Вот ведь судьба-то какая (рассказ)

На фото моя прабабушка - Ступина Александра Ивановна, умерла в 37 лет в 1947 году от
непосильного труда и тоски по мужу - Ступину Андриану Семёновичу, погибшему под
Ржевом в феврале 1942

Из цикла рассказов «Деревенские посиделки»

Посвящается моей прабабушке Ступиной Александре Ивановне

Сквозь сон Шурка услышала милые для её сердца слова: «Шанежка! Родная моя-а…». Истома сладко окутала её тело, истосковавшееся по мужниной ласке. Повернувшись на правый бок, левой рукой она машинально прижалась к подушке, на которой раньше спал муж, уткнувшись в неё в полусне, она вдыхала едва уловимый запах мужа…

После будто бы кто-то в окно постучал и тихонько позвал: «Ша-а-нежка-а, я вернулся!». Шурка как полоумная вскочила спросонья с постели, подбежала к окну, спешно раздвинула строчёные занавески. Вглядываясь в кромешную мглу за окном, испуганно спросила: «Кто тут? Андрюша, ты ли чё ли? Теметь така, ни чё не видать»

В ответ ей только ветер за окном проскрипел ставнями, но Шурка в предвкушении долгожданной встречи с мужем громко произнесла: «Сейчас, сейчас, Андрюша, погодь малёхо, только лампу зажгу, а после открою!»

Заполошно она подошла к русской печи, ища на ощупь в темноте спички. Найти сразу не удалось.

— И куда подевались, окаянные? Всегда ж в одно место кладу…— негодовала она громко, забыв спросонья, что её дочки спят.

— Мам, ты чё кричишь-то посередь ночи? Спать мешашь… — посетовав, старшая дочь перевернулась с одного бока на другой.

— Так отец с войны вернулся, Галинка!

— Вот те раз, когда успел? — спросила дочь недоумевая.

— В окошко постучал только что, а я с радости растерялась, лампу хочу зажечь, да спички найти не могу, всё внутри трясётся, ровно душа того и гляди из груди выпорхнет, как птица.

Ставни от порыва ветра с силой хлопнули по стене избы. Шурка, оправдывая свою нерасторопность, сказала:

— Сейчас, сейчас, Андрюша, иду родимый, только пимы обую.

Дочка испуганно произнесла:

— Ну, батюшки мои, страсть така… Ты куда, это ж ветер!

— Как ветер?! Папка вернулся, говорю же тебе! — рассерженно ответила ей мать.

Нащупав в темноте спички, она подошла к столу и зажгла керосиновую лампу. От света и шума на печи проснулись младшие дочки: Ира и Нина.

— Ма-ам, ты чё не спишь? Случилось чё?

— Папка вернулся, вставайте. Сейчас ворота открою, замёрз наверно совсем, папка-то наш!

— Как вернулся? Он же на войне погиб… — робко переспросила Галинка.

— Да живой он, живой! Говорю же тебе, вернулся!

Младшие дочки, поверив матери, закричали в голос от счастья: «Папка, папка вернулся, ура-а!»

Наспех Шурка сунула ноги в пимы, накинула на голову пуховую шаль. Вышла во двор. Подошла к воротам, отворила их, вглядываясь в темноту прокричала: «Андрюша-а!». В ответ только ветер хлопнул ставней по стене избы, проявляя своё недовольство: «Кричит, а зачем кричит? Кто поймёт бабу эту…»

Но Шурка не сдавалась, надежда её хоть и таяла с каждой секундой, но всё же теплилась. Она машинально продолжала кричать: «Андрюша-а, родной мой, ты где-кась?»

Ответа не последовало. Посветив лампой около ворот, она не увидела ничьих следов, подошла к палисаднику: сугробы перед окнами избы тоже были не тронуты ногой человека. «Как же так, был же, а как будто и не было… Андрюша, Андрюша-а, любимый мой, я тут…»

Шурка ревела навзрыд. Ветер, сжалившись, целовал её озябшие щёки, как будто извиняясь за то, что потревожил ненароком её сон.

Вернувшись в избу, она продолжала реветь. Дочки, увидев её одну спросили: «Мам, а где папка?»

Она ответила: «Не знаю, спать ложитесь» Но Ире с Ниной уже было не до сна, они теребили мать за подол рубахи, не унимаясь: «Папка, па-а-пка, наш папка где?»

Галька прикрикнула на сестёр: «Тише, — не в себе она!». Сёстры поспешно залезли на печь. Кого-кого, а старшую сестру они уважали и побаивались.

Подойдя к матери, Галька обняла её озябшие плечи. Прижав к себе, испугалась, ощутив её большой живот, но, не осмеливаясь спросить о беременности, только и сказала:

— Испужала ты меня шибко, теперя спать до утра не буду, а там уж как придётся.

— Отец же твой приходил, я же слышала, он кликал меня…

— Мало ли кто кричал? Ложись спать…

— Шанежкой-то меня только Андрюша кликал — отец твой, а боле никто.

— Поблазнило тебе, видать… — ответила дочь, а потом, набравшись смелости, испытывая неловкость, задала вопрос. — Мам, ты чё, брюхатая?

— Да ты чё тако матери говоришь-то? Болезнью я брюхатая… А Андрюше своему верна была и буду. Никто мне окромя его не нужен. Извелась я вся, без него. Не живу, а жизнь доживаю. Неужто ты не видишь?

— Вижу…

— Знал бы Андрюша, какие слова я от тебя услышу… Да и хорошо, что не знает. Не вынес бы он такого срама со своим-то сердцем… Грех, тако про мать-то свою говорить…

— Так в деревне невесть что несут бабы… И ты брюхо прячешь, — оправдываясь сказала дочь.

— Так я брюхо-то прячу, чтобы вас грешным делом не испужать своей болезнью. А ты вот ведь чё про мамку-то подумала. Лихо с тобой…

Галька упала в ноги матери и заголосила:

— Прости меня, прости… Не со зла я тако сказала, а со стыда — думала, что ты и впрямь тяжёлая…

— Ладно, не плач, коли так, прости и ты меня. Открыться мне тебе давно надо было, а я не решалась. Вот ведь как вышло-то… Ложись спать, дочка, уж вставать скоро… Да и я пожалуй лягу, — прошептала мать укладываясь на кровать. Провалившись в перину, как в объятия мужа, она мысленно обратилась к нему: «Ты только живи, Андрюша, живи, в мыслях моих, в душе моей, в сердце… С тобой-то мне ничего не страшно»

Через две недели Шурки не стало. Перед смертью она наказала старшей дочке: «Умру, так рубаху на меня Андрюшину наденьте, синенькую, он в ней со мной в церкви венчался»

Бабы в деревне удивлялись: «Надо ж, в Казанскую Божью Матерь, венчалась и на неё ж преставилась. Видать забрал её Андрюша к себе. Вот ведь судьба-то какая…»