Страшный сон морального урода. Третья, финальная часть
Моральным уродством, которое пытался у меня исправить гном, была жестокость. Не удовольствие от чужой смерти или страдания, а абсолютная бесчувственность, эмоциональная тупость.Вещественный мир таков, что в нем всем живым существам приходится убивать чтобы жить. Убивать для того, чтобы съесть, или для того, чтобы не оказаться съеденным. И если кто-то думает, что поедая траву не становится убийцей, я должен его разочаровать: растения – тоже живые существа, у них есть восприятие и ответная реакция (нашумевшие при советах опыты с измерением электрической активности растений при приближении к ним лаборанта, который за ними ухаживал, другого лаборанта, который их терроризировал (прижигал кислотами, раскаленными предметами, отрывал листья и т.п.) и нейтрального человека, не причинявшего ни зла, ни добра). Менее известны широкой публике различные попытки определения уровня психики растений и сопоставление этих уровней уровням психики различных видов животных. Так что вегетарианство оправдано только при медицинских показаниях, по нравственным убеждениям оно несостоятельно: пожиратель травы ничем принципиально не отличается от пожирателя мяса, разве что системой самооправданий. Кстати, выводя глистов, принимая антибиотики, мы тоже совершаем убийства. Так что все относительно, но тем не менее… Мы все хорошо знаем, что такое «живодер». Нет, не по профессии. По склонности души. Маниакально наслаждающихся чужими мучениями или смертью не рассматриваем: с ними все ясно. Рассмотрим ту когорту, которая просто безразлична к чужим смертям и мучениям. Ее представители выпалывают сорняки, уничтожают вредителей и забивают скот с одинаковым безразличием. Фильм «Урга – территория любви» смотрели? Способ умерщвления овцы помните? Ну, у кочевников (особенно – на крайнем севере) это просто является необходимым образом жизни. У разных народов – разные критерии насчет умерщвления, я это наблюдаю в национальных эгрегорах. В общем, дети учатся у окружающих их взрослых, перенимают все, в том числе психические состояния при выполнении разного рода задач. Кто научил меня этому состоянию, я не помню. Я помню его само: бело-голубое безразличие, абсолютный покой и бесчувственность. И полная уверенность в том, что поступаешь правильно, как сказали и научили Взрослые. Просто нет других вариантов. Сказали: мухи вредны, они разносят микробов, от которых мы все болеем, мух надо давить… Трехлетний ребенок принял к исполнению. На оконном стекле, как инфант Филипп у Шарля де Костера в «Тиле Уленшпигеле». Все смотрели, и хоть бы что. Только отца покоробило (он был единственным русским в семействе), я всем существом это почувствовал. Отец меня остановил, отвлек как-то и переключил на другое занятие, но опыт состояния остался. Я не помню остальные эпизоды, кроме одного, когда, вдохновленный речами о «любознательности», о том, что все надо узнать и попробовать и так далее, я решил посмотреть, как устроен глаз у улитки. Я уже разламывал игрушки, чтобы посмотреть их устройство, и ни разу не получил подзатыльник, родня смеялась и распиналась насчет «любознательности». Вот и тут, я просто вырвал этот маленький жалкий глазик. И разочаровался: просто кусочек улиткиного «рога», маленький комочек слизи с черной ниточкой в середине. Показал родителям, ожидая похвалы. Они переглянулись и замялись. Видимо, этот эпизод переполнил чашу их опасений, и вскоре мать принесла с работы котенка.
Мой спаситель был маленький, полосатый (как тигр! – мне читали «Маугли», я симпатизировал Шер-хану). Мать сказала, что того, кто продержит весь первый день его на своих коленках, он будет считать хозяином. И я помню, как сидел, а он спал, свернувшись калачиком. Я боялся даже в туалет сбегать, как до вечера дотерпел – не помню. Способ верный, – он привязался именно ко мне. Он взрослел быстрее и считал меня младшим, снисходительно терпел мои дурацкие выходки (пару раз я раздвигал ему, спящему, веки, чтобы посмотреть на «третье веко», – он не выразил недовольства). Я нормально «вписывался» в компании сверстников, но с удовольствием проводил время один. Оставаясь вдвоем с котом, я, само собой, «настраивался» на него. То, что я почувствовал, перевернуло меня. Я почувствовал, что он любит меня. Я ощущал это и переполнялся ответной любовью, это просто вышвырнуло из меня то холодное бело-голубое состояние, которое делало меня уродом. Я помнил уродское состояние, но уже никогда не выбирал его, не позволял ему заполнять меня. То, чему меня научил кот, было несравненно дороже. Я гладил его, и чувствовал, что не только мне приятно его гладить, но и ему это нравится. Я не просто видел по его реакции, я чувствовал то, что чувствовал он. Этот навык пригодился мне потом, через много лет, при интиме с женщинами, но суть не в этом. Я выбрал чувствовать окружающий мир. Я с удивлением смотрел на тех людей, которые, как родня матери, жили холодным безразличием, рассудком пытаясь понять окружающую их ситуацию и рассудком же выбирать реакцию на нее. Это было так убого, так примитивно…
Я встречал таких в детстве, встречаю и до сих пор. Сейчас их становится все больше. Для нас с котом было естественно чувствовать каждую смену эмоций друг друга. Он сворачивался у меня на подушке каждый вечер, я утыкался в него лицом. Я до сих пор помню его запах. Я думал, все коты так пахнут, но нет, запах каждого кота индивидуален. Я узнал бы своего спасителя по запаху даже сейчас, пятьдесят семь лет спустя. Мать и бабка прогоняли кота, пугали меня историями о том, как кошки загрызали детей во сне (существует такое психическое заболевание у кошек, на YouTube’е есть ролик, но оно достаточно редкое, я за всю свою жизнь не встречал такое больное животное ни у себя, ни у кого из знакомых), но я им не верил: я чувствовал своего друга лучше, чем их, чем кого бы то ни было на свете. Он приходил потихоньку ночью, когда они уже не могли увидеть, я утыкался в него носом и засыпал. Кот быстро взрослел. Месяцев в восемь он, уже крупный котяра, стал ночью уходить «по бабам». Теперь днями он спал, перестав быть постоянным партнером моих игр, ночью я так же засыпал без него, но я чувствовал, что ему надо, ему интересно, и не обижался на него. Он был очень крупный, голова – с хорошее антоновское яблоко. Я уже не мог взять его на руки, брал под мышки, а задние лапы волочились по земле. Я выволакивал его сонного в сад, он спал на траве в той позе, в которой я его оставлял, а я играл рядом, мне довольно было просто его присутствия…
Все хорошее кончается, и притом очень быстро. Я не смогу теперь даже сказать, исполнился ему год, или нет… Кажется, все-таки исполнился, впрочем, это не важно. На второй половине дома моя двоюродная тетка тоже решила завести себе котенка. Мелкий, серый, «рюський голубой», как теперь сказали бы (настоящий русский кот, – вроде того, что был у меня; я видел в начале девяностых пару таких у одной старушки в частном доме, черного и полосатого, они были, конечно, меньше рыси, но всякие там мейн-куны рядом с ними смотрелись бы довольно субтильно, несмотря на длинную шерсть; я ждал, что у нас в девяностые разведут именно этих красавцев-гигантов, но «рюськие голубые»… - тьфу!), этот Пушок дружил с моим любимцем, – ну и пусть бы себе, – но он, пакостник, нашел-таки где-то стригущий лишай. В шестидесятые в нашей дыре его не лечили. У людей еще выводили как-то, но с последствиями справлялись далеко не всегда (лично знал двух ребят и девочку, оставшихся после излечения лысыми, навсегда), а животных даже и не пытались лечить. Вот так, придя из детского сада, я не нашел своего лучшего друга, своего спасителя. Мне долго говорили, что его отнесли на лечение, оно будет долгим, его вернут, как только он поправится. В этом году? Нет, в следующем… Только в третьем классе я, здоровый дурак, понял, что меня «надули», «развели», как теперь говорят. Что в тот же день, когда я его не нашел дома, ему свернули шею (или разбили голову) в лечебнице, ведь тогда вряд ли тратили медикаменты на умерщвление паршивых кошек.
Потом, в четырнадцать лет, выходя из наркоза после операции, я увидел его в бредовом сне. Будто бы в нашей палате вместо ниши с умывальником находился широкий проход в старинную избу с некрашеными деревянными полами, такими же стенами и потолком. Дерево было серым от старости, сплошь растрескавшимся. Такие же скамьи стояли вдоль стен, небольшой, грубо сколоченный стол стоял справа у стены, накрытый небольшой скатеркой. На полу, на лавках стояли ушаты с какими-то жидкостями. У дальней лавочки возился с деревянным ковшом старик, одежда которого являла собой странную смесь гардероба бабы яги в исполнении Г.Ф. Милляра и Потапа Ивановича Лоскуткова в исполнении А.А. Попова (из фильма «Сватовство гусара» 1979-го года). Мой кот стоял на полу. Он вскочил на лавку и замяукал, обращаясь к своему новому хозяину. Он явно просил его принять участие в моих проблемах (даже во сне я чувствовал себя неважно). Странный старик (он был выше Милляра, худее Попова, лицом не похож ни на того, ни на другого) бросил свои дела, повернулся ко мне и стал внимательно рассматривать. Глаза у него были самые обыкновенные, но во взгляде чувствовались ум и проницательность. Потом я проснулся. Несколько дней меня, тогда еще пионера, сознательного атеиста и будущего комсомольца, не покидало ощущение, что я реально встретился со своим давно умершим котом.
Понятное дело, подростковая жестокость (своеобразный тест-тренинг будущих убийц) меня стороной не обошли, приходилось в компании сверстников охотиться с рогаткой на лягушек (пару раз, но все-таки было), разорять муравейники (спасибо книжке и мультфильму «Баранкин, будь человеком!», с также книжке «Необыкновенные приключения Карика и Вали» с их классовой идеологизацией взаимоотношений черных и рыжих муравьев), бить «венгерской» резинкой на стенах спальни комаров и мух. Но это были уже обычные «закидоны», встречавшиеся, наверное, в жизни у каждого. Я побывал дураком, лохом, напыщенным тупарем, возможно даже гадом, но никогда уже не был нравственным уродом.
Новость отредактировал Летяга - 4-03-2023, 13:15
Причина: Добавлен тег "популярное"
Ключевые слова: Гном жестокость кот авторская история популярное