Мертвые письма
Все (или почти все) мистические истории, будь то серьезные произведения или любительское чтиво о гаданиях на синтепоновых внутренностях плюшевых медведей (по мне - так не менее логичных, чем очертания апокалипсиса в кофейной гуще, Великая и Могучая кроличья лапка и сотня других поднадоевших суеверий), начинаются с чего-то из ряда вон выходящего. Герои, определяющие наличие злого духа в доме по тональности храпа хозяев; реликвии, способные уничтожить ни много ни мало нашу скромную Вселенную (не истлевшие по неизвестным причинам за тысячи лет весьма неряшливого хранения); места, буквально распространяющие инфернальную ауру, подобно нашему подъездному мусоропроводу… Но моя история имела вовсе не торжественное начало. Видимо, силы, управляющие неизведанным, по праву решили, что оригинальность – не мой конек. Поэтому всем, что они мне ниспослали, был прозаичный листок бумаги, донельзя измазанный и изрядно помятый (знаете, как если бы кому-либо вздумалось обмакнуть клочок в уличный водосток и долго, с ненавистью, топтать его... ну, или если бы этот кто-то отправил письмо Почтой России из одного края нашей необъятной родины в другой). Он сиротливо плавал на дне моей самой обычной ванны, помещаясь где-то между сколом на эмали и сливом, тихонько покачиваясь и терпеливо выжидая, когда же удостоится моего внимания. Единственным фактом, не вписывающимся в бытовую идиллию, было одно. Его происхождение.Шла шестая неделя эры депрессии и самоуничтожения. Разумеется, моя собственная: общепринятый отсчет времени был уничтожен вместе со мной, как раз в тот момент, когда… Тут сигарета догорела до фильтра, оставив на память краснеющий отпечаток моей безответной любви к никотину на обжегшихся пальцах. Апатия услужливо приглушила совпавший с душевным физический укол боли, заставивший лишь поморщиться. Нужно было отдать должное времени: оно, потворствуя избитому человеческому тезису, равномерно покрывало коростой мою огромную язву, образовавшуюся на месте присутствия той, что оставила меня. Обычно к этому месту в размышлениях среднестатистического парня должна крепиться слезливая история о расставании со стервой-бывшей, которая не любила и не ценила… Но мне повезло, если можно так сказать. Меня любили и ценили… пока смерть, по всем канонам, не разлучила нас.
Она умерла в самом начале лета, аккурат в то время, когда солнце только начинает сходить с ума от сезонной вседозволенности и немилосердно выжигать доверчиво оголяющиеся части тела горожан. В воздухе плывет пыль и запах пота, мешающиеся с пыльным духом, а вероятность заболеть, несмотря на жару, растет в геометрической прогрессии, благодаря такому шедевральному изобретению, как кондиционер. На редкость паршивое время года для города, если подумать. Но тогда я впервые не обращал внимания на выжженную солнечными бликами сетчатку, такие же сожженные плечи, кожа которых, казалось, была готова расстаться с родной плотью при любом прикосновении рукавов, и на заполненность своих легких пылью чуть менее, чем наполовину. К своему стыду могу сказать, что моей сосредоточенности едва хватало на повседневные занятия и несложные, по счастью, офисные обязанности. Все внимание перекочевало в одну-единственную точку окружения, ставшую моим персональным источником света. Моя жизнь в реальности начиналась с ее приходом и заканчивалась с последним отзвуком шагов, перемещаясь во внутренний мир. Оттуда ее образу уже не было хода, невзирая на все физические перемещения.
Это и спасло меня, позволив продолжить существование, когда ее собственное оборвалось. Ее остывшее тело при последнем поцелуе впитало все оставшееся во мне тепло, унеся с собой на глубину, по ощущениям превосходившую могильную на пару-другую тысяч метров. Мой мир лишился центра притяжения, рассыпаясь вместе с рассудком, лихорадочно пытающимся найти точку, которая бы стала фундаментом для нового, пустого меня с душой чуть ниже комнатной температуры. И нашедшим ее, вопреки омертвению, в сохранивших крошечные запасы ее тепла воспоминаниях. Собирая и оживляя ее в эпизодах, на которые дробилось мое утраченное счастье, я собирал себя по частям, вспоминая, что когда-то был живым в полном смысле этого слова. Так она стала моим хранителем и после смерти…
Совсем близко громыхнуло, заставив меня слегка вздрогнуть, не больно, но от того не менее обидно ткнувшись лбом в гладь окна, о которое я имел неосторожность опереться головой. Молния пронзила низкие, цепляющие верхние ветви деревьев тучи, предвещая новое сотрясение моих барабанных перепонок и оконных стекол звуковой волной грома. Оставив на тонкой стеклянной оболочке, отделяющей мою квартиру от окружающего мира, очередной запотевший след тяжелых вздохов, я предпочел созерцанию стихии прозаичный пейзаж обоев, отвернувшись и задернув шторы. В горле, как и всегда после воспоминаний, пересохло, будто вся влага мигрировала к глазам, норовя выйти из невысоких берегов нижних век. Усилием воли удержав свою слабость непролитой, я направил вялодвижущиеся ступни в другой угол своей одинокой с недавних пор квартиры, надеясь успокоить водой извне взбунтовавшийся поток воды внутренней. Умывшись, я поднял глаза на зеркало и увидел ЭТО… Оно смотрело прямо мне в глаза своими собственными, красными из-за налившей их крови, бескровные же, напротив, губы его были скорбно искривлены, а кожа равнялась по цвету в стерильном свете дневной лампы с сероватой газетной бумагой. Медленно, срываясь на нервные рывки, оно подняло дрожащую руку, открыло провал рта и… зевнуло. Да, за все это время я не потерял своего поддерживающего лучшие хэллоуиновские традиции вида мертвяка не первой свежести. Эти шесть недель не убили меня, но и не воскресили к жизни, поэтому титул душевного зомби, оправдывающий внешность смертельно больного, все еще пребывал со мной. И испугало меня вовсе не это мгновение, а следующее, в которое мой взгляд нащупал край бумажки, медленно дрейфующей по тонкой пленке воды на дне ванны.
Я не мог сказать наверняка, был ли он здесь ранее, но преследующее ощущение уверенности в том, что этот бесхитростный предмет появился там точно в момент моего взгляда, пугало своей иррациональностью. Странное убеждение даже для моего измученного разума. Буквально вытрясая отголоски сумасшествия из своей черепной коробки встряхиванием головы, я наконец прекратил нездоровое созерцание бумажного клочка, наклонившись за ним и брезгливо подцепив самыми кончиками пальцев. И тут же изумленно выдохнул, когда грязь на поверхности бумаги оказалась размытыми чернилами. В самом исписанном и размоченном почти до расползания волокон листе не виделось ничего зловещего. Даже в обладающем такой вредной привычкой, как явление ниоткуда. Но некое неясное предчувствие мешало моему растущему в геометрической прогрессии любопытству позволить развернуть листок и прочитать написанное неизвестной рукой.
Бумага успела немного подсохнуть во время моих бытовых философствований о ней, и в следующий миг… Я внезапно обнаружил себя на полу, придавливаемый сверху мощной волной боли, душевной, но оттого не менее материальной, чем физическая. Все внутри меня сжалось в один болезненно подрагивающий комок, намертво застрявший в дыхательных путях и перекрывший доступ кислороду. Мое естество пыталось подобрать обожженные накатывающей скорбью края, не находя места, чтобы спрятаться и изнывая от боли. Способным мыслить краем сознания, я понимал, что источником была та злополучная бумажка, но на избавление от нее не хватало стремительно покидающих меня сил. Через нее текли тонны и тонны чужого страдания, ложащиеся на мой позвоночник сверху и грозящие его переломить… Чужого? Все же... не знаю, как мне удалось это уловить, но в этих чувствах проскальзывало что-то знакомое. Послав все оставшиеся усилия к кончикам пальцев, я мучительно медленно развернул бумагу, почти очищенную стараниями воды от текста. Затем открыл слезящиеся глаза, практически вслепую нащупывающие оставшиеся целыми строки. Буквы были крупными и круглыми, держащимися друг за друга крепко, как давние приятели, будто пишущему не хватало места или он пытался компенсировать саму их размашистость. Полная противоположность своей обладательницы с худеньким и угловатым на подростковый манер телом. Полная противоположность ей. В момент, когда я понял это, боль омыла меня с новыми силами и... отхлынула за миг до заполнения меня под завязку и вытеснения моего последнего дыхания, милостиво отпустив в обморок.
Медленно подняв веки, я получил возможность лицезреть свой кажущийся после происшествия обычным как никогда потолок… с обстоятельно пересекающей его по диагонали мухой. Реальность, будто издеваясь или, наоборот, извиняясь за то, что впустила в мою жизнь что-то извне себя, подсовывала самые обыденные картины и привычные ощущения, вроде выкачивания тепла из тела бездушным кафелем. Повернув голову, я узрел таки в своей руке едва не прикончившую меня записку, довольно вяло удивившись тому, что потусторонний предмет не испарился, лишившись моего драгоценного внимания. Одолеваемый смешанными чувствами, я вытянул из их извивающегося клубка привычную апатию, вернув взгляд потолку. Муха, следуя примеру записки, тоже предпочла остаться на месте, необъяснимо успокаивая своим прозаичным присутствием. У меня была своя собственная жужжащая и потирающая лапки гарантия, что мир не сошел с ума вместе со мной, поэтому я начал аккуратно, отодвигая свой рассудок подальше от скользкого края разумности, осмыслять произошедшее.
Прошедший через меня разряд чужих эмоций не был в новинку. Полуинтуитивное ощущение настроения находящихся рядом людей, думаю, присуще многим. Это явление, называемое эмпатией, мало кого может сильно удивить, находясь на тонкой грани с обыкновенным сочувствием и сопереживанием, только на ступеньку выше в ранге социальных способностей. Но до этого все приносимые им неприятности стеснялись заходить далее обычной мерзости чужого гнева или упадка чьего-то расстройства. Такой мощи эмоции могли быть испытываемы разве что тем, кого не сдерживала физическая оболочка. Кем-то, целиком состоящим из чувств и настроений, чудом удерживаемых воедино смутными воспоминаниями о материальном существовании. Кем-то… мертвым.
Поперхнувшись собственным вдохом от догадки, я резко поднялся, испытав на прочность продрогшие от холодной плитки мышцы и едва не уложенный обратно судорогой. Однако, с честью выдержав и это, не идущее ни в какое сравнение с предыдущим, испытание, обуздал куда большую, чем обычно, нервную дрожь в руках, пытаясь выровнять и привести в читаемое состояние излохмаченный листок. Неизвестно каким образом удержавшихся за практически кисельную по субстанции бумагу островков чернил было не много, но и бросившиеся в глаза поражали своей странностью. Единственной нетронутой строкой оказалось «Они сказали, ты узнаешь, что делать». Неизвестные «они» тоже с завидной регулярностью находили место в тексте. Поломав голову и оба хрусталика над содержанием, я начал читать, бережно восстанавливая отдельные фразы из бумажной кашицы, пропуская совсем уж пустые места: «Не знаю, кто получит… они сказали, что ты узнаешь, что делать. Туман... не видно… Много… такие же, как я… нет воспоминаний… из-за реки, что-то не так с… Мы им не нравимся… надоели. Всё, чем мы были, все… в воде, скоро… нужно переправиться через… лучше. Наши… и стенания раздражают их… утешение… станешь. Ты – проводник».
Подписи в конце предусмотрено не было, а первая найденная фраза оказалась не самой целой и пугающей. Именование меня загадочным «проводником» прогнало по спине пару табунов мурашек. Содержание представлялось смутным. Кем были «они», и что за местность находилась рядом с водоемом? Почему даже знание ее имени оказалось утраченным? Только сейчас у меня появился шанс на удивление, и оно в полной мере себя проявило. Я не был настолько глуп, чтобы считать это розыгрышем (доведение до полусмерти невинным на первый взгляд объектом здорово убеждает), но от беспрекословного принятия и тем более понимания происходящего был все же далек. Единственное, что я мог почувствовать – к этим строчкам действительно была приложена именно ее рука. Поэтому я позволил первой за это долгое время улыбке выползти на кончики губ, осторожно прижав рассыпающуюся бумажную массу к себе и возвращаясь своими собственными, непотерянными воспоминаниями в наше прошлое.
Тогда я еще не знал, чем это обернется. До тех пор, пока не нашел новую бумажку на следующее утро, прямо на подушке. Она приветствовала мое пробуждение своим белым пятном, маячащим перед глазами. На этот раз одного взгляда было достаточно, чтобы сконцентрированное в письме страдание перелилось в меня, скручивая в корчащийся от боли комок. Следующие секунды я вглядывался в мелькающие в темноте закрытых век разводы, чтобы хоть как-то оградить себя от беспрепятственно текущей внутри цепной реакции худших ощущений из возможных. Эта болезненная вспышка считалась мною оправданной... пока я не развернул, чувствуя неладное, переданный мне неизвестно кем или чем клочок и не увидел вместо родного почерка частокол острых, сильно склоненных против всех законов письма влево букв. Несмытого текста оказалось еще меньше, чем в ее письме. Только пресловутые «туман», угадывающийся в почти нечитаемых участках образ реки и неожиданное очередное «проводник». Я даже не знал, могу ли я считаться адресатом и «справедливо» ли получил свою-чужую порцию скорби, но в глубине своей выдержавшей это души, надеялся на оставление себя в покое.
Разумеется, моя надежда прожила недолгие, но счастливые пять минут. Вплоть до перехода в другую комнату, где меня поджидала новая, буквально сбившая с ног волна чьих-то мертвых переживаний вместе со свежим письмом. Задыхаясь от неожиданности и боли, я соскреб себя с пола, с ужасом смотря на источающий ее предмет, затем поспешно сгреб с кресла необходимую одежду, на бегу натягивая на себя и захлопывая за собой дверь квартиры с вздохом облегчения, перешедшим во вскрик: к дверной ручке была прикреплена очередная бумажка. Я пережил принесенный ей приступ, кусая собственный кулак, чтобы не выпустить рвущийся наружу крик, ссыпавшись вниз по лестнице и наружу, как только он закончился. Я бежал от своего жилища, но не от них - писем с той стороны.
Они находились в моих карманах, появлялись на лавочке рядом, выпадали из книг в магазине, в котором я с трудом уговорил стоящую рядом старушку в том, что мне ненадобна скорая. Всегда мокрые и мерзкие на ощупь, с размазанными чернильными подтеками самых разных почерков, поджидающие моего взгляда, чтобы оказаться лежащими на том месте, где их секунду назад не было, и уходя обратно в небытие, после того, как награждали меня новой болью. Я бежал и бежал в незнакомые и знакомые места, боясь обратиться к друзьям, которые могли бы приютить меня, потому что не знал, как на них подействуют письма. Под утро я вынужден был вернуться домой… поднявшись по лестнице, машинально протянул руку у почтовому ящику, застыв на полпути. Затем, усмехнувшись, открыл крышку. Ничего. Ни от мертвых, ни от живых. Зайдя в квартиру, я сполз по двери вниз, нечистоплотно усевшись на придверной коврик и тут же закрывая глаза. Сознание быстро съедалось сонной тьмой. Правый ботинок скользил по чему-то мокрому и раскиселенному.
Прошло около недели. Именно около – не то, чтобы я обращал внимание на временные измерения в таком состоянии. Это с тем же успехом могли быть и десять дней, и три. Поначалу я пытался избежать стен своей квартиры, боясь остаться один в замкнутом пространстве с этими ненавистными кусками бумаги и приносимой ими чужой болью. Но затем понял, что обстановка не имеет для посылающих их никакого значения, ведь приплывающая по реке (как я решил из-за похожести писем на основательно использованные губки) мертвяцкая почта не имела пунктом назначения место. Зато находила получателя с редким упорством, полностью обессиливающим меня. Я редко прикасался к ним, уверенный в бесполезности информации, из которой понял лишь одно – все они просили утешения. И их утешителем-«проводником» был я собственной персоной, невольно забирающий хотя бы толику страдания у своих бесплотных просителей. Но я сам, казалось, лишался крохотных частиц души, отмирающих под влиянием каждой вспышки боли. Все, что я с таким трудом восстановил после крушения, обугливалось и рассыпалось в прах. Я не знал, что мне делать и как спасти себя. Но она снова сделала это за меня.
Наконец, я выбрал кажущуюся гениальной стратегию неподвижного упокоения в кровати, не открывая глаз, чтобы не иметь возможности ни до чего дотронуться или увидеть. Надеялся, что это поможет избежать и сыплющихся в мою жизнь бумажных клочков, заменяя по привычке мысли о настоящей жизни воспоминаниями о былой. Но мою идиллию разрушила возникшая прямо под пальцами, мирно лежащими на простыне, влажность. Зажмурившись, я подобрал под себя ноги, сотрясаясь от бегущих током по телу и душе мучений. На смену привычным судорогам пришла такая же приевшаяся злость от непонимания, почему именно я был избран для служения громоотводом, ведь не выделялся ничем, кроме своей потери и уже преодоленного собственного горя. Раздраженно вскочив, я смял в кулаке мгновенно расползшуюся в ладони целлюлозную массу, готовый отбросить ее туда, где она исчезнет столь же незаметно, сколь и появилась. Но мои пальцы так и не разжались, так как в болевом отголоске чувствовалось что-то знакомое, как и в тот, первый раз: что-то похожее на вкус именно ее эмоций… при жизни. Поэтому я направил их по другому пути, открывая послание, в котором обнаружилась одна-единственная удивительно четкая строчка: «Сегодня отплываем». Что бы это ни значило и куда бы ни следовали «похожие на нее» под наставничеством нарекших меня проводником «них», это приводило к одному выводу. Я ощущал каким-то шестым чувством, которое у меня входило в разряд мифов до всей этой истории, что она уходит в другое место, откуда не будет хода даже жалкой бумаге. И что это последний шанс на то, чтобы забрать остальную часть ее боли. Тогда я действительно понял, что нужно делать.
Пока я садился за стол, рядом со мной не материализовалось ни одного письма. Они не посыпались градом из открытого ящика с письменными принадлежностями и не разорвали приступом мои мысли, которые я вкладывал в свое, практически первое в жизни рукописное послание. Их нельзя было назвать особенными, но вполне можно – глупыми. То, что я не мог или не хотел сказать ей до ее ухода; все, что я ощущал, покидало меня, оказываясь на бумаге. Но это не была боль. Напротив, все заботливо сохраненное тепло напитывало молниеносно высыхающие чернила, делая простой кусок бумаги тем, что требовалось. Утешением. Подписи я не поставил.
И вновь меня на моем пути не остановило ни одно сообщение из потустороннего мира. Посылающие, как мне казалось, затаились, зная о моей готовности и боясь спугнуть. Как и в предыдущие дни, я шел, ведомый своими ногами, а не разумом, но не так, как раньше, пытаясь найти укрытие от своих «подопечных». Просто я знал откуда-то, что место, как и всегда, не имеет значения. Важен был только я – проводник. В голове была кристально чистая пустота, как на отформатированном диске или как у низших существ, управляемых инстинктами, только я руководствовался не природным рефлексом, а приобретенным.
Я увидел его издалека, благодаря белому цвету, напомнившему о сохранявшимся, вопреки покрывающим их грязи и чернилам, оттенке писем мертвых. Одиноко стоящий и оттого неуместно выглядящий почтовый ящик, который сам по себе тоже не имел ровным счетом никакого значения и был самым обычным. Необычным его вскорости предстояло сделать мне. Несмотря на это знание, я немного удивился его материальности, когда притронулся чуть боязливо пальцами и провел по крашеной белоснежной поверхности. На краю они нащупали небольшой скол. Вздохнув и собравшись с силами, я сложил письмо вчетверо, подражая передающим мне свое волнение, отзвук которого я чувствовал даже без записок. Никаких конвертов или почтовых штампов, только чистые эмоции. Открыл ящик, отмечая, что руки впервые за несколько недель не стали корректировать траекторию дрожанием, и со странной для своих действий спокойной уверенностью, положил письмо в его темную нишу, задержавшись пальцами на бумаге, закономерно ожидая, что что-то произойдет. Но ничего так и не случилось ни когда я разорвал контакт, ни когда закрывал ящик. Уже отвернувшись от него, я моргнул и увидел… В этом случае что-то действительно стоящее. Долю секунды, которую затратили мои ресницы на взмах, я видел их. В сером, покрывающем равнину тумане, стоящих у берега. И сотни других, еще не нашедших выхода и пункта своей переправы. Я не мог различить ее сквозь плотную дымку, но вместо этого почувствовал. В общем благодарном облегчении, омывшем меня и ушедшем через покалывающие кончики пальцев.
Мне не нужно было заглядывать обратно и проверять, получила ли она мое письмо, потому что я знал, что так и случилось. Да и ящик бы не пустил меня. Теперь он сам стал порталом, ревностно охраняющим мертвых. Ждущим нового живого тепла для передачи его в тот серый мир. Моей задачей было лишь рассказать о нем, что я и сделал сейчас. А тогда мне оставалось лишь улыбнуться и пойти прочь, к своей собственной, пока что не отвергнувшей меня, жизни.
Новость отредактировал Таис - 14-12-2014, 06:19
Ключевые слова: Стикс смерть любимой письма любовь мир иной мертвые утешение эмоции боль почтовый ящик почта туман авторская история