Страшные сказки
- Витуууусь... - младший брат теребил меня за плечо.Каждое лето мы, кучка детей от 3 до 9 лет разной степени родства, жили у нашей бабушки. У нас была большая детская, где мы спали вповалку - на диване, креслах, раскладушках, и это было самое веселое время. Днем бабушка, Ефросинья Васильевна, принимала людей, и только мне можно было заходить "за шторку" (дверей у нас не было, и ее комнатку отделяла шторка) и иногда молча наблюдать за процессом, остальным не велено было. Бабуля называла нас "совенятами" и всем говорила про нас, что мы, ее совенята, самые хорошие - носатенькие, лупатенькие.
- Витууусь, а что ты видела "за шторкой"?
Малышня зашуршала, а я, накинув на голову одеяло и подсветив снизу фонарем лицо (чтобы глаза стали еще желтее), загробным голосом выдала:
- Там кожаны да черепахи!
Надо сказать, что я не знала, кто такие эти кожаны, но должный эффект произвела.
- Витуууусь, а ты Черта видала?
- А не скажу!
- А Лешака?
- А Лешака видала, и бабу его Лешачиху видала. Я ей даже конфету свою отдала, воооот такую, - разведя руки, я показала размер конфеты.
- Мммм, вкусная наверно?
- Малой ты еще, Мишань, тебе такая и не светит.
- Витка, а расскажи про бабу, к которой мертвый муж приходил?
- Вадь, а ты чего не спишь? Я эту сказку рассказывала уже.
- Ну хотя бы про табор расскажи....
На высоких горах, где леса такие густые, что не доаукаешься, если с пути собьешься, а камни умеют говорить голосами родников, стоит только прислушаться, вел Янко коня. Слава про Янко катилась по всей Бессарабии, как колесо кибитки, переливалась звоном бубенцов на манисто котлярки, не было на Карпатах конокрада ловчее, чем он. И то ли шувани его заговорила, то ли удачей меченый был, а то ли мертвую руку раздобыл, того никому не ведомо, только всегда он от погони уходил.
Так и в ту ночь вел Янко коня чернее глаз баронской дочки в табор. Дорога в ночь вела, и хоть ночь цыгану что мать родная, а решил Янко в лесу заночевать. И как только голову буйную на раскидистых корнях приложил, услыхал он песню знакомую, и голос ее пел такой, что птицы ночные замолкли...
"Нанэ цоха, нанэ гад... Мэ кинэл мангэ ё дад..."
И вторил ей табор многоголосьем, да так заслушался Янко, что сердце ретивое в горле забилось. Подкрался он поближе и увидал такой красоты цыганку, каких и не видал. А надо сказать, Янко завидный жених был, и даже баронская дочка украдкой о нем слезинку роняла да волос его в ночи темной раздобыла, чтобы в безлуние красной тряпицей повязать и любви его добиться.
Цыганка так плясала маленькими ножками, что, казалось, земли ими не касалась, в желтых глазах отражались языки костра, а четыре толстых косы змеями по плечам разметались.
И решил Янко, что раз коня такого смог своровать, то на нем только невесту в табор привезти можно.
И только забрезжил рассвет на звездном небе, проведя по тропинке ножом и проговорив завещанные бабкой скорые слова: " Матушка-ночь, укрой заступи, от глаза злого, от врага лихого...", пробрался Янко до красного шатра. Да глазам своим не поверил: лежала его зазноба с перерезанным горлом, а юбки ее кровью залиты были...
Побежал Янко, что было мочи, а потом скакал, не оглядываясь, да коня загнать побоялся, и только присел на камне и отдышаться смог, как ощутил ледяную хватку. Догнали Янко мертвые цыгане, и, хоть конь его был быстрее мысли, даже ночь не укроет живого от мертвого. А ежели мертвый живого догнал, чтобы не уйти раньше срока за белую речку, надобно жизнь свою делом откупить, волю мертвого исполнив и кровью своей закрепив клятву страшную.
И вот что поведали Янко те, кто ведает все по обе стороны горизонта....
Стоял их табор под горой с самого солнцестояния. Цыгане те котлярами были, и все село к ним горшки покупать ходило, а вечерами местные поодаль костра собирались, послушать, как Баженка поет. Да так пела она, что сердце замирало, и каждый в песнях ее что-то свое находил, а как песня замолкала - отрадно на душе становилось...
Жил в селе кузнец Марку. Нрава дюже горячего, и никто управы на него найти не мог - столько девок перепортил, а те и поплакаться родным боялись, потому что никого сильнее, чем Марку, на селе и не было. И полюбилась ему Баженка, а зная, что отказа ему отродясь не бывало, решил он к братьям Баженки пойти и свадьбы истребовать. Но братья цыганки гордыми были, да и о Марко наслышаны, потому и отказали ему, мол, негоже дочери дорог за чужака выходить.
А потом и дня не прошло, как Марко на страшное дело пошел - как закончилась песня Бажены и ночь укрыла табор пеленой непроглядной, поджег он спящих цыган, а Бажене горло перерезал, чтобы на том свете петь так же дивно не смогла, и языки радостного костра стали погребальным пламенем... Поохали сельчане, перекрестились старики по утру, да кто же против Марко пойдет?
А ведь любой табор, убитый злой рукой, так и будет бродить по бесчисленным дорогам, не находя покоя, пока не найдется добрый человек и не исполнит просьбу, по своей ли воли али по клятве вынужденной. И наказали тогда мертвые Янко, чтобы кости он их собрал, на скрестье дорог земле предал и поминальную спел по ним....
- Виитка... - всхлипнула самая младшая, Полинка, и заревела хором ребятня. И даже Лешка, самый старший, носом захлюпал.
- Вит, а Янко спел? Табор ожил, так батька твой рассказал?
- Тише, черти! Испугался Янко, - разолилась я. - Да и кто б не испугался. Быстро в табор свой ушел, а потом и сгинул, с обрыва сорвавшись!
Малышня замолчала, обиженно засопев. И только Мишаня, мой погодка, тихонько сказал:
- Жалко табор ведь... А давайте их спасем?
Поход мы запланировали на завтра. Не зная точно, где обитает "мертвый табор", я вспомнила, что на горе ходила с папой к его друзьям, тоже цыганам, и жил там желтоглазый и улыбчивый дядька со странным именем то ли Валя, то ли Юля. Так и решили мы, что табор должен обитать где-то рядом, потому что дядька тот петь хорошо умел. Собирались мы не особо долго: компас, спички, ножик, полбуханки хлеба, печенье, конфеты, сгущенка и ремни...
- Витка, а на что нам ремни-то?
- А вдруг мы там надолго? А в войну ремни варили и ели, вот и я вам сварю!
Нашли нас почти спустя несколько часов и не без помощи того самого дядьки, то ли Вали, то ли Юли. Бабуля в сердцах кричала на маму:
- А ведь говорила я: в отца пойдет, а ты не верила!
Но меня она не ругала, хотя я больше всего боялась, что получу по пятой точке именно теми ремнями, которые собиралась варить малышне в лесу. Не ругала, но смотрела так, что мне было очень стыдно и страшно, что бабушка больше никогда не разрешит мне заходить за шторку...
Было это лет 9-10 назад где-то под Смоленском. Мы с братишкой, Мишаней, ехали всю ночь. Закончив с ним одну академию в разные годы, я часто брала его с собой, и он никогда меня не подводил ни знаниями, ни опытом.
И как только горизонт озарился первыми лучиками майского солнца, я ощутила непреодолимую усталость. Остановившись в пролеске, я вышла из машины, чтобы отдышаться. Мишанька спал на заднем сиденье, и мне совсем не хотелось его будить, как, впрочем, и спать. Тем более рассвет был таким туманным, молочно-маревым, да и тишины такой в городе не встретишь...
Вспомнилось вдруг, что когда-то эта земля подвергалась страшной волне геноцида цыган. Что целые села некогда осевших здесь и смешавшихся с местным населением цыган жестоко расстреливали возле ям на глазах друг у друга, поджигая сваленные в одну кучу тела некогда счастливых, мирных людей. Стало грустно, а так недавно восхитивший меня туман показался дымкой погребальных костров.
Я закурила, съежилась от ветра, и холодок пробежал по холке предательским страхом. Чтобы сбросить внезапно нахлынувшее оцепенение, запела. Громко, так, чтобы мой голос рассыпался по всему полю, разбудив утренних птиц, лег росой, чтобы поскорее меня оставила эта волна внезапного одиночества:
- Нане цоха, нанэ гад. Мэ кинэл мангэ ё дад...
И тут тишина, синцовой тучей накрывшая меня, сгустилась метрах в 50, разорвалась на тысячи маленьких осколков, и мне послышался далекий голос, эхом отразивший мою песню:
- Сыр выджява палором, мэ кинэл мангэ ё ром...
И уже со скрестья полевых дорог звучала не веселая плясовая, а тихая поминальная, крест из осиновых веток, перевязанный рыжей прядью, смотрел на рассвет, а туман отступал под лучами восходящего солнца.
Поле осталось за спиной, машина неслась в новому дню, а я тихо шептала:
- Выходи, туман, из сырой земли, расстелись ковром на пути моем. Спрячь меня, туман, табор мой укрой, от ножа, огня, от разбойника. Чтоб тревоги тобой все рассеялись, чтоб дорога была ко мне ласкова, чтоб не сгинуть мне да не в Божий день, ни в ночи глухой, ни по сумеркам...
Новость отредактировал YuliaS - 28-03-2019, 16:04
Причина: Стилистика автора сохранена.
Ключевые слова: Цыгане мертвый табор страшные сказки детские сказки страшилки авторская история