Марево
Самовар Иван Иваныч!
На столе Иван Иваныч!
Золотой Иван Иваныч!
Д. Хармс, «Иван Иваныч Самовар».
На столе Иван Иваныч!
Золотой Иван Иваныч!
Д. Хармс, «Иван Иваныч Самовар».
Иван Иванович! Послушайте ж, наконец-то.
Я Вам такое расскажу, что ум за разум у Вас заедет. Умишко Ваш – крошечный, как хомяк, да-да, вот только вообразите! – убежит за обглоданный им же…
Иван Иванович...?! - пузатый урод. Я ненавижу Вас, Иван Иваныч. Или думается Вам, что я не вижу Вашей ехидной физиономии, или же… Впрочем, хрен с Вами, с Вашей физиономией, сияющей как дура Надя из второй комнаты, и с тем, что Вам там думается. Вот смотрю я на Вас и думаю: Боже мой, до чего лоснятся бока вашего самоварного тела!.. Ваши бока уродуют меня, мое лицо, отраженное в Вашем округло-женском теле. И даже отражение моей сигареты кажется мне подобием смешной зубочистки.
Слышите, как воет за окном ленинградский ветер? А я все еще не знаю совсем, как дышит Нева, Иван Иванович. Моя жена, тугобокая матрешка, заявила мне:
- Вот, смотри на себя, алкаш тупорылый, - и брякнула на стол, прям передо мной, кружку белую, железную: с водкой.
И я, Иван Иванович, смотрел, знаете ль. Что же видел я?
Кругом отчего-то – пар, густой, такой же тяжелый, как пар в нашей коммунальной ванной.
Разлила воды свои Нева – с берегами, окутанными в туман. Сама Нева будто пар в общественной баньке, гаденькой такой. Белое утро, разморенные берега, обгрызен гранит ветром. По жилам мутных улиц ползут красные гробочки трамваев. А я – глупый и мизерный, где-то в облаках, над всеми берегами.
Храпят древние сфинксы, и вижу я их сон – о золотой, раскрошившейся родине: над мутной, светлой невской гладью парят призраки громоздких пирамид.
Гляжу я на одну сфинксову голову, а та съежилась, сморщилась… Пирамиды, как полчища солнц, погружались в воду. И будто не осталось на небе светила. Мир – незаметно и безмолвно – кончился.
Ищу, за что бы зацепиться взглядом, тогда и пропасть было бы не так страшно, - вот что я думал, Иван Иваныч. Ухмыляешься, гад. Смейся-смейся.
Так вот… Ещё и прическа у сфинкса стала ну вылитая химзавивка, у нас бабы себе такое в соседней улице делают. Вдруг эта голова как возьми да зашипи на меня:
- Ты пузырь брать будешь аль нет?! – а кудри бараньи так и трясутся.
Огляделся я: столовая, куда жрать обыкновенно хожу. Ни Невы тебе, ни снов о пирамидах. Иван Иваныч! Как я воссиял, прям как твоя морда начищенная! Я живой!
- Буду, буду, голубушка! – пищу сам, и за пиджак его, пузырь-то, за пиджак…
Грязный белый кафель, с трещинками-прожилками, радовал меня. Почти так же, как замаранный фартук, который был явно мал этой бабешке. Щеки ее налились живым румянцем; взмахнув дородными руками, она погнала меня прочь от себя. От нее тянуло остывшими макаронами, мылом и еще немного щами.
Подле ее тугого брюшка в огромной кастрюле плавала дохлая муха. На жестяном боку цвета инея написано, красным: «Работникам Почтамта». Круглая, как блин, физиономия буфетчицы чуть различима в мгле пара: кипятят что-то.
И снова – испарина: душная, тяжелая. Сфинксы дремлют, и каменные лики их подёрнуты улыбками.
Пирамиды пропали. Мне плохо, и я пью самогон, прикупленный в столовой, прямо из горла. В самогон – упали небеса…
Мира больше нет совсем.
Что, Иван Иваныч, не улыбаешься…?
Не горюй, Иван Иваныч. Мы с тобой уедем далеко-далеко, да хоть к тем же золотистым пирамидам!
Новость отредактировал Таис - 7-12-2014, 14:06
Ключевые слова: Петербург самовар пьянство туман галлюцинации сфинксы Нева авторская история