Застрявшая в трубах, моя любовь
Сейчас я подвизаюсь разнорабочим в Москве, а около года тому назад находился в провинциальном поселке городского типа, на местной ТЭЦ в должности машиниста-обходчика, а ещё — на грани самоубийства.
Туда меня привела вполне себе простая судьба: Ивановский энергетический, практика, диплом, поиски работы по специальности, поиски хоть какой-то работы, и, наконец, трудоустройство — куда взяли.
Я давно хотел рассказать вам, люди, историю своей единственной за всю жизнь настоящей любви, и теперь, кажется, готов это сделать. Верю, что таким историям всё ещё есть место в нашем мире гаджетов и интернета. А моя отличается таким своеобразием, что я счел необходимым опубликовать ее именно в тор-сети. По той же причине, прошу, даже не пытайтесь идентифицировать меня по деталям рассказа. Давайте просто перенесемся из реалий мегаполисов и тонкой импортной электроники в атмосферу ржавеющих титанических механизмов и контекст застроенного серыми панельками захолустья. В год окончания ВУЗа я запаковал свои скромные пожитки, перепроверил пришедший по факсу подписанный оффер и приехал в достаточно удаленный от цивилизации сонный поселок, чтобы заступить в первую свою официальную должность.
∗ ∗ ∗
Поселок, имя которого не имеет принципиального значения, был населен парой десятков тысяч людей, ни с одним из которых у меня, как оказалось, не было ничего общего. Подписав трудовой договор, я обеспечил себя жильем, едой и непреходящим чувством какого-то экзистенциального одиночества. Если вы выросли в городе, который можно пройти пешком из конца в конец за пятнадцать минут, то можете представить это ощущение. Я прожил там в общей сложности восемнадцать месяцев, впитывая эмоциональный фон места, в котором не происходит как бы вообще ничего. Как колонии грибов в чашке Петри живут такие городки, и жизнь во всем её многообразии самодостаточно бурлит в трагично ограниченном пространстве под стеклом — но вам придется вооружиться микроскопом, чтобы разглядеть хоть что-то из нескончаемой и лишенной всякой осмысленной цели драмы жизни.
Я чувствовал себя обманутым и лишним. Скука стала моей основной доминантой, бескрайняя, как покрытые снегом озимые поля вокруг города. Я общался с людьми, с кем-то даже завел дружбу. Мне нравились люди — мне не нравился я сам, и чем дальше, тем сильнее. Ритм маленького городка убаюкивает сознание, и я исправно ходил на работу, по магазинам, смеялся в курилках, вечером пил недорогое пиво и смотрел сериалы. Присматривался к девушкам. Корневая система города так и не приняла чужеродный объект, но позаботилась о том, чтобы плотно окутать его своим мицелием.
Город возник и разросся как необходимое дополнение к телу огромной тепловой электростанции. Испускающий пар и дым, мерно ревущий левиафан расположился на берегу крупного водохранилища, вырабатывая свет и тепло из газа, воды и угля, сгорающего в титанических топках энергоблоков общей мощностью в три тысячи мегаватт. В конечном итоге, я получил работу, близкую к моей специальности, и не находил в длящемся продолжении своей жизни никаких ощутимых преимуществ по сравнению с альтернативой — небытием.
∗ ∗ ∗
В обязанности машиниста-обходчика входит контроль и обеспечение бесперебойной работы всех механизмов турбинного цеха. Обходчик (если не даром ест свой хлеб) знает, для чего нужна каждая, самая крохотная трубочка в безумном на первый взгляд переплетении трубопроводов, насосов, парогенераторов — пищеварительной системе монструозной конструкции. В целом, работу на энергостанции можно даже назвать романтичной, если вам близок этот сорт мрачноватой романтики. Я слышал, что в Японии имеют хождение специфические фотоальбомы, посвященные объектам тяжелой промышленности. Я понимаю тех, кто любуется фотографиями залитых оранжевым светом ламп накаливания цехов и промышленных комплексов.
Представьте себе несколько квадратных километров территории станции, два административных здания, три котлотурбинных цеха и десять независимых энергоблоков, расположенные на ней, не говоря уже о десятках других цехов, ангаров, гаражей, цистерн и построек. Две трехсотметровые трубы, доминирующие над станцией и всем городом, видимые издалека, непрестанно извергают клубы дыма и искры остаточных продуктов горения, нагнетаемые чередой бочкообразных воздухососов. Ревущие топки — каждая размером с многоэтажный дом — заключают в себе горелки, превращающие поток в пыль измолотого угля в стабильные протуберанцы всеуничтожающей энергии. Перегретый пар и кавитирующая вода под почти венерианским давлением несутся по раскаленным толстостенным трубопроводам полуметрового диаметра. Бустерные и турбинные насосы едва не кричат на пике своей нагрузки, забирая техническую воду из отводных каналов вечно теплого водохранилища и возвращая ее обратно через установленные на равных расстояниях насосные станции; баки парогенераторов ощутимо дрожат от практически разрывающего их изнутри невероятного давления, надсадно воют турбины, чьи многотонные валы, усаженные кольцами изящных лопастей, бешено (50 оборотов в секунду) вращают роторы генераторов электроэнергии, и мерно гудят на инфразвуке трехфазные масляные трансформаторы и тянущиеся от них, вибрирующие провода подстанции, каждый толщиной с руку, на расстоянии десяти метров от которых все волоски на вашем теле уже встают дыбом, а слепой, животный инстинкт, производная рептильного мозга, приказывает — беги!
∗ ∗ ∗
Я работал во втором котлотурбинном цеху — длинном здании, составленном из четырех таких энергоблоков. От одних ворот до других, следуя проложенным в центральном проходе рельсам, его можно было пересечь минут этак за пять. Сравнительно низкое здание турбинного цеха примыкает к цеху котельному — высотой около пятидесяти метров. Там есть лифты, но нет этажей в их нормальном понимании. Сложная, стремящаяся к энтропии система стальных лестниц, платформ, мостков, лазов и переходов оплетает исполинскую машинерию, будучи поделенной на так называемые «отметки» — по их удаленности от земли. Отметка 15, отметка 40... Лучше бы вам не бояться высоты, если решите как-нибудь отправить им свое резюме. Или темноты, если на то пошло, или замкнутых пространств. Устойчивость психики — одно из важных условий, о которых никто вам заранее не сообщит.
«Николай», — скрипит закрепленная на плече рация. Это старший смены с блочного щита управления, гнездилища тумблеров и контрольных панелей. — «Иди в котел на восемнадцатую отметку, там слесаря опять доски бросили, утром пуск».
Доски от временных лесов, оставленные лежать сами по себе, вспыхнут как пересохшие спички, когда блок будет запущен. Никто в здравом уме не полезет наверх работающего блока. Котел облицован метровым слоем жароупорки, но на верхних отметках поля твоей каски оплавятся быстрее, чем досчитаешь до ста, а потом ты получишь такой тепловой удар, что в другой раз, когда уже прекратишь блевать, будь уверен, поостережешься. Не раз мне доводилось, закончив работу, вваливаться в ледяную пещеру кондиционируемого БЩУ в грязной, насквозь мокрой от пота спецовке и буквально растекаться по стулу, бросив на пол каску, рогатку и фонарь. Это нормально. Такая работа.
Отметка ноль — это земля. Но на станции есть и «минус». Если в тускло освещенном переплетении лестниц верхних отметок еще можно, оказавшись там впервые, найти дорогу назад к людям, то огромный, заполненный оборудованием и практический не освещенный лабиринт подвала станции являет собой совершенно отдельный мир — как мне думается, что-то из Данте. Я полюбил спускаться во влажные катакомбы минуса, хотя он почти не входил в стандартный маршрут обходов. Невзирая на почти повсеместно царящую тьму, грохот, сравнимый с шумом водопада, и гнетущий технонуар, я не испытывал ни малейшего страха, забираясь в очередную чертову дыру, пока конус света фонаря растворялся в клубах пара, бессильный осветить мой путь. Станция не могла (и не желала, если вы это понимаете) испугать меня. В ее псевдоживой утробе, бродя в одиночестве среди бетона и стали, я чувствовал себя полностью на своем месте. В моем не лучшем эмоциональном состоянии более подходящего антуража было бы просто не найти. Особенно мне нравились регулярные ночные смены, когда на местах оставался лишь необходимый минимум рабочих, не желающих вдобавок вылезать из уютных, обжитых каптерок.
Надеюсь, мне удалось передать хотя бы часть атмосферы этого места. Допускаю, что все это не имеет ни малейшего значения. Но я тут затеял исповедь, как-никак, и, несмотря ни на что, отчаянно надеюсь на ваше понимание.
Итак, мне нравились ночные смены.
∗ ∗ ∗
Впервые я услышал музыку в одну из таких ночей. Надо мной возвышался конденсатный насос, температуру подшипников которого я в тот момент проверял (по старинке, рукой). Я отстраненно думал о чем-то своем, когда слух зафиксировал звуки, неуместность которых была непостижимо высока. Я услышал звуки фортепьяно, сложившиеся в смутный обрывок мелодии и тут же пропавшие. Еще раз подчеркну, что во время обходов вы могли бы во всю глотку орать какую-нибудь песню — и не слышать самого себя. Поверьте, я проверял. В буквальном смысле оглушительный рев машин топил в себе что угодно. Именно поэтому рации мы крепили на плече — так хотя бы немного увеличивался шанс услышать вызов во время обхода. В рацию приходилось едва ли не вопить, а потом прижимать ее к уху в ожидании ответа. То, что я вообще услышал какую-то пару нот, было чудом. Но куда более странным было то, что подобные звуки попросту не могли раздаться здесь.
Представьте же себе мое смятение, когда, уже списав все на галлюцинации уставшего мозга, пару ночей спустя я снова услышал музыку. Я брел по проходу Б к ближайшему работающему фонтанчику с питьевой водой, когда фортепьянная музыка буквально пронеслась мимо меня. Первые ноты раздались позади, но едва я успел повернуться, как все стихло в глубине прохода. И хотя я расслышал не более чем единственный такт, это определенно было что-то из классики. Какой-нибудь полонез, специалист сказал бы точнее. Источник звука пролетел прямо мимо меня, но я так ничего и не увидел. Все это было полнейшим абсурдом. А еще мне показалось, что звук был немного дребезжащим, словно ему вторил резонирующий металл.
Теперь в скудной на события жизни появилась настоящая загадка. Тайна, требующая раскрытия, а вместе с ней и цель, вернувшая в мое убогое существование... интерес. Я стал охотиться за коснувшейся меня аномалией в попытках объяснить происходящее хотя бы самому себе. Смену за сменой, ночь за ночью я продолжал слышать эти звуки, и теория о том, что безумие настигло меня, стояла не последним номером в списке. Действительно, как настоящий умалишенный, я бесцельно бродил по цеху, блокам работающим и остановленным, изо всех сил напрягая слух. Заслышав же знакомые звуки, я с риском для здоровья бежал в их направлении, шаря по стенам лучом фонаря, взбегал по лестницам и опускался на минус в погоне за призрачными нотами. Поворачивал за очередной угол — и терял их. Я лихорадочно искал, переходя с места на место, а найдя — преследовал музыку, которая могла раздаться откуда угодно. По каким-то причинам (и сумасшествие все еще оставалось самой вероятной из них), музыку за шумом станции мог воспринять лишь я один. Я проверял, ставил эксперименты. Другие работяги были горазды рассказывать самые разные байки о станции, но никто не упоминал о чем-то подобном. Только я обладал способностью услышать это; быть может, мои пустота и депрессия делали это возможным, и чем усерднее я был в своих поисках, тем меньше понимал.
Постепенно наблюдения сложились в систему. Мелодии почти не повторялись, только одна звучала чаще прочих. Что-то из классики я смутно узнавал, иное походило на фортепьянные каверы современных произведений. И самое главное — источник звука определенно перемещался внутри труб, следуя их прихотливым траекториям, игнорируя наличие и направление движения среды в них. Чаще всего музыку можно было услышать на третьем энергоблоке (и только по ночам), но она была в состоянии перемещаться по всему КТЦ (а может, и за его пределами), используя любые трубы диаметром от 30 миллиметров. Чем уже была труба, тем медленнее перемещался по ней звук, ни на секунду, впрочем, не прекращаясь. Закрытые задвижки успешно преграждали этому путь — тогда оно разворачивалось и искало другие пути и байпасы, продолжая свое хаотичное движение в недрах промышленного комплекса.
Был ли то настоящий звук, или явление психологической природы? Я не знаю. Чтобы установить это, я держал наготове свой старый телефон в ожидании случая зафиксировать... что-либо. Нормального диктофона не было, и я, здорово рискуя, записывал видео, что было категорически запрещено на стратегически важном объекте. Но качество записи было таково, что на полученных кадрах невозможно было что-то разобрать, а звуковой канал забивался обычным шумом без признаков звуков фортепьяно. К тому времени, когда я познакомился с Элеонорой, мой рассудок, скорее всего, был уже окончательно расшатан.
∗ ∗ ∗
Я подготовил ловушку. До последнего, даже достигнув персонального дна, я старался мыслить рационально. Дождавшись момента, когда оба соседних с третьим блока были остановлены и расхоложены, я, сверяясь с принципиальными схемами, наметил с полдюжины мест, где занимавшая все мои мысли аномалия могла бы оказаться запечатанной. Весьма своеобразный экзорцизм на современный лад. И он сработал.
С пятой отметки (спасибо сравнительной тишине на остановленных блоках) я услышал, как моя цель двигается внизу параллельно проходу, никуда не сворачивая. Мозг, после всех тренировок и обучений, услужливо предоставил мне нужные схемы: так шли только две трубы. Я сорвался с места, отбил о бетон ноги, спрыгнув с высоты, но опередил звук на десяток метров. И ударил по кнопкам ручного управления моторизированными задвижками на пути следования аномалии. Вращаясь, их штоки начали медленно — слишком медленно! — опускаться, герметично перекрывая все сечение труб толстыми чугунными дисками. Не дожидаясь закрытия, я побежал навстречу приближающейся минорной мелодии с большим количеством аккордов, на ходу вытягивая из-за пояса свою рогатку, и, разминувшись с ней, определил нужную мне трубу. Следующая задвижка на ней была ручной — для этого и использовались рогатки, ключи-рычаги, позволяющие вручную крутить тугой маховик. Обливаясь потом, я со всей возможной скоростью запирал арматуру, уже слыша, как возвращается оказавшийся в тупике звук. Я успел. Возрастая до резонирующего металлом крещендо, звук заметался по пятиметровому отрезку трубы, ставшей для него ловушкой, и оборвался. Но я чувствовал, что оно все еще там. Победно вскрикнув, я ударил по трубе рогаткой, выронил ее из ослабевших рук и привалился к колонне, судорожно переводя дыхание. Честно говоря, у меня не было плана, что делать дальше. Тогда Элеонора заговорила со мной, впервые осознав постороннее присутствие. Сползшая с плеча рация зашипела, и сквозь помехи я услышал молодой женский голос, обратившийся в пустоту прохода Б: «Кто... здесь?».
Мы встретились там: потерявший самого себя угрюмый и полубезумный парень в синей спецовке, и забывшая о мире, заплутавшая в темноте внутри труб девушка, чья исковерканная память хранила лишь музыку.
«Мне было так... одиноко».
∗ ∗ ∗
Кроме своего имени, Элеонора не помнила почти ничего. Я обустроил местечко глубоко на минусе возле толстой трубы, по которой в конденсатор поступает техническая вода — по каким-то причинам там слышимость была лучше всего. Похоже, где-то там моя подруга обитала большую часть времени. Я спускался туда каждую ночную смену, садился на самодельную лавку, опирался на покрытую капельками конденсата прохладную трубу и выключал лампу на каске, погружая мир в спокойную темноту. Настроенная на пустой канал рация вставала рядом, и вскоре начинала шипеть. Происходящее даже не казалось мне особенно странным. Времени было достаточно. У коллег и старших не было вопросов с тем, что молодой обходчик усердно ходит повторять схемы. И мы разговаривали обо всем.
Эля не вполне понимала, в каком именно пространстве она находится, и не помнила, как попала туда. Рассудок ее в этом отношении был искажен. Она не могла покинуть трубы, и просто существовала там в каком-то необъяснимом качестве, одна в темноте, по сути не зная, что происходит вне доступных ей заполненных влажным паром комнат и коридоров. Пару раз она плакала, когда я давил на нее, чтобы она точнее описала свой нынешний мир или вспомнила что-то о событиях, предшествующих ему. Я почти уверен, что ее попадание сюда предварялось неким эпизодом, катастрофой, в значительной мере изменившей её. Возможно, смерть? Остатки моего рационализма не бунтовали против этой идеи.
Я отказался от попыток познания. Мы говорили о музыке, которую она так любила, и которую научила любить меня; и о детских годах — что-то она могла вспомнить. Я рассказывал забавные истории из своей жизни, и ее смех, хотя и приглушенный помехами, безумно радовал меня, казался почти святым. Элеонора, по какому-то вывиху судьбы, оказалась той самой. И я чувствовал, как возвращаюсь к жизни. В своих снах я преследовал ее в лабиринте туманных коридоров — изящную фигуру в белом платье, со смехом ускользающую от меня за очередной поворот, и снова, и снова.
Так прошли два месяца. А потом мой блок остановили на капремонт.
∗ ∗ ∗
Ремонт требовался уже очень давно и в сотне различных мест. Часть оборудования просто невозможно залатать, пока блок в работе. Растет количество плюющихся паром и водой свищей, у маслонасосов перегреваются разбитые подшипники, кое-где сбойнула автоматика защиты, а минус заливает водой из потрескавшихся компенсаторов на линии входа техводы (на той самой трубе, к которой я приникал каждую третью ночь). Это и стало последней каплей, хотя откладывавшийся до последнего ремонт означает простой, а простой — это недополученная прибыль с точки зрения оперирующих цифрами белых воротничков (и белых касок, как символов власти), никто из которых никогда не появляется в цехах, чтобы лично оценить масштаб проблемы. Если бы свищ увеличился, мы рисковали залить насосы и перегреть конденсатор. То, что ТЭЦ обычно не взрываются, вовсе не значит, что они не могут.
Но даже тут решили ограничиться полумерами. Вообразите себе огромный белый куб конденсатора, стоящий на проложенных пружинами колоннах. Снизу в него врезаются две большие трубы, на вход и на выход, идущие от насосной станции на берегу. Компенсатор на линии входа, превратившийся в петергофский фонтан, уже давно не исполнял своей прямой задачи: весь покрытый тройным слоем наваренных заплат, скрепленный стальными прутами полусгнивший металл необходимо было менять целиком вместе с секцией трубы, что подразумевало необходимость поднять конденсатор краном. Недопустимо огромный объем работ. Так что ремонтным бригадам дали команду любой ценой залатать течи. Мастер, с которым мы это обсуждали, не скупился на выражения.
Остатки воды сдренировали. Люка конденсатора разболтили, настроили переносной свет и вентилятор для отсоса дыма от предстоящей сварки. Из пустоты конденсационной камеры вниз, в распахнутый зев трубы, вела стоявшая там годами склизкая лестница, после чего труба поворачивала горизонтально. Слесарь, полезший, кряхтя, первым, выбрался назад очень быстро для своего возраста. Из его трехэтажной речи мы поняли, что в трубе он обнаружил какие-то кости.
Никто из ремонтников больше не захотел лезть в узкий черный люк. Все смотрели на меня.
Матюгнувшись и включив налобный свет, я подтянулся и проскользнул в люк, затем по скобам и лестнице спускался до тех пор, пока ноги не встали на покатый и скользкий «пол». Теперь я впервые оказался внутри материального воплощения того пространства, в котором существовала моя Эля, внутри трубы, в ее клаустрофобическом домене. Здесь можно было стоять в полный рост, не опасаясь зацепить потолок тоннеля. Под подошвой сразу же что-то хрустнуло. Я позвал, поежившись от прокатившегося эха, и мне спустили переноску — пару лампочек на длинном проводе.
Я боялся того, что могу обнаружить. Ожидал увидеть человеческие останки, понимаете? Следуя шизофренической логике последних событий, этим можно было бы объяснить... факт ее пребывания здесь. Но пол оказался усеян добела отмытыми косточками каких-то животных. В паре валявшихся черепов угадывались кролики или — меня передернуло — или, скорее, кошки. Кости лежали всюду, куда добивал свет. Дальше труба поворачивала горизонтально и уходила сквозь стену подвала в направлении насосной станции. «Видимо, их просто намыло сюда» — такова была моя первая спасительная мысль. Но я был намерен выяснить все раз и навсегда. Выбравшись наружу, я закрыл люк, накинул запорный болт и затянул гайку. Подумав, подобрал и затянул еще пару. Дело шло к вечеру, и сегодня работы все равно не начнутся. И я определенно не был расположен оставлять этот люк открытым. У меня были причины для сомнений, много маленьких белых причин.
∗ ∗ ∗
Обменявшись с коллегой, я в тот же день заступил в ночную смену — последнюю мою смену на этой станции. Около трех пополуночи я стоял напротив люка, заранее убедившись, что вокруг нет ни души, поигрывая захваченным с собой ключом. У нас все было так хорошо. Мы понимали друг-друга с полуслова. Возможно, мне следует просто оставить все как есть?
Первая гайка упала на пол.
Впервые в жизни я чувствовал с кем-то подобную близость, настоящую связь. Даже несмотря на то, что нас разделяло нечто гораздо большее, чем стальная стенка трубы. Я никогда и никого не любил всерьез, даже себя — до сих пор.
Вторая гайка упала на пол.
Какая еще правда мне нужна? Почему нельзя просто довериться тому, что ожило во мне с ее появлением в моей никчемной жизни? Я действительно настолько хочу все испортить? Ради чего — просто чтобы знать?
Последняя гайка упала. Загнав ключ между уплотнениями, я распахнул люк. Тьма, затхлая влажность и отдаленные звуки фортепьяно встречали меня. Это была наша мелодия. Щелчок рубильника, и темнота, в которую предстояло спуститься, подсветилась слабым янтарным светом переносок. Сунув ключ за пояс, я полез внутрь.
Сперва я шел по брошенным на пол доскам, затем под ногами снова захрустели бесчисленные кости. Сняв с наспех приваренного крючка последнюю переноску, я повернул за угол и направился дальше по отсыревшему ржавому тоннелю. Желтые отсветы метались по грудам ломких белых палочек. На станции всегда было много кошек, да их и подкармливали все, кому не лень. Я слушал хруст, и эхо шагов, и эхо приближающейся музыки, а рация, настроенная на пустой канал, начинала привычно шипеть; я продолжал идти, нога отпихнула что-то крупное — я не смотрел. В голове носились мысли, лица и обрывки слов, когда-то кем-то сказанных между делом. Что кошек стало меньше. Что мурка больше не приходит подъесть из своей миски. Что за последние годы на производстве пропали трое, и неизвестно, сколько их было до введения нормальной пропускной системы. Элеонора, любовь моя...
Музыка сменилась тишиной, и я остановился. Равномерно шипела и потрескивала рация, где-то капала вода. Мое тяжелое дыхание отражалось от стен трубы, идущей дальше под уклон. Сейчас я уже находился под землей за пределами цеха. Хотел посветить вперед переноской, но моток ее провода закончился.
«Коля... Ты пришел». — Ни вопрос, ни утверждение. Впереди и внизу, на границе видимости, начал скапливаться пар, создавая отражающую свет стену.
— Скажи, что это неправда. Скажи, что это была не ты.
Тишина.
— Прости...
На этот раз дрожащий голос прозвучал не только из рации, но и из белесой темноты передо мной, где сформировалась фигура, фигура девушки в белом платье из моих снов. Тонкая ткань была мокрой и парила, словно только вынутая из кипятка. Она подчеркивала прекрасное тело моей возлюбленной: тонкие плечи, высокая красивая грудь. Лицо, приятное, но болезненно неправильное, почему-то вызывающее ассоциацию с разваренным ломтем мяса. Тонкие руки, длинные, слишком длинные, с избыточным числом суставов и, кажется, пальцев. Мной овладело горе, которое я бессилен описать словами. Моя дорогая Эля... самый близкий мне человек, была монстром.
Я не мог больше смотреть на нее. На это, по какому-то праву присвоившее голос Элеоноры. В полном смятении я мечтал только бежать, бежать отсюда что есть сил. Существо внизу говорило что-то, кажется, умоляло, но я уже не слушал. Неловко, рывком развернувшись, я потерял опору и рухнул, ударившись затылком о металл, на секунду потерял сознание и начал скользить вниз. Спасшая мне жизнь каска отлетела в сторону, лампочки переноски разбились и я — мы — остались в полной темноте. До слуха донесся хруст и пощелкивания, я тут же представил, как тянутся ко мне удлиняющиеся многопалые конечности. Закричав, я дернул провод переноски, который все еще сжимал в руке. Провод оборвался где-то, но скольжение прекратилось. Поднявшись на четвереньки и подвывая не столько даже от страха, сколько от отчаяния, я взобрался наверх, срывая ногти в попытках зацепиться за что-то, чего не было здесь. Голова гудела, я получил сотрясение. Далеко впереди, за поворотом, горел тусклый свет оставшихся ламп, и я побежал к нему, то и дело спотыкаясь, почти ничего не соображая. Элеонора, не романтичный призрак — плотоядная тварь, преследовала меня, вновь и вновь называя по имени. Я боялся сойти с ума, оглянувшись, поэтому не оглядывался, даже выбежав на свет, даже взлетев по скользким скобам наверх.
К счастью, ключ все ещё был на поясе. Первый удар в люк раздался, как только я затянул запорную гайку. Удары сыпались один за другим, сопровождаемые ничем не приглушаемым визгом из рации. Затянув вторую гайку, я прервался на то, чтобы сорвать рацию с ремня и разбить о бетонный пол. И больше уже не останавливался, пока не запечатал люк полностью, насколько это было возможно без кувалды.
Следующим утром я оставил в отделе кадров заявление об уходе и взял неотгулянный двухнедельный отпуск, чтобы не возвращаться в цех уже никогда.
∗ ∗ ∗
Мы вернулись к тому, с чего начинали. Я переехал в Москву и первое время как мог боролся с апатией, стыдом и желанием уничтожить себя. Помог алкоголь. С тех пор прошел год, за который я постарел гораздо сильнее, чем за всю предыдущую жизнь. И многое переосмыслил.
Эту исповедь я сел писать днем, а сейчас к окну кухни подступает вечерний сумрак. Жалею ли я о чем-то? О да, жалею. Мне следовало просто остаться с ней. Такая любовь бывает лишь раз в жизни, а я предал ее. Сопляк. И ради чего? Что мне за дело до провинциального быдла, тем более до каких-то чертовых кошек? Каким же идиотом я был. Но я предал. И бросил ее одну, в темноте.
Confiteor fratres, quia peccavi nimis cogitatione, verbo et opere: mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa.
Я мог бы вернуться на станцию и найти ее вновь. Но примет ли она меня? Я был уверен, что нет. Я уже ездил в тот поселок, мне хотелось посмотреть подшивки местной газеты в библиотеке. Искомое нашлось в архиве издательства этой самой газеты: сухой некролог моей Эли. Расспросил людей постарше и мужиков в гаражах. Юная учительница из музыкальной школы, покончившая с собой. Утопленницу затянуло насосами, сработала защита, но то, что от нее осталось, долго выскребали из крыльчатки. Фотографий я не нашел, а родственников беспокоить не стал, просто уехал. Была мысль найти ее могилу на кладбище, но зачем? Я ведь знал, что она не там.
Я не буду больше показательно казнить себя на этих страницах, достаточно и того, что я занимался этим целый год. Но, кажется, сейчас судьба предлагает мне второй шанс. Прошлой ночью из слива в ванной я услышал до боли знакомый голос, зовущий меня по имени.
Я знаю, где находится вход в коллектор, обслуживающий наш квартал. У меня есть болторез, монтажка, фонарь и запас батарей. И на этот раз я не повторю своей ошибки. Я больше не предам ее доверия и не отступлюсь. Если так надо, мы будем вместе вечно.
Жди меня, Элеонора.
Автор: Роман Чёрный.
Источник.
Ключевые слова: ТЭЦ трубы звуки музыка песня коллектор избранное