Умиралище
Самый страшный в моей жизни сон был жутко будничным и прозаичным. Но, не в пример кошмарам с падающими самолетами, чудовищными змеями и прочей чертовщиной, что благополучно забываются на другой день, врезался прочно в память.Меня, лежащего пластом в плену какой-то небывалой слабости — смертельной, как откуда-то доходит — везут в старой и тряской «скорой» в «умиралище» — место, где люди расстаются с жизнью. И я, еще с тайной надеждой, думаю: а вдруг мне это только снится? Хотел даже протереть глаза — но руки не шевелятся, и по детальности картины в стиле гиперреализма вижу, что не снится ни фига, все так и есть.
Рядом — жена и дочка с печальными, но несколько будничными лицами: дескать и жалко батьку, да все едино везти на погост! Мне хочется что-то им сказать, но губы тоже не шевелятся — и чувство страшного, уже безысходного одиночества сжимает все внутри.
Тут наш рыдван перестает трясти; я понимаю, что вот и приехал, отчего последние, наверное, на этом свете слезы душат меня и со внезапным в слабом теле жаром льются по щекам. Но никто этого уже не видит, потому что истуканы-санитары берут носилки со мной и вносят в сумрачный зал с каменными, как в бане, лавками, на которых лежат такие же как я полупокойники. Один санитар бросает походя другому:
— Куда этого сваливать?
— Да вот сюда!
Меня ссыпают на пустую лавку, а тем временем жена с дочкой у конторки при входе возятся с какими-то бумагами. По залу с вечной ненавистью персонала к пациентам ходят те же санитары в грязных халатах; там и сям над умирающими стоят бедные родственники, и отстояв недолго, удаляются. Кто-то уже отдал концы, кто-то вот-вот отдаст. И время равнодушным тараканом ползет к концу отпущенного мне времени.
Я будто сквозь вату испытываю два главных ощущения. Одно — что все это не так, неправильно, где-то есть дурной подвох, с которым я б уж разобрался, будь чуть больше сил! Прошел бы по всем коридорам, поднял шум, потребовал лицензию — но не могу не только рукой или ногой, но даже губой пошевелить, а они, суки, пользуются этим!
Ну а другое — что все идет по заведенному порядку; скорей всего имеется и лицензия с такими подписями и печатями, против которых уже не попрешь! И этот заведенный и рутинный ход всего как-то смиряет мой исходный ужас. Раз надо, значит, надо! Все не вечны и должны когда-то сгинуть; рано, не рано, а влип — и уже не отлипнуть все равно!
Тут, наконец, списав меня со всех былых счетов, подходят жена с дочкой постоять тоже надо мной, но, кажется, делают это скорей не для меня, а для того, чтобы не выбиваться из заведенного порядка. Что-то друг дружке говорят; я еще слышу, но уже не понимаю их — и не пытаюсь понимать: моя ладья, увы, уже отчалила от их берега! Вдруг раздается трель дочкиного телефона, и она, прикрыв мобильник ладошкой, говорит какому-то живчику: «Ну все, потом перезвоню, давай!»
Мне от этого ни капли не обидно — даже хорошо, что ее жизнь, так кстати отпочковавшись когда-то от моей, продолжится и после моего ухода. И опять хочется, уже в полном смирении с судьбой, расплакаться напоследок , и уйти с растревоженной душой. Но слезы больше не текут, и пока я силюсь выжать их, подходит черствый, как казенная бумага, санитарный бригадир:
— Ну все, простились — и на выход.
И только что улегшийся протест опять восстает во мне неугомонным ванькой-встанькой. Я хочу крикнуть: «Ты, сука, сам уйди! А вы пока не уходите!» Но рот-то скован; я еще надеюсь, что мои провожающие не послушают его — но они с какой-то общепринятой покорностью, которая меня уже ничуть не утешает, покидают зал.
И я в нем остаюсь совсем один — с горьким признанием той истины, что каждый умирает в одиночку.
Теперь, за удаленьем всех душевных мук, меня заботит лишь одно: как все-таки случится моя смерть? Как я сам ощущу ее — и как это произойдет технически?
Мое постыдно беспомощное тело переносят в другой зал, где уже никого из посторонних нет, и где, видимо, все и происходит. Но как именно?
А вот как. Тут тела пакуют в черные мешки на молниях, как при отправке трупов с ДТП, оставив лишь просвет над лицами. В них и доумирают еще неумершие. Затем санитары до конца застегивают молнии — и сносят эти упаковки к транспортеру, вроде аэровокзального, который отправляет их в тартарары.
Только я вижу с изумлением, что бардака и неразберихи здесь не меньше, чем снаружи.
Вдруг молодая девка с белым, но еще живым лицом расстегивает свой мешок, и оказывается, что она вся голая. Вскакивает с лавки и как с бодуна на чужой квартире, озирается по сторонам. И у меня возникает шальная мысль: а ведь и я еще не сдох! Может, пока рядом никого нет, что-нибудь замутить с ней напоследок? Тем более долго не придется уговаривать!
Но оглянуться я не успел, как к ней подходят двое санитаров, бьют её по голове, и после того, как она падает, застегивают ее с головой. И это меня живо остужает: ну да, не то время и место. Мне даже становится стыдно: вот я болван, уже на полумертвую позарился!
И следом вновь охватывает беспросветная тоска перед конвейером, с которого мне не сойти. Я жду, жду, когда совсем отдам концы, чтобы скорей покончить со всем этим скверным делом. Но все эти всплески как перед обычным сном, когда вязкую дрему нарушает яркая шальная мысль, меня как-то некстати растормошили. Той ватной одури, в которой я попал сюда, все меньше и меньше, а другое начинает волновать все больше и больше.
Я понимаю, что обратного пути отсюда нет. Но если я сейчас не доумру, то как, живьем что ли, меня зашьют в этот мешок? Как перед сном опять же, когда ищешь поудобней позу, хочу повернуться на бок — но не дает этот мешок, в который меня уже как-то незаметно упекли. Еще одно усилие вконец сгоняет с меня всякий сон.
И тут я с новой жутью в сердце сознаю, что умирать нисколько не готов. Но как тогда быть с этой уже зажевавшей меня процедурой? Что делать? Ужас! Караул!
И я украдкой, чтобы тоже не схватить по голове, выбираюсь из моего мешка и встаю, хоть и нетвердо, на ноги. Но просто улизнуть из умиралища, в которое я все же, знать, неспроста попал, мешает одна мысль. А вдруг все эти превращения — какая-то уже аномалия в моем отравленном смертельной болезнью мозгу? Вот выйду в тот предбанник, откуда еще, может, не ушли мои — а там меня, уже отпетого покойника, сочтут каким-то монстром, зомби! Так пьяный в доску кажется сам себе трезвым как стекло, но для других он — свинья свиньей! Поэтому я тихо крадусь к смежным комнатам, и в одной из них натыкаюсь на бригадира, который сидит за столом с водкой и жарит в топке, где жгут нашего спекшегося брата, краковскую колбасу. На ней шкварчит и лопается шкурный жир; кругом царит какой-то жуткий, явно не колбасный смрад.
— Эй, ты куда? — встает он навстречу мне, вытирая сало с губ — такой великий, как боксер Кличко, бугор, способный одним махом уложить еще довольно слабого меня. И я с эдаким подлым придыханием слабейшего лопочу:
— Да я только спросить хотел.
— Чего?
— А сколько тут на умирание дается?
— Ну, минут десять. В принципе это не я решаю, такой норматив.
— А кто за десять не успеет? Тогда что?
И он отпускает фразу, от которой у меня мурашки с топотом слонов проносятся по вновь ожившему загривку:
— Ну, так зашьют — и там уже все дохнут. Ну, иди, иди ложись.
Как на экзамене, когда ни в зуб ногой, я лихорадочно ищу какие-то окольные слова, чтобы продлить беседу — но он, гад, уже понял, что я только морочу ему голову. И зовет своих подельников: а ну спровадьте этого обратно!
Двое из них хвать меня — и в их железных лапах я опять оказываюсь словно без рук и без ног. И в ужасе от того, что я впрямь ожил, что я никакой не монстр, не зомби, могу складно думать и говорить, а меня сейчас угробят по чудовищной ошибке, ору им:
— Хорош живого хоронить! Сейчас же отпустите!
Но они глухи к моим воплям, как полицаи безразличны к пойманному для галочки бедолаге. Я чую, что мой шанс один — найти такие задушевные слова, чтобы сломать эту их галочку, но вижу, что у них душ нет. Да это и не люди вовсе, а тупо выполняющие задачу зомби. Но если они хоть немного похожи на людей, значит, когда-то ими были. Вдруг я смогу их пробудить? И я опять ору:
— Ребята! Ну договоримся по-людски! Сейчас с собой нет, завтра занесу, клянусь!
Хотя где-то в подкорке сидит мысль, что если я только вырвусь, то хрен чего им дам, и хрен потом они меня достанут!
Но пока я все это кричу, они уже успевают снести меня до прежней лавки и завернуть в тот же мешок. И один другому говорит:
— Слышь, что-то разорался парень! А ну тресни его головой об лавку!
Тот хвать меня — и хочет треснуть так, чтобы уже вовсе не собрать мне мозгов. Я упираюсь что есть сил, и тогда они вдвоем берутся за меня. Я уже не боюсь ни смерти, перед которой я сам сдулся пять минут назад, ни боли от надвигающейся травмы головы. Но бешеный протест вызывает вся эта незаконность ритуала, оказавшегося чистейшим произволом!
Сопротивляясь всеми клетками тела, я ору истошно:
— Эй, там, наверху, спасите, помогите!
Но там, где тоже никому ни до кого нет дела, меня не слышно. Становится ясно, что мой аккумулятор вот-вот сдохнет и меня все-таки приложат головой об лавку…
Тут я и просыпаюсь, весь в поту и в ужасе, что еще чуть-чуть, и я мог бы вовсе не проснуться! В ушах еще звенит мой дикий крик; я вскакиваю на постели, понимая окончательно, что все это мне лишь приснилось. И как бы дальше я ни хотел забыть этот неладный сон, пошаривший какой-то жуткой лапой в моей душе — не забывается он почему-то...
Ключевые слова: Сон смерть семья умиралище мешок