То, что я почти забыл
Когда мне было 9 лет, то есть 40 лет назад, в пионерском лагере под Красноярском со мной произошел несчастный случай. Я, влюбленный в новую вожатую головастик, сбежал сразу после горна — никак не мог появиться перед моей любовью в блеске своих тощих бледных ног и бритой после вшей (сестра принесла из садика) головы. А по возрасту в качестве спортивной одежды мне полагались черные шорты, которые бабушка сшила «на вырост», снабдив их универсальным поясом-резинкой в ожидании, что в лагере я подрасту и отъемся. Но ко мне не приставали ни жир, ни загар, и болтался я в этих шортах, как белый червяк в юбке.Хотя кормили и правда прекрасно. У нас вообще был лучший лагерь (о, это не субъективно — мы соревновались!). От химико-металлургического завода. «Чайка». И черная чайка на воротах. И пионерские костры. И военные игры, и походы. Мне этого всего досталось на три недели — а потом я сбежал.
Не совсем, не домой, не в сторону города, а так — побродить по лесу, пережить свое первое чувство. Конечно, я заблудился. Конечно, я полез на дерево, благо, заповедник рядом, сиенитовые скалы, сориентироваться нетрудно. А дальше все просто — моя рука застряла в глубокой трещине старой сосны; пытаясь вытащить руку, я практически повис на ней и, естественно, сломал. Я сумел сесть на ветку, но руку вытащить не мог, и к тому моменту, когда меня нашли, ампутация была неизбежна. Сейчас я печатаю, как вы догадываетесь, одной рукой.
А теперь, выкурив после прошлого абзаца четыре сигареты, я расскажу то, во что я не верю, что кажется мне полной чушью, и что в глубине себя знал все эти 40 лет, умудряясь при этом лгать себе даже в воспоминаниях. Каждый раз, глядя на культю, на это бело-розовое, гладко-бугристое окончание моей руки, противное мне до сих пор, я думал: «Трещина в сосне, краш-синдром, ампутация». Ни разу за всю жизнь я не пытался вспомнить те часы в подробностях — и ни разу этому не удивился. Но две недели назад, обходя по работе ветеранов района, я встретил старого человека — бывшего начальника пионерского лагеря, и оказалось, что я помню все.
Я помню, как одолевал первые три метра сосны — шершавый ствол без веток — покрывая свои ладони и голени смолой и мелкими ссадинами. Как на высоте примерно метров пяти я глянул вниз, и меня всего, как одну мышцу, свело от страха. Ноги поджались, обхватив ветку, на которой я сидел. Руки сами вцепились в ствол, щекой я вжался в дерево, весь мгновенно перепачкавшись в смоле. Содранную кожу саднило, веток над головой было столько, что не было видно неба. Далеко внизу — земля без травы, с бугристыми корнями деревьев, вспоровшими красную глинистую почву. Между корнями виднелись выступающие из земли куски сиенита. Упадешь — переломов не избежать.
Постепенно страх стал сменяться жалостью к себе. Мало того, что я заблудился и не могу слезть, так я еще и некрасив, и смешон, и ладони просто огнем горят, и если кто-то узнает, что я влюблен, меня задразнят насмерть, и никто не придет меня спасать, и мама родит себе нового сына, от которого папа не будет уезжать на вахты на несколько месяцев, потому что будет его любить и сменит работу, а я ночью замерзну и упаду, и никто меня не найдет — такие мысли ходили хороводом, и я давал им полную волю. Но, выплакавшись, я вдруг обнаружил, что больше не боюсь. Поняв, что слезами жалобить некого — очень хорошо это помню! — я с восторгом нашел в себе намерение спастись самостоятельно и вернуться в лагерь героем.
И тут оказалось, что я не могу оторвать правую ладонь от сосны.
Жжение в содранных пальцах и ладони усилилось многократно, а при попытке вырваться их прошило такой болью, что я задохнулся. Дергал и выкручивал руку, пытался дотянуться до противоположной стороны ствола и увидеть, что ее держит, но любое беспокойство причиняло новую боль. В каждую клетку кожи на моей ладони словно воткнули иглу. И эти иглы продолжали медленно, очень медленно продвигаться все дальше. Вскоре по предплечью пополз багровый синяк. Я смотрел, как распространяется от невидимой мне кисти к локтю отек, и терял способность шевелить рукой. Боль усиливалась так быстро, что я не успевал к ней привыкать.
Если позволите, следующие несколько часов я не буду описывать подробно. Очень скоро я понял, что дерево не отпускает мою кожу. Стоило прикоснуться к ветке или стволу голыми коленками, голенями, щекой — и через минуту при попытке отстраниться на коре оставались маленькие кусочки рогового слоя кожи, какие можно срезать бритвой. При более длительном контакте на дереве оставалась моя кровь, капли которой, не успевая стекать по коре, впитывались в нее. Трусы до колен и тапочки — вот было мое спасение. Все эти открытия я делал на фоне все разгорающейся боли. Неподвижную ладонь словно жгли каленым железом, жевали зубьями, ломали кости. Я кричал, и снова плакал, и бил дерево, и сорвал голос, но все равно кричал — визжал, сипел. А потом мне стало все равно. Я устал.
Солнце прошло зенит, тени от ветвей стали гуще и холодней. Я прислонялся лбом к стволу и считал до пятидесяти. Потом прислонялся щекой и считал до пятидесяти. Потом клал под голову левую руку и считал. Когда мне надоест считать — я засну, и уже ничего не будет.
Предплечье правой руки увеличилось в объеме раза в два, синяк дополз до плеча. Я описался и не сразу это заметил. Замерз, и чувствовал теперь руку как что-то чужое. Это чужое болело невообразимо, но словно не у меня. У меня болело все остальное: ноги, шея, живот. Я обнаружил себя прижавшимся лбом к стволу — сколько так просидел, я не заметил. Начал считать, но не мог вспомнить порядок цифр. Тогда я стал называть числа наугад. Два. Десять. Семь. Мне казалось, передо мной светится число «50», но я не могу его догнать. Кожу на лбу словно прижгли тавром, я не шевелился. И не отозвался, когда сразу несколько голосов стали выкрикивать мое имя. А потом завизжала бензопила.
Падая вместе с деревом, я потерял сознание. Сломал два ребра, ключицу и три пальца на ноге. Помню только еще один момент: я открываю глаза, и к носу прижимается ткань с едким запахом, и женский голос уговаривает: «Вдыхай, маленький, вдыхай». Меня держат на весу, и толстая темная труба идет от моего плеча к лежащему стволу сосны. Не сразу понимаю, что это моя рука. Ладони нет. Рука уходит в дерево, в древесный нарост там, где должна быть моя ладонь. Резко вдыхаю, в глотку ударяет резкая вонь, и я словно тону в теплой воде. Последнее, что вижу — странный металлический инструмент, который подносят к моей руке.
Очнулся я только через восемь дней в больнице Дивногорска — это небольшой городок рядом с Красноярском, он и городом-то на тот момент только-только стал. Врач запретил матери везти меня в Красноярск. В первый же день после моего пробуждения вместе с начальником лагеря и лагерной врачихой ко мне пришел еще один человек. Он раз за разом рассказывал про щель в старой сосне, про опасность длительного сдавливания, про то, как храбро я пытался спрыгнуть с сосны, сломав при этом руку. Как ни стараюсь, не могу вспомнить ни одежду его, ни лицо. Еще через несколько дней приехал мой отец, которого достигла весть о моей беде, я едва прорезавшимся после срыва голосом рассказал ему о трещине и переломе, и сразу оказалось, что вернуться в город ничего уже не мешает.
Осталось немного. Я передохну, расскажу вам про то, как это — жить после ампутации руки. Да нормально вроде жить. Я читал недавно книгу этого инвалида без рук и ног, Вуйчича, и другие тоже читал. Но, может, поздно уже читал, потому что вроде все получается в физическом плане, а потолок все же чувствуется. Всю жизнь чувствую потолок. Какую-то планку, до которой я просто не рискую допрыгнуть. Ну да, моя вина, может, и мог преодолеть. Но итог такой: мне пятьдесят, я не женат, работаю в центре социальной поддержки, раздаю пособия ветеранам, и мне противно смотреть на себя голого.
Это я тяну время. Итак, накануне Нового года я провел несколько часов в гостях у бывшего начальника пионерского лагеря. В силу своей должности этот человек подписал в своей жизни не одну бумагу о неразглашении (казалось бы — начальник детского лагеря, а?). А теперь, в глубокой старости, он даже не знает, действуют ли сейчас эти запреты, наложенные на него другой страной. Уже двадцать лет никто не напоминал ему об этих бумагах. Одна из них давала ему и штатному врачу лагеря жесткие инструкции по поводу запрета отлучения детей из лагеря в лес и поиска таких беглецов. В частности, привлечение лиц вне указанного в бумаге списка к поиску пропавших допускалось только на второй день. А в первый день участники поискового отряда должны были иметь в своем распоряжении бензопилу либо за ее отсутствием двуручную пилу и топоры.
Не хочу, но должен рассказать о двух фотографиях из его архива. Там было дерево и какой-то зверь. Участок спины какого-то зверя, скорее всего — небольшого медвежонка. А кроме этого участка спины, торчащего из ствола, ничего от зверя не осталось. На следующей фотографии был показан спил этого дерева — как раз на уровне остатков медведя. Черно-белое фото позволяло разглядеть ненормальное изменение структуры колец на свежем срезе пня, просто хаос и темные пятна, расползшиеся по всему срезу.
Пересказывать рассказы начлагеря сил уже нет. По его словам, он видел «такие» деревья пять раз, дважды ему показали специально, и трижды довелось увидеть самому (включая эпизод со мной). Вот теперь все. Пока писал, выкурил 22 сигареты.
И главное, для чего я это все писал. Вопросы.
Часто ли человек, гуляющий в лесу, прислоняется к дереву голой кожей и стоит неподвижно более минуты?
Сколько человек, заблудившихся в лесу и не найденных впоследствии, устав, засыпали, прислонившись к древесному стволу?
Сколько среди обычных деревьев может быть «таких»? А сколько раз я или любой из нас проходил мимо «таких», не зная, что именно к этому дереву нельзя прислоняться более чем на минуту?
Источник
Автор: -
Новость отредактировал ТЕНЬ В УГЛУ - 12-06-2014, 11:25
Ключевые слова: Лагерь лес деревья ампутация