Блэкаут

Лиля пропала семь месяцев назад. Милиция прекратила искать её уже через три, а мать до сих пор нет-нет да и начнёт всхлипывать в трубку посреди дежурного звонка. Как дела, сынок, как работа? Да ничего, мам… Ничего.

Я видел, как это случилось. Тем вечером мы здорово напились. Она рассталась с очередным проходимцем, и я поил её специально на этот случай припасённым марочным вискарём, изо всех сил скрывая тихую радость. Ничего, погрустит и перестанет, не впервой. Так будет лучше. Моей сестре вечно катастрофически не везло на мужиков.

Опомнились уже во втором часу: господи, завтра же на работу! Да оставайся, найду тебе футболку. Нет, поеду, надо себя в порядок привести. Такси, может, вызвать? Дурной, что ли? Рокфеллер нашёлся. На трамвае шесть остановок, доберусь как-нибудь. Не переживай, Антош, спасибо. Ну, смотри сама.

Напоследок вышли на балкон покурить. Я, неловко рассыпав горку, выбрал из переполненной пепельницы бычок подлиннее. Лиля достала пижонскую «зубочистку», привалилась ко мне, щёлкнула зажигалкой.

— О. Свет, что ли, вырубило?

— Угу, и точно…

В домах, что подальше, светились редкие окна, вдалеке над ТЭЦ сияло привычное зарево натриевых прожекторов, но фонари вдоль дороги и на бульваре не горели, темноту на улице разбавляли только фары редких машин, проезжавших мимо. Потухли даже светофоры, и часть города погрузилась в глубокий, словно бы жидкий мрак. Лишь дружелюбно светились за деревьями окна стоявшего на рельсах трамвая. Сейчас он был похож на ярко освещённый пустой аквариум в тёмной комнате.

— Слу-ушай, а как же, — я с трудом ворочал языком: бутылку мы успешно добили, — как же ты поедешь, если электричества нет.

— Ой. Ну, может, не всё отключили. Вон, свет-то горит, — она указала пальцем на трамвай и чуть не выронила сигарету. — Или он на аккумуляторах ехать может? Ты не знаешь?

— Не знаю, — я пожал плечами и прислонил лоб к прохладному стеклу. — Ну ладно, если что — возвращайся, такси наберу.

Но она не вернулась. Я смотрел с балкона, как она села в трамвай. Пару минут спустя он тронулся, увозя её. Прошло семь месяцев, и она всё ещё не вернулась.

∗ ∗ ∗

Три дня назад мне, несмотря на уже выпитое, привычно не спалось, и я вышел на балкон покурить. Улицы встретили меня чернотой вместо оранжевых огней, тянувшихся обычно влево и вправо, насколько хватало глаз. Ничем более не сдерживаемая, темнота словно вышла из берегов, как поднявшийся прилив. Подтопила дорогу, поднялась выше тротуаров, осторожно лизала самые верхние ступени подъездных лестниц, норовя проникнуть внутрь и достигнуть самих квартир. Оказывается, звёзды становятся гораздо ярче, когда глаза не слепит уличное освещение. «Опять свет выключили», — машинально подумал я, чиркая зажигалкой и застыл. В глубинах подсознания шевельнулся червячок неприятной ассоциации. За деревьями, чуть в стороне от остановки, на рельсах ждал и приветливо светился большими окнами припозднившийся трамвай.

Увидев его, я ни о чём особо уже и не думал. Сунул ноги в сандали, в которых обычно хожу выбрасывать мусор, накинул куртку. Лифт поднимался слишком долго, так что я сбежал по лестнице пешком, прыгая через три ступеньки. Успел. Как только я запрыгнул в трамвай, его двери закрылись.

∗ ∗ ∗

Мне не забыть, как тогда, на следующее утро после исчезновения сестры, я проснулся около полудня с головой, полной живых ос. Ничего ещё не подозревая, бестолково шаря по полу руками с похмелья, я подобрал телефон, чтобы позвонить на работу и сказаться больным. Увидел пропущенные звонки от Лили и автоматические СМС от оператора: абонент такой-то оставил вам голосовое сообщение, для прослушивания наберите короткий номер… В груди похолодело. Набрал дрожащими пальцами, с безнадёжностью осознавая: случилось что-то плохое, пока я спал. Голосовых было несколько.

— У вас пять новых сообщений, для прослушивания нажмите клавишу 1.

— Антон, а ты спишь уже? — раздался голос сестры. — Прости, пожалуйста, я, наверное, не в тот трамвай села, он в депо едет или ещё куда-то, вообще не узнаю дорогу. Я сейчас выйду, сяду на обратный, встреть меня, если сможешь. Я за такси тебе потом отдам, хорошо?

— У вас четыре новых сообщения, для прослушивания нажмите клавишу 1.

— Антон, — связь стала хуже, динамик набили шуршащей ватой. — Он меня на какую-то конечную привёз, но тут тоже света нет. Непонятно, куда идти. Трамвай номер 14, знаешь такой? Блин, а если он последний был, вот я встряла, дура… Надо было сразу на машину соглашаться. Перезвони, если проснёшься, ладно?

— У вас три новых сообщения, для прослушивания…

— Антон, я не понимаю. Я вижу твой дом, универмаг рядом, вон там бульвар. Я у тебя прямо под окнами стою, это он меня обратно привёз, получается? Как же так, я бы заметила разворот на 180… Ладно, поднимаюсь, сейчас буду в дверь тебе тарабанить, не пугайся. А то тут тьма кромешная, люди попрятались, жутковато. Я от этих приключений начисто протрезвела. Блин, стоило только вискарь переводить. Всё, бегу, жди.

— У вас два…

— …, — некоторое время в трубке слышно только тяжёлое, сбивчивое дыхание, иногда всхлипы. Скрипнула и с грохотом захлопнулась какая-то дверь, очень похожая по звуку на дверь моей собственной квартиры. Раздались быстрые шаги по бетону и битому стеклу. Что-то громко зашуршало у самого микрофона, и запись закончилась.

Последнее сообщение было доставлено уже под утро.

— Антош, привет, — жаркий шёпот в трубке. — Не знаю, получишь ли ты это. Я дура: так долго светила фонариком с телефона, и только заметила, что он почти сел. В общем… Ох, это сложно объяснить. Всё… Всё просто изменилось. Я ждала рассвет, но, видимо, зря. А слышишь этот звук, словно дует ветер? Это не ветер никакой, я поздно поняла. Господи! Я пока спряталась: у дома, за контейнерами, где мусорка. Тот трамвай так там и стоит, на кольце. Я попробую опять сесть в него, чтобы вернуться. Если он ездит туда-сюда, то, может… Может, у меня получится. Но я видела здесь такое, знаешь, что ничего уже не понимаю. И этот звук, — Лиля резко втянула носом воздух, но всё же не справилась с собой, и из трубки послышались сдавленные всхлипы. — Очень хочется вернуться к тебе и к маме, очень. Антош. Ты прости, что я разнылась, просто так темно и страшно, и совсем никого нет, только эти… Блин. Вот блин! Слушай. Если у меня не получится, сходи к маме, успокой её, пожалуйста. Побудь рядом. И сам не грусти! Помолись за меня, если помнишь как. Помнишь, я тебя учила, в школе ещё? Я вот помню, как ты упирался. Я очень тебя люблю, бра… — запись оборвалась. В последние секунды я слышал что-то вроде нарастающего шума ветра в кронах деревьев.

Но я не уверен.

∗ ∗ ∗

И вот. Разборки с ментами, подозрение на наркотики, заплаканная мама, федеральный розыск… Тишина. Семь месяцев почти невыносимой пустоты. Но, оказалось, ничего ещё не закончилась.

Три дня назад я, сломя голову, запрыгнул в тот самый трамвай, который однажды забрал у меня Лилю. Догадывался ли я, что творю? Да, чёрт возьми, я ведь слышал те голосовые, я же не идиот. Прослушал их тысячу раз, если на то пошло. Нет, сестра не была ни сумасшедшей, ни наркоманкой. Мной двигала надежда попасть туда же, где очутилась она, найти её, взять за руку, вернуть домой… Как однажды, давным-давно, она отыскала и увела к родителям меня самого: зарёванного, заблудившегося в лесополосе возле дачи. Я навсегда запомнил, каково это — чувствовать себя потерянным.

Я нахожусь в трамвае прямо сейчас, завершаю свой семьдесят первый по счёту рейс. Закинув ноги на сиденье напротив, делаю эти заметки: чтобы скоротать время между конечными остановками номера четырнадцатого и чтобы поменьше выглядывать в окно. Я засекал, на одну поездку уходит 20 минут. На одну петлю, как я их теперь называю. Помните ту картинку с лентой Мёбиуса в школьном учебнике? У меня она постоянно стоит перед глазами. Бесконечная лента; плоскость, у которой есть только одна сторона. Парадокс, который можно потрогать руками.

Никакого номера четырнадцать, конечно же, никогда не ходило по этим рельсам. Но что толку от этого знания, если прямо сейчас — глядите! — я дотрагиваюсь до дребезжащего поручня, кладу ладонь на холодное стекло, чтобы ощутить темноту по другую его сторону.

Этот трамвай, без сомнений, существует, и он… особенный. Бог знает по какому капризу мироздания стал он таким, но это так. Когда он прибывает на остановку, то выпивает весь окружающий свет — так вы сможете, при случае, его узнать. Пантограф на крыше опущен и не касается проводов. На месте водителя, вроде бы, неподвижно сидит кто-то в оранжевой жилетке, но блики и искажения стекла не позволят вам рассмотреть его лицо. Бегите прочь что есть сил или скорее запрыгивайте внутрь — мне всё равно. Но помните: никто не обещал, что все чудеса обязаны быть добрыми.

Он идёт без поворотов и остановок от одного трамвайного кольца до другого, точно такого же. Нет, не такого же: того же самого. Это какой-то трюк, потому что в конце пути он возвращает тебя на исходную точку. Двери открываются, ты выходишь там же, где до этого садился. Точнее, так может показаться. Так решила Лиля, такую же ошибку в первый раз совершил и я. Дьявол, однако же, в деталях. Как всегда.

Разница на первых порах трудноуловима. Что я увидел, спрыгнув на асфальт? Всё те же улицы и дома, но здесь они темны и пусты. В ста метрах стоит девятиэтажка, где я много лет снимаю квартиру, однако ниже шестого этажа что-то случилось в ней с окнами. Сигнальные огни на трубах ТЭЦ, извергающих тяжёлый, какой-то бурый, тут же оседающий вниз дым, погашены. Город вокруг по-ночному тих, однако рассвет, похоже, никогда не наступит, а звёзды… Если долго вглядываться, задрав голову, ты заметишь, как звёзды исчезают с небосклона одна за другой, образуя неровные дыры в небесах — области полной пустоты. И они растут.

Попав сюда впервые, я повёл себя как дурак. Кричал на бегу, дёргал дверцы припаркованных машин, звал сестру. Заглянул за мусорные баки, нашёл там её скомканный носовой платок и разряженный мобильный, лежащий в натёкшей из бака луже. Уходя из дома, я забыл ключи, но это оказалось не важно: экран домофона не горел, а дверь подъезда была распахнута, погнута, чем-то измазана изнутри. Пешком я поднялся на свой этаж (лифт не работал), подсвечивая ступени телефоном, разглядел на пыльном, замусоренном полу следы кроссовок Лили. Толкнул приоткрытую дверь в квартиру, и та, скрипнув, показала нутро разорённой прихожей: осколки разбитого зеркала на полу, вывороченные ящики шкафа, спутанные провода, вырванные из стен… От моих шагов в стороны разлетались комки серой пыли. Скудного звёздного света, проникавшего через мутное, всё в паутине, кухонное окно, хватало, чтобы понять: в этом месте, которое я покинул где-то полчаса назад, уже очень давно никто не живёт.

∗ ∗ ∗

В «моей» квартире Лили, конечно, не оказалось. В надежде вернуться назад она, как и сказала по телефону, снова села в трамвай, однако тот мог сделать только одно: увезти её ещё глубже, ещё дальше от дома.

У меня есть теория. Я думаю, место, в которое ты приезжаешь, всегда слегка отличается от того, которое ты покинул 20 минут назад. Оно, как бы сказать, немного сдвигается относительно исходной сетки координат. Да, некоторое время я потратил на попытки разобраться в здешних правилах, что-то понять. Долго шёл пешком то в одну сторону, то в другую, взбирался на крыши домов (пока они ещё были похожи на дома) и разжигал там костры, искал рабочий транспорт, не разряженные батарейки, не испорченные продукты, искал хоть кого-нибудь. Пока не понял, что это… небезопасно. Услышал шум ветра в деревьях, увидел, что его издаёт. И перестал.

Когда я говорю, что мир здесь смещается после каждой новой поездки, то имею в виду именно это. Не метафору и не фигуру речи. Он становится по-настоящему странным, вот что. Ускользает из рук. Это словно ступать по глубокой, неверной топи, забираясь всё дальше и не имея возможности повернуть.

Куда же отправилась сестра? Не домой, о нет. В места, где совсем уже ничего не останется от знакомых людям небес, а с севера приходит тоскливый, нарастающий звук, от которого хочется плакать. Туда, где изогнувшиеся деревья вопьются голыми ветками в покрытую сеткой варикозных вен землю, где здания осядут оплавленными термитниками и, в конце-концов, сомкнутся верхушками, образуя над рельсами бесконечный тоннель, а кривые фонарные столбы покроются уродливыми наростами, похожими на ноздреватые грибы. Я вижу всё это прямо сейчас за окнами номера четырнадцать.

Как вы уже поняли, я последовал за ней. Бездумно, словно нырнул в глубину: ещё один раз, и ещё один, и ещё. Семьдесят вторая петля, а моё путешествие по этим полостям вырожденных пространств всё длится. Это как горячечный сон, как бег на месте, пока мир вокруг попросту гниёт в ускоренной съёмке.

Садясь в вагон во второй раз, я ещё успел дозвониться до матери. Хотел извиниться. Она начала кричать, но я уезжал всё дальше, и в какой-то момент связь… не прервалась, но ушла в сторону, осталась позади. То, во что обратились базовые станции сотовой связи на этом слое, уже не могло транслировать сигнал. Прости, мам, но я был должен. Как будто у меня есть выбор. Как будто мне нужен мир без неё. Там для меня не оставалось никакого смысла, одна бесконечная тоска, бессилие, отупляющая выпивка и грёбаная неизвестность.

Другое дело — здесь. Здесь каждый следующий рейс давал мне новую надежду: погружаясь всё глубже, я находил оставленные Лилей следы, всё более свежие: места импровизированных стоянок и укрытий, обрывки её одежды и панические, полубезумные надписи на стенах того, что было моей квартирой, прежде чем переменилось. Она бродила тут до меня, в одиночестве и практически полной темноте, пряталась от «ветра». Наверняка звала на помощь, а помощь всё не приходила… На некоторых стоянках она провела, похоже, целые недели, прежде чем поехать глубже. Она выжила, поедая мясистые наросты и полые трубки, что пробиваются из канализационных люков, в глубине которых что-то слабо и прерывисто мерцает.

Она была здесь, я почти догнал её, и теперь — я буквально чувствую это — осталось уже совсем немного. Но нужно спешить. Сильнее всего меня ужасает мысль, что, быть может, я уже безнадёжно опоздал. Я видел… тревожные признаки. Это не даёт мне покоя. Надписи, оставляемые Лилей, сменились сперва рисунками, а после — просто каракулями, нанесёнными возле самой земли. Места, где она проходила, оказались теперь помечены каким-то липким следом. Она пробыла здесь так долго. Я не ел местных отвратительных растений, невзирая на голод, не задерживался на очередном слое дольше, чем это необходимо, и всё же на двадцатой петле у меня с правой руки отслоились ногти, а пальцы стали странно гибкими. К тридцатой петле начали слезиться и болеть глаза, словно им стало тесно в орбитах, а на голове тут и там появились мягкие места, с которых осыпались волосы. Вы понимаете. Дальше становилось только хуже.

Я отчаянно боюсь, что, даже отыщи я Лилю прямо сейчас, она… она уже не найдёт себе места в нормальном мире. Боюсь, что она уже не принадлежит ему.

У меня нет чёткого плана, нет надёжного способа вытащить нас обратно. Я изучил номер четырнадцатый и его «водителя», попробовал то и это. При всём безумии ситуации, это всё ещё просто тележка на электромоторах. Пока мир оставался ещё хоть сколько-то нормальным, я разыскал и прихватил с собой кое-какие инструменты. Думаю, я мог бы попробовать включить на двигателях реверс, чтобы проклятая железка увезла нас прочь из этой зловонной компостной ямы Бога, заполненной невостребованными, искажёнными реальностями.

Но даже если и нет. Даже если, вновь повстречав сестру, я уже не смогу взять её за руку. Даже если последним, что мы увидим, будут эти полости, голубой мерцающий свет и слизь. Она хотя бы будет не одна.

Телефон садится. Мне пора. В свете фар уже видна единственная на этом маршруте остановка.
Блэкаут