Иван Иваныч
Ночью была буря, и старая гнилая липа, не выдержав натиска стихии, переломилась пополам и рухнула, накрыв покосившийся сруб колодца.Досталось и другим деревьями - растущие вокруг пруда кряжистые вётлы разбросали по мелкой гнилой воде ободранные ветки, одичавшие яблони растеряли невызревшие еще яблоки, а растущая на пригорке сосна лишилась огромной лапы и сделалась жалкой, будто зверь-инвалид.
Но вот липа!..
Баба Маша вздохнула.
Липу эту посадил её старший брат Фёдор в тот день, когда уходил на фронт.
“Я тут у дедушки одного был, - негромко сообщил он, отведя сестренку в сторону. - Он мне всё и посоветовал. Я, значит, этой липе в корни свои волосы положил, и рубаху старую. Всё сделал, как дед велел. Теперь если со мной что случится, то дерево вам и покажет.”
Не верила школьница Маша в подобные глупости, суевериями их называла, но вскоре пришлось ей мнение своё переменить. Девятого июля в грозу ударила в деревце странная, тонкая, будто веревка, молния, оставила на стволе выжженный след. А через два месяца вернулся домой скорченный, почерневший лицом Фёдор. Прихрамывая, подошел он к липе, тронул рукой изуродованный ствол, сказал тихо: “А дед-то не наврал”.
И только Маша поняла, о чем это он.
Так и не оправилось после той грозы дерево. Росло, вроде бы, тянулось вверх, да ела его потихоньку чёрная нутряная гниль. Всю войну и еще двадцать лет после председательствовал в колхозе Фёдор, крепко тянул государственное хозяйство, никогда о болячках своих не вспоминал, не жаловался, только на липу посматривал, да на людях, посмеиваясь, жалел ее вслух.
Умер он как-то тихо, незаметно, - один в своей подслеповатой избёнке. И в день похорон, в августе месяце, липа вдруг сбросила всю листву и завернулась в невесть откуда взявшуюся густую серую паутину.
Через несколько лет она всё же оправилась, зазеленела кроной, и даже чёрный рубец немного затянулся. Может, потому, что Маша стала ей под корни закапывать свои волосы, а может по какой другой причине.
Уж не Иван Иванович ли тогда помог умирающему дереву?..
Качая головой, баба Маша обошла кругом накрытый липой колодец.
Что ж теперь делать? На ключ, что ли, за водой ходить? Далеко. Да и нечищеный он вот уж сколько лет. Затянулся, чай, грязью...
Подобрав оставленные на тропинке вёдра, баба Маша направилась к соседскому дому.
* * *
Утехово большой деревней не было никогда. В лучшие дни - до пожара - было здесь двенадцать дворов. Дети бегали учиться за шесть километров в Лазарцево: там помимо школы и сельмаг имелся, и клуб с библиотекой и бильярдом, и баня общественная.
Но вот надо же! Пришло время - сравнялись деревни: что в Утехове два дома осталось жилых, что в Лазарцеве. И будто отодвинулись они друг от друга, не шесть километров разделило их, а все шестьдесят. Прямая дорога заросла, брод через речку тиной затянулся, лес на прежние луга да на пашни выбрался. Раньше дети за час в один конец бегали. А старикам теперь чуть не весь день тащиться надо.
Вот и не ходит теперь никто из Утехова в Лазарцево. Надобности нет: магазин давно закрылся, баня сгорела, клуб на дрова разобрали. А весточку, коли захочется, можно и через Лёшку Иванцева передать, когда он из райцентра на своей “Ниве” прикатит, хлеб, чай, да сахар на продажу привезет - а заодно и проверит, не померли ли одинокие старухи, живы ли еще окруженные лесом деревни.
* * *
Соседка выглянула, стоило бабе Маше несильно стукнуть пальцем в оконное стекло.
- Видела, чего ночью-то было?
- А то как же! Боялась, что крышу сдует.
- Липу мою завалило. Прямо на колодец. Теперь не подойти.
- Ты погоди, я щас...
Створка окна стукнула, скрипнул шпингалет.
Баба Маша отвернулась, привалилась боком к бревенчатой стене. Прищурясь, из-под руки глянула на изувеченную сосну, горестно покачала головой.
Неспокойно ей было.
Ну как неспроста липа-то сломалась! Может, знак это?
Ох, не надо было волосы ей в корни подкапывать!..
Соседка вышла, кутаясь в серую шаль, опираясь на можжевеловую клюку:
- Пошли, поглядим, что ли, чего там за беда случилась. А я нынче из дома-то не выходила. Курей только выпустила со двора. Нездоровится мне что-то. Печку даже затопила - знобит.
- Так ведь, чай, не двадцать лет, - рассеяно ответила баба Маша.
Идти далеко не пришлось - колодец был рядом, за дровяным сараем, за гнилым остовом комбайна, за разросшейся сиренью.
- Вот, - сказала баба Маша, широко разводя руками. - Нам тут, Любаша, самим не управиться.
- Да-а, - протянула соседка, медленно обходя колодец и рухнувшую на него липу. - А, может, трактором её оттащить?
- Тогда совсем сруб развалится. Надо хотя бы сучья все поотрубать, но мы туда ведь и не подлезем... Не бабская это работа, Люба. Иван Иваныча надо звать.
- Ой, не знаю... - повела плечом баба Люба. - Не хочется мне его попусту тревожить.
- Опять ты заладила! Какое ж это попусту?! И так целое лето его не трогали! Дел-то, дел-то сколько уж накопилось: навоз надо выгрести, сено повалить, дров хоть сколько-нибудь припасти. Хватит, чай, нагулялся за лето. Осень на носу, картошку надо будет в подпол стаскивать. Или тоже всё сама собралась делать?
- Может и сама, - тихо сказала баба Люба. - Ты, Марья Петровна, не ругайся. Я ведь не просто так... Я ведь... Боюсь, не пойдет к нам больше Иван Иваныч.
- Это как это?
- А вот так... Последний раз по весне, помнишь, мы его звали? Он уже тогда недовольный был. Сердился.
- На что?
- На то, как встречаем его, как благодарим. Пироги ему приелись, блины надоели. Скучно ему у нас, вот что. Позовем его, он придет, глянет, что ничего не изменилось, развернется - только мы его и видели.
- Да как же это, - растерялась баба Маша. - Как же мы без мужика-то будем? Ты точно знаешь, что говоришь?
- А ты у него сама спроси.
- Смеешься? Или забыла, что я его мычание не разбираю?
- Говорю: уйдет он, если уже не ушел. Давно я его не встречала. Почитай, с мая месяца...
* * *
С Иван Иванычем баба Люба познакомилась давно - то ли еще при Сталине, то ли уже при Хрущеве. Она тогда обкашивала лесные полянки - заготавливала для козы сено. Дело это вроде бы было разрешенное, но молодуха Люба, как и прочие крестьяне, на всякий случай таилась. Окрестные луга сплошь были колхозные, то есть государственные, даже те, где трава сроду косы не знала. Попробуй там хоть краешек литовкой обкорнай - не поздоровиться. Потому селяне перестраховывались: утром - затемно - ходили с косами на неудобные лесные делянки, вечерами - в сумерках - носили беремем сухое сено.
Люба таилась вдвойне. Разные слухи шли о ней по округе, говорили, что травница она, знахарка то ли Божьим даром, то ли чёртовым проклятьем, - и она боялась, как бы разговоры эти не дошли до чужих людей.
А дар у нее действительно был: угадывала она в травах целебную силу, наитием чувствовала, какие хвори чем нужно лечить. За наукой к дедушке одному ходила - к тому самому, что когда-то посоветовал соседу Фёдору перед уходом на фронт липу возле дома посадить.
Много времени проводила Люба в лесах, ночевала порой в самой глуши, ничего не боясь. Наверное, Иван Иванович еще тогда ее заприметил. А вышел, когда она, поскользнувшись на кочке, сломала косу и ногу. Не сразу вышел - только под вечер, когда Люба уже голос потеряла и из сил выбилась. Подхватил ее Иван Иванович с земли, положил на плечо - и отнес на лесную опушку, откуда видны были крыши домов и растущая на пригорке разлапистая сосенка...
* * *
В избе было тепло, почти жарко. В подтопке гудел огонь, раскалив докрасна чугунную дверцу; в открытом поддувале ало светились кубики углей. О чем-то бубнило висящее над столом радио; звеня, билась об оконное стекло большая муха.
- Никак нам без мужика, - жалобно повторила баба Маша, разглаживая пальцами фантик от “Школьной” конфеты. - Ты бы уж придумала чего, а?
Баба Люба большим ножом с черным источенным лезвием щепала лучину для самовара.
- А что тут придумаешь?
- Поговорила бы с ним. Может, он сам чего путное скажет.
- Да чего он скажет?! - сердито отмахнулась ножом баба Люба. - Ты лучше думай, что нам с колодцем делать. Может, Лёшку Иванцева, как приедет, попросить помочь?
- На Лёшку никакой надёжи нет, ты будто не знаешь. Да и денег не напасёшься. Это раньше просто было, за всё можно было бутылкой самогонки расплатиться. А теперь дураков таких нет, теперь каждому деньги давай. Свой мужик нужен, настоящий, не шабашник какой-нибудь.
- Кончились мужики, Маша. Самим теперь надо жить. Как все.
- Вот ты заладила! Ладно, коли не хочешь, я сама позову. Дело-то нехитрое.
- Зазвать-то просто. А как ты его удерживать станешь?
- Да уж придумаю что-нибудь.
- Ну так и придумай сейчас.
Они замолчали.
Громко стрельнуло в печи полено; вновь, жужжа, забилось об стекло притихшая было муха; пропищали в радио сигналы точного времени.
- Страшно мне, Люба, - вздохнув, сказала баба Маша. - Я уж сколько годов под Фёдорову липу свои волосы кладу. А она - надо же! - возьми да сломайся.
- Зачем кладешь?
- Сама не знаю... Собираю всё своё - волосы, ногти. И под дерево.
- А собираешь-то зачем?
- А то ты не знаешь... На том свете ведь каждый оброненный волос, каждый ноготок отыскать, да подобрать заставят. Тут-то ладно, я уж как-нибудь... Но вот я еще три года в Свердловске жила...
- Ой, дура ты, Марья Петровна! А еще комсомолкой была!
- А я и комсомолкой в церковь ходила!.. Ты мне вот что скажи, Любаша, сможет ли Иван Иваныч что-нибудь с моей липой придумать, помочь как-нибудь?.. Может ведь, да? Корни-то ведь остались, ну и пустил бы он от них новое деревце. Вот бы хорошо было. И о Фёдоре память, и мне спокойней...
Долго сидели соседки за обитым истёртой клеёнкой столом, пили чай с потемневших блюдечек, смотрелись в никелированный самовар, слушали по радио районные новости.
- И крышу бы мне поправить надо, - вспоминала баба Маша.
Шуршали за обоями осмелевшие мыши.
- Да и у тебя крыльцо давно сгнило.
Постукивали в окно ветки рябины.
- И телка скоро забивать нужно будет.
Затрещали во дворе слетевшиеся откуда-то сороки - недобрые вестницы.
- А навоз так слежался, что мне теперь его никак не осилить.
- Ладно, - со вздохом сказала баба Люба. - Знаю я, чем Иван Иваныча порадовать. Да шибко сомневаюсь, доброе ли это дело... Трактор-то на ходу у тебя? Готовь - к райцентру поедешь.
* * *
Трактор у бабы Маши остался от мужа. В перестройку, когда брошенные государством колхозы и совхозы начали разваливаться, распродавая потихоньку имущество, бывший бригадир и почётный пенсионер Пётр Степанович решил заняться фермерством - очень уж завлекательные перспективы этого дела рисовали всевозможные телепередачи. Используя старые связи, он за бесценок приобрел разбитый двадцатипятисильный трактор “Владимирец”, который кроме как “пукалкой” никто не называл, а так же небольшой одноосный прицеп, плуг и культиватор. Остальное железо Пётр Степанович собирал по полям, да на заброшенных полигонах. Там он нашел хорошую борону, запасные колёса, требующую ремонта сенокосилку - и множество других полезных вещей.
Фермерством Пётр Степанович увлекся всерьез. Но так и не разбогател, а лишь здоровье своё растерял. Умер он от сердца - однажды утром оделся, собрался идти картошку подпахивать, да почувствовал колкую боль в груди, присел на лавочку, наклонился вперед, лицом синея, - и упал, уже не дыша.
Помимо трактора оставил Пётр жене шестерых телят, двух дойных коров и несчитанный табун овец. А через два года от всей скотины остались у бабы Маши корова Галя, да овца Поля - но и на них-то сил едва хватало. Кабы не трактор, да не помощь Иван Иваныча - держала бы баба Маша одних куриц.
А с трактором баба Маша управлялась неплохо. При Хрущеве она несколько лет проработала на местной МТС, а позже, при Брежневе, ей не раз приходилось садиться за руль колёсного Т40 и за рычаги гусеничного ДТ75. До сих пор она хранила в ящике комода вырезку из местной газеты, где знакомый очкарик-корреспондент, теперь давно уже спившийся, называл ее “нашей Ангeлиной Пашей”.
* * *
Солярки в трехсотлитровой бочке оставалось чуть, и баба Маша, достав из комода завёрнутые в тряпицу деньги, отсчитала несколько купюр. Цены на бензин росли стремительно, а дизельное топливо теперь стоило немногим дешевле бензина, но баба Маша надеялась, что на одну полную заправку денег ей хватит. Может быть даже и “стратегический запас” в бочке пополнить удастся.
Трактор завелся сразу, не капризничая - стрельнул сизым дымом, кашлянул и тут же ровно затарахтел, дрожа, будто пойманный за уши кролик.
Осторожно, задним ходом, вывела баба Маша трактор со двора. Остановилась перед домом, открыла дверь, махнула рукой соседке, крикнула, голосом перекрывая треск дизеля:
- За курами погляди, в обед зерна им дай! А к вечеру я, чай, вернусь! Если припозднюсь, скотину покорми! Пойло у печи стоит, оно уже готово, только тёплой водой разбавить надо!
- Всё сделаю, не впервой. Езжай себе спокойно.
- Ну, ладно...
Трактор двинулся - нырнул передними колесами в заросшую колею старой дороги, подпрыгнул, рявкнул натужно, изрыгая дым, - и покатил, потихоньку ускоряясь, мотаясь из стороны в сторону, подминая высокую траву, ломая ветки близких кустов.
Путь предстоял неблизкий - до райцентра было двадцать пять километров, а до места, куда направлялась баба Маша, и того больше. Да еще она собиралась заехать в Матвейцево к родственникам - а это изрядный круг выйдет.
Спешила, торопилась баба Маша, гнала трактор по дорожным ухабам, не жалея ни себя, ни машину. Скорчившись, вцепившись в обмотанный изолентой руль, цепко смотрела на разбитую лесовозами дорогу, глохла от дизельного рокота. Рассеяно думала о житье-бытье, прикидывала, сколько денег с пенсии отложить на покупку дров, решала, а не проще ли будет втихую вытянуть трактором из леса несколько поваленных берез, да самой их и разделать.
Самой - с помощью Ивана Ивановича.
Не чужой, чай. Не откажет теперь. Не уйдет, не бросит.
Ох, не дай Бог!
Вспоминала баба Маша брата своего Фёдора и мужа Петра, вспоминала и заменившего их Ивана Ивановича...
* * *
В деревню привела его Люба году, наверное, в девяносто пятом - через несколько лет после смерти Петра. В тот день, помнится, бестолковая овца Поля свалилась в выгребную яму заброшенного дома. Вытащить её оттуда оказалось непосильным делом для двух пожилых женщин, но, глядя, как убивается Марья Петровна, слушая, как диким голосом орёт завязшая в грязи скотинка, баба Люба не выдержала:
- Ладно, приведу помощника. Только ты, Маша, дома сиди, и носа из него не показывай.
Просидела баба Маша в избе целый день, снедаемая любопытством. Где ж это Люба помощника нашла? В Лазарцеве, что ли? Так ведь далеко! И что это за помощник такой, что от него прятаться надо?..
Люба пришла под вечер, стукнула в стекло, крикнула:
- Вытащили твою Польку, пасется у колодца под липой. Ты дай мне молочка, расплатиться с помощником надо.
- А как звать-то его? - спросила баба Маша, передавая в окно крынку.
- Иван, - чуть замешкавшись, ответила Люба. - Иван Иванович.
С той поры и повелось: едва появлялось какое неподъемное дело, баба Маша бежала к соседке:
- Ты бы уж позвала Иван Иваныча, Люба. Никак нам без него не управиться. А я бы отблагодарила, чем смогла. Тесто, вон, с утра замесила...
Не отказывала ей Люба, видно, шибко нравилось Иван Ивановичу угощение, видно, сам с охотой делал он крестьянские дела. Столбы новые для забора вкопал, терновник вырубил, старую яблоню выкорчевал, покосившийся двор выровнял, в баню новый котёл заместо старого затащил.
А вскоре довелось бабе Маше увидеть загадочного помощника. Шибко она тогда удивилась, испугалась даже сперва до икоты, а потом вспомнила, что про Любашу всегда говорили, и, вроде бы, поуспокоилась, посчитала, что ничего особенного, как бы, и не произошло.
Главное, что мужик есть.
А уж какой он весь из себя - это дело десятое.
* * *
В Матвейцеве баба Маша не задержалась ни на одну лишнюю минуту. Жил у нее здесь брат - седьмая вода на киселе. Не жаловала его баба Маша, хотя и сама не могла объяснить, почему. Общались они редко - по необходимости; встречались в основном на похоронах общих родственников.
- За долгом я! - крикнула баба Маша копающемуся в огороде брату. Она даже трактор не стала глушить, только дверь открыла, да опустила ногу на заляпанную грязью приступку. - Здравствуйте!
Загорелый высокий мужчина медленно выпрямился; прищурясь против солнца, из-под руки посмотрел на нагрянувшую сродственницу, широким жестом вытер со лба пот. Неторопливо, в раскачку, подошел ближе, приоткрыл калитку:
- Зашла бы в дом, что ли, Марья Петровна.
- Некогда, Василий Степанович. Спешу. Вернешь ли деньги, что полгода назад брал?
- Денег у меня сейчас нет, Марья Петровна.
- А мне надо бы... Может, перезаймешь у кого?
- Да, вроде, не у кого перезанять... А не возьмешь ли долг золотом? - брат Василий наклонил голову, прищурился хитро.
Ох, не любила баба Маша такого вот прищура.
- Шутишь, никак?
- Нет, не шучу. Поповское золото, старое, настоящее.
- Откуда?
- Знамо, откуда... Клад я нашел.
- Это где это?
- Всё тебе расскажи... Каменный дом на том краю деревни помнишь ли?
- Председателев?
- Он самый. Нет больше того дома. Рассыпался... Только ты это... - Василий спохватился, зыркнул по сторонам. - Не шуми про золото-то. Ни к чему нам это.
- Неужто и вправду клад?
- Говорю же: золото поповское в председателевом доме схоронено было. Возьмешь ли вместо денег?
- Ты неси, а я погляжу.
Василий кивнул и, не торопясь, вразвалочку, ушел в дом. Пропал он надолго - баба Маша уж трактор глушить собралась, жалея солярку. Вернулся Василий какой-то притихший, будто бы даже съежившийся. На левом плече его висела паутина - то ли на чердак, то ли в подпол лазил брат за припрятанным золотом.
- Вот, гляди, - Он подошел у трактору, протянул руку, разжал поцарапанный кулак. На ладони лежал золотой крестик с маленьким зеленым камешком в серединке.
- В городе, небось, бешеные деньги за него дадут, - тихо сказал Василий. - Камушек-то, наверняка, изумруд.
- Ладно, - сказала баба Маша. - Возьму.
* * *
Примерно через час трактор выехал на асфальт. Дорожный указатель подсказывал, что до райцентра осталось три километра, но сегодня баба Маша туда не собиралась, и потому сразу повернула налево. Оставшийся путь отнял у неё ещё двадцать минут.
Придорожная забегаловка “Ромашка” была единственной закусочной на всей трассе, связывающей райцентр с областным городом. Потому заведение это пользовалось большой популярностью, - и не только у водителей дальнобойщиков. Тем не менее, именно дальнобойщиков здесь было больше всего. Огромные машины с длинными, будто вагоны, фурами стояли на обочинах; редкие “москвичи” и “жигулёнки” смотрелись среди них будто лодчонки, затёртые торосами.
Первым делом баба Маша заехала на заправку, где выяснила, что дизельное топливо подорожало почти вдвое. Потратив на солярку все деньги, она вывела трактор на дорогу, остановила его в стороне от прочих машин, заглушила и выбралась из кабины.
Неподалёку молодой парень в оранжевом, запачканном маслом жилете сосредоточенно пинал колесо грузовика. Появление бабы Маши отвлекло его от этого занятия; он с интересом и, пожалуй, с удивлением посмотрел на ветхую старушку, быстро глянул в сторону трактора, спросил:
- Тебе, мать, может, помочь чего надо?
- Сама управлюсь, - живо откликнулась она.
Он одобрительно хмыкнул:
- Ну, гляди.
Она глядела: на троицу мужиков, собравшихся за столиком под навесом возле мангала, на скучающую официантку в сером больничном халате, на зевающего в дверях летней кухни мужчину в поварском колпаке и брезентовом мясницком фартуке, на собак, чутко дремлющих возле мусорных баков, на выбирающегося из высокой кабины одетого в джинсу водителя, на дремлющую в “Жигулях” женщину, на голоногую простоволосую девчушку, прохаживающуюся среди машин.
Еще две-три такие же девчушки, наверняка, были сейчас внутри “Ромашки”, жадно что-нибудь жевали, или просто сидели в углу, присматриваясь к заходящим внутрь водителям, ожидая, что кто-нибудь из них поманит одну за собой.
- Погоди, дочка... - Баба Маша догнала девчонку, пошла с ней рядом, не зная, с чего начать разговор, теряясь и смущаясь.
- Чего? - Жвачный пузырь лопнул на ярко накрашенных губах.
- Как звать-то тебя?
- Наташка. А что?
- Сколько лет-то тебе?
- А тебе, бабуль, какое дело? Воспитывать станешь? Не надо. Иди лучше себе, куда шла.
- Так к тебе я и шла, - заторопилась баба Маша. Она суетливо достала из кармана приготовленную на такой случай “Школьную” конфету, протянула девчонке, чувствуя себя страшно неловко. - На вот, возьми. И послушай меня, старую, что сказать хочу...
Девчонка с сомнением посмотрела на конфету. Взяла. Развернула. Сунула в рот:
- Ну и?..
- Ты ведь, это... С мужиками... за деньги... Да?
- Бывает и не за деньги. Жизнь такая. А что?
- Ты на-ко вот, погляди... - Золотой крестик с зеленым камушком в серединке блеснул на иссушенной, почти чёрной ладони. - Золото, настоящее, старинное. И изумруд. До революции еще сделано... В городе за такую вещь, знаешь, сколько дадут?
В глазах девчонки блеснул интерес.
- Сколько?
- Десять тыщ! - назвала баба Маша первую пришедшую в голову цифру. И тут же испугалась, что не поверит девчонка в такую сказочную сумму. - Десять тыщ. Если поторговаться. Настоящее золото, поповское, старое! И камушек еще. Десять тыщ, точно говорю, никак не меньше.
- И чего ты хочешь?
- Да-да, - закивала баба Маша, радуясь, что теперь можно перейти к делу. - Мужик у меня есть знакомый. Хороший мужик, работящий, добрый. Ты бы уж ублажила его. Чай, знаешь, как. А то у нас в деревне с девками-то трудно, остались только две бабки. А он ведь в силе ещё, мужик-то. Ему без этого дела никак нельзя.
- Десять тысяч? - Золотой крестик светился в чёрных глазах девчонки.
- Да. Мы и накормим тебя, как следует, в баньке попарим. Может, понравится тебе у нас, так и вовсе решишь остаться.
Девчонка с сомнением хмыкнула.
- А далеко деревня?
- Не очень. Ты не волнуйся, я отвезу тебя. Вон, трактор мой стоит.
- Десять тысяч?
- Десять, десять.
- Я и не видела никогда денег таких.
- В городе продать можно. Можно и в райцентре, но тогда меньше дадут.
- А мужика-то как звать?
- Иван Иванович он. Добрый. Работящий.
- Десять тысяч, - девчонка покачала головой. - Ладно. Только крестик ты мне сразу отдай.
- Конечно. Как в деревню въедем, так сразу и отдам.
Они одновременно кивнули, довольные друг другом, и направились к стоящему в стороне трактору.
* * *
Двоим в железной кабине было тесно.
Девчонка сидела боком, прижималась холодным бедром к сухому колену бабы Маши, угловатым плечом упиралась в пыльное стекло. Ссутулившаяся, подобравшая свои длинные худые ноги, она походила сейчас на иззябшую болотную цаплю. Закинув тонкую руку за спину пожилой женщины, она крепко вцепилась в спинку единственного здесь кресла и отрешенно смотрела на дорогу.
О чем она думала?
Баба Маша представить не могла, как должна сложиться жизнь, чтобы такая вот молоденькая девчонка, бестолковая сикушка, бросила всё, что у неё было, и пошла по рукам. Ну разве могла она понять, что творится в голове у этой Наташки?
- Ты сама-то откуда?
- Из Коворчино.
- А живешь где?
- Где придётся, знакомых много. Думаю, в город податься. Может, в Москву даже... Только там деньги нужны будут... А у вас ещё что-нибудь вроде этого крестика есть?
- Найдем...
Трактор скатился с насыпи шоссе и, подпрыгнув, въехал в глубокую колею грунтовой дороги.
- Долго нам еще ехать?
- До темна успеем.
Солнце только клонилось к западу. По лугам и заброшенным полям ползли тени облаков, а из-за зубастой полосы леса медленно выбиралась огромная иссиня-чёрная туча.
- Опять дождь будет, - вздохнула баба Маша и, помолчав, неожиданно для себя принялась рассказывать историю о липе, посаженной братом Фёдором перед уходом на фронт. Рык дизеля глушил ее слова; она почти кричала, чтобы быть услышанной, и оттого обычный рассказ её сделался похожим на отчаянную жалобу.
Гроза началась, когда они въехали в лес. Совсем близко сверкнула молния, оглушительно рявкнул гром, грянули по крыше жёсткие струи ливня. За считанные секунды трактор погрузился в густую тьму и будто бы даже увяз в ней.
И баба Маша кричала, надрывая уже севший голос:
- Места у нас глухие, особенные! И лес этот не простой. Даже по дороге чужой человек может не пройти! Заплутает! Тут у нас недавно сбежавшие бандиты без следа сгинули!..
Трактор размеренно покачивался и будто плыл вне времени, вне пространства, переходя из одного мира в другой.
По сторонам двигались едва угадываемые чёрные фигуры: то ли кажущиеся живыми кусты и деревья, то ли замороженные волшебством лесные чудовища. Свет фар и вспышки молний выхватывали из иссечённой струями мглы тянущиеся к машине уродливые сучья-лапы и клонящиеся к ней стволы-туловища.
Наташка вдруг вспомнила, что вот так же - погружаясь в шевелящуюся тьму под грохот электрических разрядов - работала машина времени в каком-то старом фантастическом фильме, который она видела однажды по телевизору. Ей стало жутко.
Очередная вспышка молнии на миг высветила размытую дорогу. Наташка взвизгнула: ей показалось, что на обочине, прислонившись к призрачно-белой берёзе, стоит огромное, фигурой похожее на человека чудище и размеренно, словно машина, машет рукой трактору.
Вцепившаяся в руль баба Маша быстро глянула на девчонку, крикнула, широко разевая неровный беззубый рот:
- Ты не бойся! Это Иван Иванович с нами здоровается! - Её морщинистое лицо, подсвеченное снизу тусклым светом приборной доски, казалось уродливым и мёртвым, словно резиновая маска.
Наташка зажмурилась, запищала и тихо поползла вниз, на холодное дно кабины.
* * *
Остальное было как во сне: непонятная суматоха, шум, темнота, чьи-то руки, ласковые голоса:
- Экая красавица... Конфету-то ты ей сразу дала?
- Да.
- Когда подействовала?
- Недавно, должно быть.
- Голову, голову ей придержи... Пей, милая, пей...
Что-то сладкое и пахучее лилось в горло, текло на подбородок.
- Ты глотай, милая... А теперь вставай... И пошли, пошли... Держись за меня... И-и, раз ножкой... И-и, два другой...
Ее поддерживали с двух сторон, ей помогали шагать. Она была как пьяная - мысли путались, ноги заплетались, перед глазами всё плыло, качалось, дрожало - и это было очень смешно.
- Улыбается, красавица... Вот и правильно. Посмейся, посмейся...
Её привели в тёплое и светлое место. Раздели. Заставили сесть.
- Ручку, ручку подними... Теперь ножку давай сюда... Вот, хорошо. Вот, умница...
На неё лили горячую воду, её окунали, оттирали, намыливали. Потом её завернули в нечто большое и мягкое, сунули в рот что-то вкусное и рассыпчатое.
Ей хотелось спать.
Но чужие руки неустанно тормошили её, а добрые голоса всё что-то от неё требовали:
- Жуй... Одевайся... Пей... Встань... Ляг...
Потом она долго куда-то падала и слушала, слушала, слушала дурманящий ласковый голос:
- Невеста... Ну чистая невеста...
* * *
К утру буря стихла.
Накинув на плечи мужнину фуфайку, баба Маша вышла посмотреть на липу. Несколько раз обошла она колодец и поваленное дерево, а потом заметила в траве у корней два слабеньких ростка с листьями-сердечками. И на душе разом потеплело.
- Вот как славно-то! Теперь уж Иван Иванович о вас позаботиться, не даст пропасть...
Натужно проскрипели ворота соседского двора - Любаша выпускала кур. Баба Маша направилась к ней, крикнула издалека, едва миновав ржавый остов комбайна:
- Не пора ли?
- Пора! - откликнулась соседка.
Утро выдалось чистое и звонкое - словно фужерное стекло. Солнце ещё только собиралось показать из-за деревьев выгнутый бордовый край, и по светящемуся небу будто слабый марганцовый раствор растёкся, обильно напитав рыхлую вату облаков. За околицей щедро считала чьи-то годы жизни кукушка, в огороде трещали налетевшие из леса сороки, а на дворе бабы Маши надрывно и неумело пробовал голос молодой петушок...
Они встретились у дровяного сарая: баба Люба вела Наташку под руку.
- Как она? - тихо спросила баба Маша.
- Хорошо...
Одетая в долгую белую рубаху Наташа едва переставляла ноги. Глаза с огромными зрачками словно мутной пленкой были затянуты.
Баба Маша взяла девушку под локоть, прижала к себе.
- Пойдём, что ли? - неуверенно зачем-то спросила баба Люба.
- Пойдём...
Медленно шли они по росистой траве через тихую деревню: мимо кривенькой избы Васьки Лихачева, мимо завалившихся хорoм Петра Петровича Варломеева, мимо крепкого еще дома Федота Солдатенкова, мимо заросшего крапивой участка, где когда-то было хозяйство братьев Нефёдовых.
Шли к стоящей на пригорке сосне.
- А я тесто для оладий поставила, - тихо сказала баба Маша, крепко держа расслабленную руку девушки. - В аккурат к обеду напеку.
- А я пирогов с грибами на ужин думаю сделать.
- И молочко парное будет, и сметана.
- Варенья два дня назад наварила.
- Будет, что на стол поставить.
- Найдём...
Они взобрались на пригорок и остановились, осматриваясь. Близкий лес дышал туманом, зябко вздрагивал, сбрасывая с отяжелевших крон остатки ночного дождя и утреннюю росу.
- Ты попридержи её пока, - сказала баба Люба и, наклонившись, подняла с земли обрезок стальной трубы.
Баба Маши кивнула и, зайдя Наташе за спину, крепко её обняла.
Баба Люба шагнула вперед. Помедлила чуть, собираясь с духом, потом широко размахнулась и ударила обрезком трубы по ржавому лемеху, висящему на остром обломке соснового сучка.
Лязг разбил стеклянное утро.
Баба Маша почувствовала, как вздрогнула Наташа.
Вереща, сорвались с оград перепуганные сороки.
Осеклась, умолкла кукушка.
И снова баба Люба ударила металлом по металлу, заставляя эхо зайтись в истеричном плаче.
И еще раз.
И еще...
- Тихо, девка, тихо, - увещевала задергавшуюся Наташку баба Маша. - Всё хорошо, и крестик я тебе сегодня же отдам, и покормим мы тебя, и помоем опять, и спать уложим...
- Тихо, ты, тихо... - Шептала она девушке в ухо под отрывистый лязг. А потом подняла голову, бросила взгляд в сторону леса и сама вздрогнула - как всегда вздрагивала, завидя Иван Ивановича.
Так и не смогла привыкнуть, хотя сколько уж лет бок о бок прожили.
Огромный, за два метра ростом, густо заросший шерстью, замшелый, он шагал, широко размахивая длинными мощными руками, и туман бежал у него из-под косолапых ног, завиваясь вихрями, поднимаясь волнами.
Захрипела, застонала Наташка, разглядев приближающее лесное чудище. Попыталась вырваться, но, опоённая зельем, быстро лишилась сил и обмякла на руках бабы Маши. А та всё приговаривала быстро, стараясь не смотреть на близкого уже Иван Ивановича:
- Не бойся, дитятко. Не бойся. Ты, чай, и не с такими зверями встречалась. Этот только на вид страшный, а так-то он ласковый. Не веришь? У Любы, у Лешачихи нашей спроси, она знает, она скажет. Добрый он, и работящий. Хороший мужик, не зверь какой-нибудь непутный. Ты уж будь с ним ласкова. Ты уж с ним как-нибудь... И всё хорошо будет. Всё хорошо. Поживешь тут у нас до лета, а там, глядишь, и сама останешься. Нельзя нам без мужика, Наташа... Никак нельзя... Ох, никак...
Новость отредактировал BarelyBreathing - 14-09-2012, 20:35