Книга мертвых. Часть 3
ПапочкаВсе было, как он и предполагал: полулегальная «отмывочная» часовня при морге, исправно платившая дань как браткам похоронной мафии, так и братьям близлежащего мужского подворья, принадлежащего не менее могущественной и влиятельной в наши дни «козаностра» под названием РПЦ, за которыми и "числилась" эта "хлебная точка"; дешевый фанерный лодочка-гроб, непомерно узкий, так что покойный лежал в нем словно "съежившись" от стыда, обитый уже полуистлевшим красным ситцем, будто откопанным с какой-то помойки; дежурные красные гвоздики, которые Евгений ненавидел ещё с детства, когда ещё пионером каждый день Ильича приходилось вставать затемно и, протащившись пять километров кряду, шлепать в промокших ботинках по промозглой апрельской сыри, чтобы возложить их к памятнику Ленина; аляповатый бутафорский веник-венок с пошлейшими искусственными китайскими цветами, должными изображать из себя что-то вроде хризантем, но почему-то электросине-голубых, безвкусных и бездушных цветочных уродов, обвязанных траурной лентой с золоченой надписью на ней: "Любимому папочке от любящего сына", который за него зачем-то заказала мать. Вообще, мать многое делала за него, ведь сам он был ничтожество, маменькин сынок, ноль, потому как за всю жизнь не заработал и копейки своих денег. Мать оплачивала похороны, она же и "заказывала музыку", несмотря на все протесты Евгения "не разматывать денег". Как и положено, поп, купленный за деньги, живой антураж благочестия, словно попугай вызубривший "...и сотвори им вечную память!", уже закончил отпевание, пригласив всех родственников на последнее прощание с покойными...
- Миленький, дорогой мой, на кого ж ты меня оставил, голубчик ты мой лучезарный! - во весь рот голосила у гроба отца глупая мать.
Евгений не мог без омерзения смотреть на все эти кривлянья матери. Он теперь не понимал, почему она так убивается по этому мерзавцу. Вспомнилось Евгению свое раннее детство, как отец, возвращаясь пьяный вдрабадан домой, "бил молотом" мать. Однажды он так сильно ударил маленького Женю по голове, что у малыша случилось сотрясение мозга, тогда его лишь чудом удалось спасти, но с тех пор глаза Жени безобразно косили в разные стороны. С тех пор мальчишка замкнулся, не разговаривал, у него не было друзей, и лишь вспышки ярости, внезапно случавшиеся с Женей, напоминали о воспитательной методе «любимого» папочки.
А уж после развода без зазрения совести этот изверг выгнал свое бывшее семейство из квартиры, не разрешив забрать даже детскую кроватку. "Самому пригодится", - нагло улыбаясь, намекающе ответил он матери. Вспомнил Евгений, как потом в родительском доме матери на Белгородчине они с матерью спали на соломенном матрасе, вместе, вповалку, прям на грязном полу нетопленой хаты, потому что пока суд да дело - решался вопрос об алиментах - не на что было даже купить дров, не то что кровать для мальчика, а уж подходило время, что нужен был стол письменный, потому что Женя собирался в первый класс.
И точно, кроватка пригодилась: не прошло года, как папаша вскорости женился, переехал к новой жене, выписав сына не только из своей квартиры, но и из своей жизни по принципу "с глаз долой - из сердца - вон". Помнил Евгений и то, как он с матерью каждый год таскался в Ейск, выбивая из отца унизительно крохотные алименты. И вот теперь "лучезарный". Да за что?! За какие такие заслуги? Разве этот гад заслужил похороны только за то, что каких-то сорок лет назад случайно произвел его на свет? Таких как он надо хоронить без креста, за казенный счет в бомжатском "общаке", откуда медведи да псы вытягивают грешников за синие пятки, ибо не было на нем креста и при жизни. И ещё одного не понимал Евгений? зачем было отдавать за похороны его нерадивого папаши их последние деньги, когда они сейчас так понадобились бы при оформлении наследства.
- Ай-я-я-яй, - выла мать, кидаясь на гроб отца. - На кого ж ты нас так рано пок-и-и-и-и-и-нул, мил-ы-ы-ый, дорого-о-о-о-ой голубо-о-оо-о-чек. Да уж вста-а-а-а-а-нь, ты вст-а-а-а-ань, ужо посм-о-о-о-о-о-три на меня, какого сыночка я тебе вырост-и-и-и-ила-а-а-а... - И это глупое, бестолковое бабье вытье потерявшей своего жестокого хозяина преданной собаки: громкое, протяжное, нараспев юродствующее и с того непривычно жуткое южнорусское вытье овдовевшей казачки было поистине унизительным для него. Евгению стало стыдно за мать.
- Мам, ну хватит! Довольно с него! - хотел остановить её Евгений, отдергивая за рукав от гроба.
- Отстань! - отрывисто и сердито резко фыркнула она на него, оттолкнув от себя и бросив на сына обезумевший, разъяренный взгляд рассерженной самки. И снова словно невидимым тумблером включила всю ту же заезженную пластинку "горевания":
- На кого ж ты нас пок-к-и-и-и-и-и-и-и-н-у-у-у-ул! Дорогоо-о-о-о-ой мой, м-и-и-и-и-и-и-и-лы-ы-ы-ый, голубочек-соколочек...
"Дорогой мой, милый, на кого покинул", - сердито думал на мать Евгений. - "Почему ты так не ревела лет тридцать тому назад, когда твой "соколочек" выгнал тебя с сыном из собственной кооперативной квартиры, бессовестно отобрав у родного сына единственную кроватку. Вот когда надо было задаваться этим вопросом, вот когда нужно было выть: "На кого же ты нас покинул, гад?" Но ты не выла, крепилась. Крепилась как простая русская баба, что, взвалив всю ношу на себя, безропотно и молча, словно послушная скотина, волочёт все на своих плечах. А теперь что?! Зачем все это?! Зачем весь этот дорогостоящий и бессмысленный ритуал? Неужели же только затем, чтобы в конечном итоге предоставить на завтрак червям приправленную формалиновым соусом гниющую человеческую куклу?"
А мать все выла. В какой-то момент Евгению показалось, что мать спятила с ума, и он бы подумал так, если бы не знал, что все это спектакль, ПОТОМУ ЧТО ТАК НАДО БЫЛО. БАБА, КАК СУЩЕСТВО ИЗНАЧАЛЬНО НИЗШЕЕ, ДОЛЖНА ВЫТЬ ПО СВОЕМУ ХОЗЯИНУ, МУЖУ, НО КОМУ НАДО И ДЛЯ КОГО БЫЛ ПРЕДНАЗНАЧЕН ЭТОТ СПЕКТАКЛЬ, ОН НИКАК НЕ МОГ ВЗЯТЬ В ТОЛК. Ведь и так было ясно, что квартира достанется ему, а не всем этим его многочисленным, внезапно возникшим из ниоткуда родственникам, двоюродным и троюродным братцам папаши, что словно коршуны слетелись на мертвечину в надежде поживиться хоть кусочком наследства. "Может быть, перед ними", - глядя на паясничанья матери, предположил Евгений. - "Чтобы выставить себя скорбящей вдовой. Но как это все-таки глупо и гадко, гадко, гадко..."
Как ни любил он мать, но в этот момент своего «горевания» она поистине была ему противна. Она была так жалка и тем гадка, что невольно хотелось ударить её, и он едва сдерживал в себе это желание, с омерзением наблюдая за этой клоунской сценой стенания на публику "безутешной" вдовы.
Он взглянул на того, кого он так оплакивала…
Его нашли не сразу. Тело успело пролежать в квартире несколько дней, пока из-за запаха соседи не вызвали полицию. Уже будучи на пенсии, отец умер в полном одиночестве и нищете от перепоя. Точнее от сердечного приступа, вызванного нескончаемыми излияниями. От него даже сейчас несло перегаром, несмотря ни на какие лекарственные примочки благородного формалина. Наметанным глазом Евгений также заметил, что тело вскрывали, об этом свидетельствовал заштопанный Y-образный надрез на грудине отца, просвечивающий сквозь тонкую рубашку. Кто, а главное зачем, это делал с его отцом, оставалось для него загадкой, для разгадки которой у него уже не было ни желаний, ни, главное, сил... Неужели для того, чтобы доказать, что бывшего мента никто не убивал, а этот пьяница издох сам "по собственной воле", не рассчитав принятого на грудь.
Несмотря на грубые старания местных горе-бальзамировщиков по превращению гниющей человеческой массы в более-менее антропоморфный вид, после всех многонедельных мытарств холодного "беспризорника" по холодильным полкам морга в ожидании приезда родственников, тело покойника было в таком дурном состоянии, что успело отчасти скелетироваться, так что ни о каком постмортеме не могло быть и речи. И хоть рот его был зашит самым грубым и неумелым образом, так что было видно, что с кончиков губ торчит черная штопальная нитка, высохшие губы, сжавшись, поднялись настолько, что создавалось впечатление, что покойник скалит зубы в адской усмешке, нарочно потешаясь над всем этим спектаклем, развернувшимся над ним. "Ни дать ни взять Франкенштейн", - рассмеялся про себя Евгений, и, презрев всякие приличия, он бы расхохотался на самом деле в голос, если бы не почувствовал толчок в спину.
- Поцелуй папу, - услышал он за спиной шепот матери. - Ну же!
Он неохотно подошел к гробу и наклонился... Лямки врезались в плечи. Тут только Евгений вспомнил про фотоаппарат, что болтался у него в рюкзачке за спиной. "Что ж, получается, я зря, что ли, взял камеру", - подумал Евгений.
Свечи маленькой часовенки таинственными огоньками плыли в чаду напущенного отпевальным кадилом ладана. Прекрасный антураж! То что надо! Ему тотчас же пришла замечательная мысль: во всех тех викторианских фото, что ему удалось просмотреть, были свечи и даже был театральный туман, изображающий отходящую в небеса душу, искусственно достигающийся за счет специальных реактивных таблеток медного купороса, растворенных в капле спирта и незаметно подложенных усопшему в рот, нос или в волосы: под воздействием спирта таблетка испарялась, что в результате давало такое таинственное голубовато-зеленое "загробное" свечение; но не было ни единого снимка усопшего в церкви. Казалось, что могло быть естественней, ведь души усопших принято отпевать в церквях или часовнях, но он не мог вспомнить ни одной как таковой викторианской фотографии постмортем, где бы с покойным позировали в церкви. Значит, в этой области он будет пионером! Вернее, первым фотографом... Расстраивало одно, что это все же далеко не студия и снимать придется тут, можно сказать, в полевых условиях, но вся прелесть и была в том, что никто ещё не делал подобного до него. "Что ж, тем интереснее", - весело подумал он. Он взглянул на отца. Его левый глаз чуть приоткрывшись лукаво смотрел на него, будто говоря: "Ничего у тебя не выйдет, неудачник. Ничтожеством родился – ничтожеством умрешь". "Это мы ещё посмотрим, папка", - злобно ответил про себя Евгений. Азарт фотографии захватил его.
Он достал фотоаппарат. Крупный план напрашивался сам, и он как-то сам для себя незаметно и мягко спустил затвор, словно висевшее на ковре ружье внезапно разрядилось. Послышался щелчок - постмортем был сделан... Первая страница его "Книги мертвых" была открыта… Но едва он попробовал "атаковать" гроб с другого ракурса, захватывающего и подсвечник с красиво горящими свечами, и ещё немного разноцветной поповской рясы для антуража, как ладонь вытянутой руки матери решительно загородила объектив.
- Э-э, ты что творишь?! Вот ещё выдумал!
- Я... я только... хотел, - заканючил Евгений, как маменькин сынок, - немножко... поснимать... на память.
- А ну убери фотоаппарат! Сейчас же!!! - Этот повелительный тон матери хлестнул по нервам, но вдруг, вместо того чтобы сжаться, спрятать глаза, как он это делал обычно, когда на него орала властная мать, он почувствовал, как в нем проснулась невиданная сила ярости.
- Вот и хороните эту собаку сами! - громко огрызнулся сквозь зубы Евгений. – А мне эта падаль не нужна!
По часовне прокатилось возмущенное "о-о-о-о-ох" родственников, будто все выдохнули разом, и поп укоризненно и осуждающе посмотрел на него из-под клобука, но Евгений больше ничего не видел, потому что почти выскочил из часовни. На пути ему попался тот самый венок: "Любимому папочке от любящего сына", и что есть сил размахнувшись ногой, он крепко пнул сей траурный веник, так что тот, отлетев, едва не опрокинул подсвечник прямо в гроб отца.
- Да вы уж не обращайте внимание, он у меня с детства такой чокнутый, а в последнее время и вовсе свихнулся со своим компьютерами, - оправдывалась несчастная мать.
Мать Евгения ошибалась, то, что она называла во множественном числе, был единственный старенький тайваньский компьютер допотопной системы "Нортон Коммандер", купленный ещё в далеких 90-х как дорогой подарок на свадьбу любимому сынку Женечке. Загружался он с трудом, с каким-то невыносимым шипением и треском, как старый полуразвалившийся телек, отчего у Евгения случались мигрени. Да и о монитор-коробку можно было испортить глаза, что для фотографа было просто недопустимо.
Гроб закрыли - представление прекратилось. То, что оставалось от его отца, свезли на ближайший "полигон человеческих останков" - в глухую приазовскую степь у станицы Камыши, где оно навсегда удобрило почву на уже специально выделенной для него взлетно-посадочной полосе, располагавшейся с дальнего края так называемого Нового Ейского городского кладбища.
Новость отредактировал Melford - 13-09-2014, 19:31
Причина: Изменён раздел.
Ключевые слова: Постмортем Евгений Марченко фотограф отец похороны авторская история