердце, Объедин не сразу заметил, как к нему же домой тащится Мотя, вцепившийся в Дусину авоську. Мастерски проделав в ней дыру, как раз по морде, Помойкин сунул свой нос в Объедашкинское счастье.
- Мрр-разь! – закричал Матвей Лукич и сон его рассеялся.
На душе было у Объедашкина гадко. Начался еще один душный летний день. Умывшись и откушав кофий, Матвей Лукич уселся у окна, тупо глядя на Мотю. Тот спал во дворе, свернувшись клубочком под газетой, улыбаясь во сне…Дуся собиралась уходить, с авоськой.
Часть вторая. «Смерть буржуям!», или Почем Нынче Фунт Лиха
Валерьянка плохо влияла на самочувствие Матвея Лукича, но он исправно ее потреблял. Ритуал был таков: ватерклозет, ледяной даже в зной (что не могло не радовать грузного и пушистого Объедашкина), затем скользкая килька в томатном соусе (припрятанная за ватерклозетом), и зловоние таблетки. Проходило пять минут: снова ощущая биение сердца, словно бы он ожидал смерти с минуты на минуту во время исполнения ритуала, Объедашкин закуривал.
Из радио гаркнули:
- Можно и кота научить курить!
Тут Матвей Лукич совсем отчаялся и поник, осознав собственную посредственность и никчемность…
Ритуал был повторен в шестой раз, но Дуся и фунт колбасы так и не объявлялись. Переваливаясь с боку на бок, Объедашкин поглядывал искоса на спящего во дворе Мотю Помойкина, вспоминал сон… Хватался лапой за сердце, и ритуал по вызыванию Дуси начинался снова. Сходила от этого с ума старушка Серафима, соседка с левой комнатки, называя Дусю…
Впрочем, это не важно.
Матвей Лукич плюнул хабарик в солнечный двор, заплевав нечаянно бородку: прозрачные капельки повисли на золотой шерстке, как утром роса на траве. Он пропитывался табачным дымом уже с час. Ему подумалось, что скоро он закоптится. Эта мысль привела к другой, от которой у Объедашкина похолодела пухлая спина: Дуся обязательно его съест, ежели Матвей Лукич закоптится. Сколько раз она, бесстыжая, трепала его за ухо и в это самое ухо визжала освинело: «Засранец! Вот как выкину тебя! А что будет потом! Потом…! А потом – суп с котом!» Матвей Лукич вздрагивал и, ежась и убегая, лупил хвостом кафель на кухне, за что получал по толстой морде Дуськиным тапком. Можно даже сказать, что хвост служил для Матвея Лукича одним из способов самовыражения и выполнял роль флюгера, вертевшегося с ветром душевных порывов Объедашкина. Это мог быть легкий бриз, когда шерстинки на хвосте Матвея Лукича лениво ворочались под щебетанье птичек во дворе старого дома. Случались и шквалы, когда тревожно оборачивался хвост… «Надо бы дотопать до Сени Котофеича. Зарос весь как бирюк, - неодобрительно подумал Матвей Лукич, вертясь у зеркала. - Сколько он там берет… В феврале было за четвертинку горбуши… Вроде. Как дорого нынче жить… А когда помру, так что же будет?! И помереть за бесплатно нельзя…»
Философские размышления Матвея Лукича были прерваны наглым мурлыканием во дворе. Почуяв неладное, Объедашкин ринулся к подоконнику. Сердце его чуть не остановилось: к парадной упорхнула Дуся с дырявой, удивленной будто авоськой. К подвалу отползал Мотя Помойкин, тяжко волоча за веревку колбасу: пахучую, красную, свежую.
- Мр...Мразь! – вскинул усы Матвей Лукич и приготовился было выпрыгнуть в окошко, но хвост его оказался зажатым в кулаке орущей Дуси…
Последним, что услышал Матвей Лукич из двора, было «Смерть буржуям!» и чавканье.
- Ах ты… гнида рыжая! Ну, сейчас ты у меня узнаешь, почем нынче фунт лиха!
Объедашкин принялся отчаянно лупить хвостом по кафелю, и продолжал, отчаяннее и отчаяннее, пока не открыл левый глаз. Картина была ужасающа: безумная Дуся, сжимающая рыжий хвост в руке, и безвозвратно исчезающие в авосечной дыре, золотистые шерстинки.
Часть третья. Самое «ГАВное»
- Вот что, Матвей Лукич, для тебя самое гъавное? – спрашивал у Объедашкина жирный голубь-почтальон Вася, не выговаривавший «р» и «л».
- Теперь-то… Даже не знаю, Василий. Чтобы срать хотя бы не мешали, - отмахнулся Матвей Лукич, продолжая гадить в ватерклозет, свесив толстые лапки. Нахмурившись, уставился в свежую газету.
Крошечное окошко в уборной, в которое едва пролезал даже сизый и вечной поддатый Вася, было весьма кстати.
Дусе взбрело в голову посадить Матвея Лукича под домашний арест. По идиотской случайности – что, в принципе, с Дусей происходило непременно перед сколько-нибудь важным делом – Дусей был приглашен в гости жених.
- Арнольдик! - уверенно улыбалась Дуся, разворачивая очередное послание, найденное в обшарпанном ящике.
- Урольдик. - Подтверждающим кивком сокрушался Матвей Лукич.
Вечером позвонили в дверь, три раза. Значит, к Дуське. Завоняло цветами, как с похорон.
Подвывал граммофон, потом щелкнула дверь.
«Дверь!» - осенило Матвея Лукича, и стало ему дурно.
Они возьми да в ванной закройсь, в совмещенном-то санузле. А Объедашкину жуть как надобно нужду справить свою. С какой злобной мордой караулил Объедашкин сортир, надо было видеть. Между тем, когда заветная дверца распахнулась, довольный Арнольдик, вкусивший розового тельца своей Дуси, желая подразнить «Дуськиного жиртреста», громко гавкнул.
Испугавшийся Матвей Лукич… не сдержался и, фыркнув, опустошился. Какой стыд.
«Кобель ты, Урольдик!» - вздыбился Объедашкин и, оставляя грязные следы лапок, прошествовал к подъезду. Из дряхлого шифоньера чемоданчик выудил, о котором Дуся ни сном, ни духом не ведала, и сбежал.
Отвалившийся хвост утопал в зловонной луже, а Дусечка испуганно вжималась в Арнольдика.
- Мы сейчас же переезжаем к тебе. – Сказала Дуся.
Арнольдик молча кивнул, и через час в квартире стало пусто. А через два старушка Серафима, ошалев от вида загаженного кафеля на кухне, подумала, что молодежь нынче до того развратная пошла, что гадит там, где ест. Даже кот был до такой степени потрясен, что хвост свой забыл, убегая от лужи прочь.
«Видать, вляпался, бедный! Так бежал, что аж пятки сверкали. Вон и до сих пор сверкають… На кафеле», - покачала головой старенькая Серафима и ушла за шваброй и ведром.
Часть четвертая. Хвостатый ветер перемен
Коммунальную бурю Матвей Лукич решил переждать у Сени Котофеича, своего старинного приятеля, алкоголика и парикмахера. Приведя, наконец, в порядок бородку, завив усы и сделав маникюр и педикюр, Объедашкин грустно сказал:
- Не быть хвосту, Сеня, - и показал Котофеичу голую пушистую задницу.
Тот присвистнул, но, задымив папироской, потер друг о друга серые пальцы тощей лапы.
Матвей Лукич грустно вытащил из чемоданчика завернутую в газетку горбушу – от хвоста до головы. И вышел от Котофеича, в бледную, как покойник, улицу.
В родном переулке уже темнело. Окошко кухни их коммунальной квартирки было темно и пусто, словно бы никогда и не горел там свет. Распахнулась дверь парадной, и четверо крепких розовощеких ребят вынесли гроб. Когда те скрылись в серости соседних улиц, из тьмы парадной вынырнул Мотя. Солнце выглянуло из-за туч, и озарился тщедушный Мотя.
- Соседка ваша токмо что отошла в иномирье, - буркнул он и закурил, - Дуська, сука, кинула тебя, с хахалем жить уехала. Опечатали твою квартиру теплую. Чего делать будешь?
Матвей Лукич плюхнулся на чемодан, пошарил по карманам в поисках папирос, но ничего не нашел.
- Дело табак, - хихикнул Мотя, протягивая Матвею Лукичу сигаретку, - на.
И шмыгнул озорно носом.
Так началось их совместное житье-бытье. Лето прошло беззаботно и весело: пели песни под гитару, на рынках тырили провизию, за кошками шатались, пили пиво. Объедашкину нашли где-то хвост, пусть и дрянненькой; словом, жизнь полилась разудалая. Гуляй – не хочу!
Осенью, правда, стало тяжко. В сентябре умер голубь Вася. Погиб от камня. Случилось это вот как – желая отомстить за друга, разузнал Вася, куда съехала Дуся с Арнольдиком. И решил в день свадьбы нагадить в Дусину прическу, но был вовремя замечен женихом и бит камнем, метко. Еле дополз обратно, помер на вторую ночь.
Мотя и Матвей Лукич Васькин поплакали, да что уж тут поделать – трупик съели, а фуражку и сумку продали. С этим же голубиным мясцом и устроили поминки. Мотя возьми и отравись палёной водкой, да помри через день. Матвей Лукич тронулся умом и сунулся в гастроном на соседней улице, воровать. Вспомнил апрельскую колбасу. Безумная мысль охватила его спившееся, заросшее существо: «Что, если все начнется снова? Что, если вернуть все?!» - и заставляла по ночам Матвея Лукича истошно мяукать.
Эпилог, или «Свет, идиоты!»
Жизнь довольно потрепала нашего Объедашкина, голодом и холодом.
Побывал он даже в милиции, где пахло клеем, бумажками и деревом. Почти как в метро, только там еще курили.
- Так это ведь кот! Какой же это вор? – улыбнулся милиционер в огромной меховой шапке, и пнул недовора под круглый зад, синим утром. И снова стало холодно. Летя с порога, Матвей Лукич сломал заднюю лапу и, кажется, что-то внутри отбил: дышал, хрипя.
Объедашкин поднял глаза на небо: падал первый снег, белый-белый, мягкий. Как постель в далеком родном переулке. Из школы шла девочка с белыми бантами. Размахивала пустым портфелем и пела песенку, с ошибкой. А может, и сама придумала, черт ее знает.
- И снегирь не сел на мель, кабы, кабы, кабы...! – и ушла в булочную.
Объедашкин поплелся к Неве.
Он видел, как снегирь закрыл красное пузо темными крыльями и сел на мель, у гранитной мостовой.
Пронзительно мяукнув, Матвей Лукич прыгнул на снегиря и оторвал ему наглую башку. Поел. Где-то внутри подумалось, как было бы здорово: вернуться домой, хвостатым и красивым, уйти в «заныр» в углу. Дом, где некогда жил Объедашкин, еще существовал, но пустовал совсем и шел ныне под снос. Вспомнив про Мотину могилу во дворе, под топольком, Матвей Лукич утер слезы облезшей лапой и случайно выдернул тонкий ус. Осталось трое, два слева и один справа.
Вдруг – чуть поодаль, за прозрачной невской гладью – мелькнули воспоминания Матвея Лукича, и свет, тот самый теплый свет в их коммунальной сытой кухне, где он, не стерпев, нагадил в последний день жизни старой Серафимы… Ведь она его любила, Серафима. То сосиску бросит, то за ухом почешет. А Матвей Лукич брезгливо отворачивался от нее, потому что руки ее пахли старушечьей затхлостью…
Стоявшие на берегу, бездомные коты пищали и тянули лапы к Матвею Лукичу:
- Брось ты, глупый! Все еще наладится…
Объедашкин скривил морду:
- Свет! Там – свет, идиоты! – и плюхнулся в серую воду. Когда Нева поглотила его пухлое тельце и треугольные ушки Матвея Лукича скрылись из виду, грянул полдень пушечным залпом.
Открыв глаз и сонно щурясь, покойный Объедашкин увидел бесконечные мелькающие световые точки. В каждой из точек он кого-то узнавал: вот Дуся в подвенечном платье, вот Арнольдик. А вот Серафима, молодая и красивая. Вот Мотя, играет на трубе, и над головой его сияет солнце… И даже милиционер в огромной шапке! Когда только все успели помереть? Голубь Вася таки сделал свое дело, и от счастья у него аж зарумянились щеки. В световом пестроцветьи закружился Матвей Лукич. Радуясь неведомо чему, он пищал:
- Свет, идиоты… Свет!
Конец
Ключевые слова: Петербург коммуналка сон девушка старушка смерть скитания голубь самоубийство авторская история