Новогодняя история
1.Тридцатое декабря.
Вечер.
Предновогодний вечер, застывающий в оконных стеклах тусклой парадной.
- В бананово-лимонном Сингапуре… когда поёт и плачет океан… - дребезжит патефон из-за обитой кожей двери.
Вспыхнул свет. Реальность пару секунд мелькает в белом электрическом потоке, рисуя пространство парадной – дрожит грязными пятнами лепнина, из воздуха выплывают гнутые перила, одна за другой катятся вниз ступени.
Вечер тридцатого декабря вторгается в квартиру, почему-то пропахшую сыростью и корвалолом.
На старом столике с резными ножками – потрепанный альбом с фотографиями. Тонкие женственные пальцы, белые, как снег, вырезают ножницами изображение мальчика в клетчатом комбинезоне и смешной кепке из снимка, явно сделанного в больничной палате.
Реальность маленькой серовато-синюшной комнатушки с низким потолком.
Отдельный черно-белый мирок – в квадрате окна; узкий колодец с пустыми глазницами окон неустанно наблюдает за синей комнаткой. Хитросплетение мирков и миров, одни за другими. Скрипит старая форточка. Где-то воют от голода псы.
- И тонет в ослепительной лазури…
Сонливо-дымчатая картинка в рамке на обшарпанном столе – зыбкое отражение Петропавловки в Неве, выцветшая акварель. Рядом – механический календарик с рычажком, с изображением Медного Всадника. Тридцатое декабря тысяча девятьсот шестидесятого. Со стен заместо обоев глядят пожелтевшие газеты восемнадцатого года.
Фигурка девушки в черном халатике с белыми розами мечется от одного угла к другому. Темно-русые локоны вздрагивают на костлявых плечиках. Память перебирает бесчисленные картинки из недр города – подвалы, парадные, чьи-то пальто, истерзанная нежность лепестков кладбищенских роз… Лекарственно-горькие больницы с холодом белых палат и халатов. Баночки со счастьем в коридоре на полочке. Красный телефон в синей квартирке с запахом пыли былых дней, змейка-провод, безликие имена в разваливающейся телефонной книжке. Ресницы дрожат, взгляд сине-зеленых глаз то потухает, то вспыхивает с новой силой.
Это всё Софья Алексеевна Корнилова, или, как она сама себя именовала – Софушка.
- Вы, брови темно-синие нахмурив, тоскуете одна…
Будто в ненавязчивом легком танце, непринужденно подпрыгивая и пружиня шаги тонких белых ног, Софушка плывёт в коридор невесомой тенью.
Ржавый ключик открывает белую дверь в соседнюю комнату. В голубом вечернем полумраке белеет пятно кукольного домика на огромном пыльном подоконнике – обитатели его, черно-белые бумажные куколки, когда-то жившие в фотоальбоме, чинно усажены за большим столом в тонко выполненной из картона гостиной.
Белые пальцы Софушки ласково поправили фигурку женщины лет тридцати.
- Мама… Как тебе спалось?.. Говоришь, серые сны? Это все Петербург тебе снится, да и папе вон никуда из него не деться, все мы тут были и будем… - усадила Софушка рядом с бумажной женщиной мужчину во фраке, - а к вам Коля пришел, наконец-то…Совсем вылечился. Ну, навсегда уже.
На свободный черный стульчик усажен бумажный мальчик.
- Прости, Коля, я опять забыла про игрушки для тебя. Я завтра принесу твой мячик, хорошо?
Молчаливо улыбнувшись в никуда, будто самой себе, она напоследок прошептала: «А когда-нибудь и я с вами тут посижу».
- …И нежно вспоминая иное небо мая…
Черный халатик с белыми розами выплыл в коридор, тихо закрыв за собой белую дверь.
В воздухе разлился запах горячего чая с примесью дешевого мыла и пудры.
Двор-колодец неспешно стирал из бытия каждую наступавшую секунду своего существования, безразлично выпроваживая Софушку, убегавшую прочь, стуча по льду каблучками, в С-кий переулок.
- …Вы любите меня…
2.
Из дневника Софушки.
«Двадцать девятое декабря.
С ужасом понимаю…что этот город – живой. Ужас мой подобен тому парализующему ощущению, при котором с неприятным удивлением замечаешь, как в жутком кошмарном сне, что некое явление, которому должно быть статичным и неизменным в своем вещественно-материальном бытии, оказывается самостоятельно мыслящим, чувствующим существом. Петербург, Петербург... зачем ты так?
Вчера залечили Колю. Теперь он будет всегда здоров, и больше не заплачет от дикой головной боли. Он по-прежнему где-то во дворе дома гоняет мячик, но невидимо для всех; он, наверное, хочет поиграть один. Залечил Колю Петербург, насовсем убаюкал».
В палате
Коля Корнилов
Белая жесткая постель. Запертое решеткой окно огораживает пространство от существующей извне реальности. Сотканное из боли тельце тощего мальчика повизгивает, из последних сил сжимая ручонками твердую подушку. Чьи-то шаги за дверью отмеряют каждую секунду – раз, два. Раз, два.
Дверь палаты жалобно скрипнула, пропуская вовнутрь двух врачей средних лет; один – тощий, долговязый, почему-то пепельно-серый, второй – маленький, чрезмерно живой и розовый, как поросенок. Следом заходят два совершенно одинаковых санитара, волокут носилки с черно-белым свежим трупом. Покрывало усеяно кровавыми пятнами.
Вопли изнывающего от боли мальчика тонут в суетливой толкотне.
- А вот сюда его, голубчики, - радостно хрюкнул второй доктор.
- Ровнее!
- Да какая разница, ему уж все равно…
- Нет, в таких условиях совершенно невозможно работать, - сокрушился первый.
Когда, наконец, носилки были уложены, санитары удалились, объяснив свой поспешный уход тем, что в соседних палатах скоро умрут еще пятнадцать штук людей, а их, живых, только двое, посему надо торопиться.
Двое в белых халатах по-простецки уселись на корточки возле трупа. Тощий извлек откуда-то из-под кровати больного белый журнал, раскрыл на первой же странице; розовощекий заглянул через костлявое плечо коллеги и, будто в шутку, прочел:
- Корнилов Коля Алексеич, одиннадцать лет, диагноз неясен, состояние тяжелое, время смерти - двадцать восьмого декабря шестидесятого года, одиннадцать часов утра тридцать две минуты!
Мальчик на кровати раскрыл рот в немом недоумении, еле пролепетав: «Я…я живой! Живой!».
Долговязый хихикнул в ответ на этот выпад, маленький бесцеремонно рассмеялся, но по-добродушному:
- Видишь, как бывает! Сначала ты существуешь, тебе даже имя дают. У тебя есть даже возраст! – в его руках откуда-то взялась бутылка водки и граненая стопка. - Даже возраст… Ты живешь в живом мире, ты в этом даже вроде как уверен… - задумавшись, он плеснул себе горькой.
Долговязый достал скальпель из кожаного чемоданчика, молча откинул покрывало. Холодный металл утонул в мягком поникшем тельце.
Розовощекий опрокинул стопку, сморщился, и, жадно продышавшись, сказал:
- А потом уверенность проходит… Да все пройдет, все проходит. И мы пройдем, и эта палата. И водка. Все пройдет. Мимо нас.
Мальчик пискнул с призрачной надеждой в голосе:
- А смерть пройдет?
Доктора прыснули смехом, почти в унисон прогоготав: «Он опять поверил, ой не могу!», и, утирая рукавами слезливые глаза, стали складывать в железный тазик, стоявший на полу, вырезанные внутренности, приговаривая: «Это к столу, к праздникам…».
Мальчуган не унимался:
- Отчего вообще умирают люди?
Тощий поправил очки, и спокойно ответил:
- От правды. Она невыносима, друг мой! Вы еще слишком молоды, чтобы это понимать, но и ваше время не за горами. Неужто вы только что не вгляделись в свое лицо? – он указал на носилки с телом, оставшиеся на полу. - Смею заметить, это лицо умнейшего мальчика, у которого все впереди!
Потрепав трупик по щеке, маленький зашторил часть палаты, где только что проводилось вскрытие. Напоследок подмигнул полуживому от ужаса и боли Коленьке, прошипев так, будто собирается сказать что-то непотребное:
- Да ты к нему захаживай, скучно одному-то… мячик погоняете, - с этими словами докторишка, деловито отряхнув рукава халата, засеменил вон из палаты, точно ничего и не говорил, и вообще здесь не был.
За ним последовал и его тощий коллега.
Когда «гости» окончательно исчезли в гулком коридоре, Коля боязливо приподнялся на постели, прислушиваясь, не шевелится ли кто за черной шторой, словно поделившей белый мир его палаты на две независимые вселенные. Чтобы отодвинуть штору, Коле было достаточно подползти к изголовью кровати, и просто протянуть руку; но на это простейшее действие он никак не мог решиться, сам не понимая, чего он больше боится.
Внезапно за дверью послышались уверенные, все приближающиеся, тяжелые шаги. Коля нырнул под одеяло, крепко зажмурившись от внезапно накатившего страха, однако, некто шагавший прошел мимо. Переведя дух, мальчик в каком-то порыве вскочил с постели, подбежал к шторе и сдернул ее с петель: на почерневших от запекшейся крови носилках лежал он сам – развороченный, приветливо улыбающийся, и почему-то с бумажной плотной кожей, черно-белой и неестественно реалистичной, как будто «труп» был сшит из фотовырезок. Коля в ужасе метнулся к решетке на оконном проеме, словно намереваясь каким-то фантастическим образом выбраться, как вдруг рухнул на кровать, пошатнувшись вместе с нею – ему казалось, что палата летит в пропасть, что некто невидимый вытолкнул ее из больницы. Самопроизвольно раскрылась дверь; ополоумевший мальчик с тихим бессильным ужасом наблюдал, как мимо палаты проносятся синие вечерние улицы, холодные фасады, чернеющие силуэты мостов над бездной заснеженной Невы, сады с костлявыми деревьями, безлюдные улицы, исчезавшие в воронке метели…
3.
Дом в С-ком переулке.
Ночь с тридцатого на тридцать первое декабря.
Утро.
Около пяти утра они вышли из кованых ворот грязно-желтого петербургского дома.
Выплыли в серые картинки адо-рая, где застыли прорези окон, словно ведшие в иномирье. В их иномирье пьяного наслаждения увядающей красотой.
Эта единственно существовавшая реальность с гнилыми алыми розами, старым вином и грязным шелком постелей захлопнулась перед ними пятнадцать минут тому назад.
Выли, слетая по ступеням, как сгоревшая труха, сцепив руки в любовном исступлении. Потемневшие от времени колонны остались позади, взмывая меж грязных лестничных пролетов к невидимым небесам. Два существа пугливо, отказываясь верить в происходящее, жались к холодному воску тел друг друга, временами вгрызаясь в шеи. Визжали от боли, делавшей их кукольное бытие еще реальнее и оттого грубей. Иссушенные пьяным счастьем, они когда-то испили друг друга до дна, отчего на дне их серых глаз белела туманная пустота.
- Софушка…зачем ты прячешься за ничем и притворяешься, будто тебя вообще нет?.. – пролепетала нежная, как ватно-фальшивый снег на дне Софушкиных глаз, тень.
Девушка мутно улыбнулась дрожащими от холода губами:
- Но ты же меня любишь. Разве любят того, чего не бывает?..
Темные провалы окон. Обшарпанные стены. Ледяной ветер с Невы.
- Только так и любят.
В ответ на это Софушка образовалась из ничего, будто чья незримая рука четче вывела ее изящный контур на грязной фотографии холодного двора. По ветру зашелестело ее тонкое серое платье, маленькие туфли тонули в свежем снегу, шляпка примяла темно-русые локоны.
- Ты будешь любить меня сильнее, когда меня не будет?..
- Темнота будет долгой, а здесь нам нет больше места. Пошли на кладбище. У нас остался день.
Взяв в руки по зажженной свече, двинулись незримо, еле касаясь земли, несомые одной единой силой. Как снежинки, два влюбленных существа кружились в пьяненько-глупом вальсе, превращая город в белый туман любимых глаз, и нежно оберегая окоченевшими ладонями пламя.
Мерцали новогодние ели, увешанные игрушечными дарами – как жертвы на алтарь наступавшего праздника, призванного раз и навсегда, одним ударом - убить сотни жизней, сотни минут, людей, существовавших в них, стереть то, что когда-то было настоящим, и что теперь будут звать «когда-то в прошлом году…». Уже несуществующем.
«У нас остался день».
А может, это все понарошку? Может, это просто такая игра?
За стенами и окнами кто-то заунывно пел под гитару, смеялись, били бутылки, целовались. В сотнях квартирных коробок чьи-то руки наряжали умерщвленные накануне ели; наряжали, как подаяние для жестокого бога. Софушке казалось, что откуда-то с икон – в каждом углу дома, в каждой нищей церквушке – грустно глядят святые, плачут над красной игрушечной звездой, как над кровавым мученическим венцом.
По заснеженной площади, мимо позолоченного Исаакиевского солнца, две черные тени удалялись к дышавшей обжигающим льдом Неве. Они то появлялись, то исчезали в лучах иллюзорно теплого света уличных фонарей.
Светало. Мосты давно уже сомкнулись, ожидая путников, которым никогда не суждено вернуться на родной берег, к вставшему на дыбы коню с вечным всадником.
4.
Праздник.
Тридцать первое декабря.
Коля очнулся, совершенно разбитый. Последнее, что он помнил из произошедшего с ним – собственный труп на носилках, напоминавший склеенные обрезки фотографий.
В попытке убежать прочь, он случайно «упал» во внезапно распахнувшуюся дверь своей палаты, и рухнул вниз, в «мир».
Мальчик попытался приподняться, но тщетно. Он пытался вспомнить, что чувствуешь, когда шевелишь пальцами на руках и ногах, каково это – ощутить землю под ногами. Однако, воспоминания были либо смутными, либо исчезали вовсе, каждую секунду становясь все более блёклыми, напоминавшими глупую фантазию больного ума.
Тщетные старания ничуть не спугнули его, наоборот:
- Может, хоть так меня наконец-то оставят в покое. Лежишь себе, крошечный, среди мусорной трухи на свалке, никто тебя не видит. Да и что может случиться со старым обрывком бумаги?
Высоко-высоко плыло белое, как молоко, небо – оно, казалось, тепло дышало над этим участком возле старого кладбища с покосившимися крестами. Где-то по свежему снегу неуклюже вышагивали вороны. В этом успокоении прошло несколько часов. Довольно быстро стемнело.
Мягко кружился снег, оседая на черно-белое бумажное тельце, отчего сначала становилось зябко, а потом даже тепло, когда снежинки чуть подтаивали.
- Раз тает, значит, живой я пока что, - заметил про себя Коля.
Вдруг завыл ветер. Легкий, как перо, бумажный Коля взмыл ввысь.
Чуть неподалеку на кладбище, к реке, пара санитаров рыли яму для трупа в носилках. Подле них расхаживали два доктора – тоще-долговязый, и низко-округлый, как свиной пятак. Звонко чокались рюмками, приговаривая «Царствие тебе небесное, Коля Алексеич», вливали горькую в окоченевшие рты, заедая теплым содержимым железного тазика. Где-то раздобыли облысевшую хилую ель, на которую щедро навешали конфет.
Коля захохотал и радостно махнул им рукой:
- Эй, там! Я здесь! – прокричал он, но не услышал себя. То ли ветер унес прочь его слова, то ли собственное умение говорить оказалось лишь игрой воображения, но, тем не менее, доктора обернулись, взглянув точно на Колю, будто тот оказался услышанным.
Долговязый отпил из горла со словами:
- Я же говорил, умный мальчик! Каких токмо чудес под новый год не бывает, а!
Второй довольно хихикнул, но ничего не сказал – он настороженно провожал взглядом две темные фигуры с погасшими свечами в руках, углублявшиеся внутрь кладбища, к старым безымянным могилам; две тонкие тени сцепили белые пальцы, напряженно вжимаясь друг в друга.
- Ты знаешь…я больше не хочу, чтобы у меня было имя.
- Почему?
- Ведь у тебя его нет, я так его и не знала никогда… Твоего имени. Я даже не знаю, кто ты.
- Думаешь, я знаю?
Из-под растоптанного снега выглянули гнилые листья. Софушка совсем продрогла. Ее тонкие ножки подкосились, и холодное тельце упало наземь. Рядом с ее черными туфлями оказались черные сапоги.
- А я и не хочу подниматься. Давай уйдем ни во что прямо отсюда.
Холодная рука ласково коснулась ее белой щеки.
- Как ты находила меня, если не знаешь, кто я?
- По двери твоей квартиры с перевернутым распятием в уголке.
Любовники счастливо и зябко засмеялись. Снова сцепили ледяные пальцы.
Софушка испуганно прошептала, что она совсем забыла, кто она такая, откуда. Бесплотная рука уже легла ей на горло, как вдруг она вспомнила, что не успела задать один единственный, самый важный, пожалуй, в ее жизни вопрос.
Взмывавший все выше и выше в небо маленький Коля узнал свою старшую сестру в окоченевшем трупе, полулежавшем в гнилых осенних листьях, припорошенных снегом.
Прежде, чем стать ничтожно малой точкой в черном небе, он успел подумать:
- Всё-таки они наврали. Смерть тоже проходит.
В следующий миг зимнее небо отразило гул салюта, разлетевшегося на ослепительные лучи где-то далеко-далеко. Возле Колиной могилы два пьяных доктора заверещали наперебой под доносившийся невесть откуда бой часов:
- С Новым Годом!
- С новым счастьем!
- …ура!..
Новость отредактировал Elfin - 14-09-2013, 20:09
Ключевые слова: Новый год палата больница авторская история