Сны об ушедших
СНЫ ОБ УШЕДШИХ.Можно ли видеть чужие сны?! Может ли сниться бывшее до твоего рождения: есть такая генетика? Каждый год после января до апреля снится мне окутанный белым снежным саваном обледенелый блокадный Петербург: бесформенно закутанные люди тянут детские саночки – везут вёдра с водой или умерших на кладбище… Просыпаюсь я от противно тошнотворного свиста падающих снарядов.
…Мирно тикает будильник. Тихо в доме: спит семья, спит кот. Что же это: зачем, почему снится мне чей–то, а не мой сон? Собираясь рассказать страшный сон, вдруг понимаю, что реальная предыстория сна страшнее его! Пусть читатели рассудят сами!
Мой отец, очень молчаливый человек, умер, когда мне было семнадцать. Была «папина дочка»: схожие мы были, ладящие друг с другом. Приснился отец только два раза: на сорок дней, будто гуляли мы с ним в лесу, грибы в корзинку собирали. Очень он любил при жизни по лесу ходить! Светлый сон. Чисто ушёл человек. И лет уже так через пятнадцать снится мне, будто встречаю я отца с той же корзиной в подъезде. А в корзине-то всё отборные крепенькие красные да белые мягким мхом переложены! Мечтать только страстным грибникам о такой удаче!
Радуюсь очень: «Как долго ты, папа, не приходил! Забыл меня!» – «Как забыть! Только без дела от Нас к Вам ходить незачем. Знаю, ты на завтра на поезд билет купила: не езди!» И вдруг стал азартно рассказывать, как удачно в старых траншеях вот эти подберёзовички собирал: «В жизни-то помнишь, – говорит, – приходилось нам, напрыгавшись по канавам, и с одними сыроежками возвращаться...» Открываю глаза, – уже не успеваю на поезд. Проспала! И поезд этот с рельсов сошел. Так после смерти отец жизнь спас.
БАБУШКА.
После отца весь следующий год гасла и бабушка, мамина мать: в сорок третьем открывшаяся язва уже не залечивалась. Давление и возраст не позволяли оперировать. Всю блокаду бабушка отстояла ударницей на военном заводе, получила похоронку на мужа, схоронила младшую дочь – мамину сестрёнку.
При гостях бабушка отлично пела частушки и самозабвенно плясала «Барыню»: «Барыня ты моя! Сударыня ты моя! Барыня, попляши! Сударыня, попляши! …Эх, барыня! Эх, сударыня!».
– Натерпелись мы горя, успеть бы и повеселиться до смерти: «Эх! Молодость не веселье и старость-то не рай: в чужом пиру похмелье. Что хошь, и выбирай!»
Помню, в последние уже бабушкины дни я сидела с ней в её комнате: она спала, я читала. Бабушка проснулась:
– Ты знаешь! Такой сон мне приснился! Раньше за один этот сон расстреляли бы!
– Да ты не сказала бы никому!
– Сказала бы! Назло бы и тогда сказала: пуще смерти такое удовольствие! Вот слушай! Приснилась мне, что воскрес вдруг в мавзолее Сталин. Воскрес и идёт не по Москве, а по нашему Московскому проспекту. Тут сбежались все, кто в Блокаду выжил:
«Ты, – говорят, – кровопийца, Петербург на растерзание бросил! Продовольственные хранилища разрушить велел! Твоею звериной милость здесь всё – каждая пять детскими костями выстелена! Да ещё после победы людей расстреливал – воинов как врагов! Нева-то у нас горькими слезами да кровью течёт. Мало тебе?! Не нужен ты нам! Не хотим! Ах ты…» – и навалились, и задавили бы скопом, да он вдруг сам развалился на части, как плохая гипсовая кукла. Нелюдь и есть нелюдь!
Вырыли после люди глубокую яму посреди проспекта: закопали, завалили то, что от вождя осталось. Сверху провели трамвайные рельсы. И на рельсах с такой уж радостью плясали! И «Барыню» пели, и другое! Хороший, знатный сон мне бог послал: не будет, значит, у вас повтора той жути: можно и умереть спокойно! Да и мне проститься! Баба-то я была горячая: есть за мной кое-какие грешки, – ой есть! За кем нет, в таком-то аду живши?!
– Бабушка Оля! Ты же неверующая?!
– Я в церковь не ходила, молитвы не читала – правда. Недосуг было за выполнением плана и тем, что для жизни оставалось. Только неверующих совсем нет. Вот доживёшь лет до сорока пяти – поймёшь. (Я уже дожила и поняла, бабушка!) Думаю, ему, богу-то, всё равно, ходит кто в церковь или нет: на дела он смотрит. Да, давай-ка с тобой разговор заведём повеселее в последние-то часочки!
После того на третий день она отошла. Снилась три раза: один раз озабоченная в комнате для неё немыслимо не прибранной, разорённой, как перед отъездом: «Дела много! Надо мне всё вспомнить, – говорит, – подзабыла я, где и что лежит!»
Второй раз в уже чистой комнате клеила бабушка новые обои. В третий раз, около годовщины, залитая через окно солнцем комната сияла приятной пустотой: помахала довольная бабушка мне рукой, и всё растворилось Больше не снилась: совсем ушла.
Мать моей университетской сокурсницы, хороший реаниматор, смертей видела достаточно. Я рассказала ей бабушкин предсмертный сон.
– Это сознание перед смертью освобождается от накопленного страха: известный природный механизм. Наподобие того, как вы детьми, страшилки про гробы рассказывая, привыкали не бояться страха.
– Не всё ли одно, если уже умираешь?
– Выходит, не всё равно! Природа просто так ничего не делает! Это сложно: найду ли слова?! Ведь верующие батюшку зовут, чтоб грехи отпустил. А нет попа, так сознание без посторонней помощи само как-нибудь освобождается. Не освободится сознание – жизнь у потомков несчастлива.
– Как же так: ведь дети-то давно рождены, генетика заложена? Вроде проклятия, что ли?!
– Генетика, какой мы её знаем, здесь не при чём. И наука на этот вопрос ответа не знает: даже не задавала его. На кухне только, вот как мы, и рассуждают об этом. Учили нас: нет жизни после смерти, – вдруг есть? Даже если и нет, писатели книжки пишут для потомков. А как жизнь тоже вроде книги для потомков и надо написать… не очень плохой конец?! Осознать свою жизнь надо: не осознание и есть вроде проклятия?! Вообще, на жизнь человека самовнушение —хочу жить, не хочу жить – имеет большое влияние. Самовнушение-то медицина признаёт.
– А…
– Может, и «А», может быть, – и нет! Только передаётся это самовнушение потомкам или нет, а ты учти: ни тебе, ни дочери своей ничего подобного я не говорила. Не было этого разговора: на меня не ссылайся!
Много лет уже прошло: нет на этом свете умной матери моей подруги. Если душа всё-таки есть, верно, она на меня не обидится?! Когда даже детям нельзя, опасно говорить, что думаешь, – в каком странном, вверх тормашками перевёрнутом мире мы живём!
МАТЬ.
В неполных маминых семь лет началась Блокада. Бабушка работала, ночевала часто на заводе: так тогда силы экономили. В лютый мороз маме самой приходилось ходить на Неву с саночками за водой. Ослабевшие люди, которые не могли сами хоронить своих умерших от голода близких, зашитые во что-нибудь тела складывали штабелем внизу парадной. Забирали тела по морозу не каждую неделю: транспорта не было. Вот и приходилось переползать через в камень обледенелые трупы.
Трупов уже не боялись: слишком много их было. Бежишь в бомбоубежище, только убитое взрывами тело стынет. После налёта выходишь: мягкие части – ляжки, ягодицы вырезаны на мясо. Ели мертвечину: были и такие. А у бабушки-то с мамой кот всю блокаду пережил: мысли съесть не мелькнуло, – родной ведь, свой. Так раз он принёс им большую крысу: на всех хороший суп из неё сварили!
Налётов скоро перестали бояться. Надоело бегать в бомбоубежище, стали дома сидеть: воет и гремит, но ничего такого страшного не видишь. Под кучу одеял залезешь – даже и спокойно. Умереть не боялись. Боялись хлеба не получить. Просыпалась мама от одного и того же: младшая сестрёнка её за нос теребит: «Хэба! Хэба! Таша, хэба!». Страшные слова, боялась их мама!
Боялись, что карточки украдут. Крали, несмотря на расстрелы люди-нелюди. Хлеб дороже золота был, буханку за кольцо давали спекулянты. А откуда они хлеб-то в осаждённом городе брали? Воровали со склада. Вот бабушкина-то довоенная, мещанская, как смеялся дед, любовь к колечкам, цепочкам да брошечкам на первое время и спасала в Блокаду.
На заводе работников обороны кормили получше, и бабушка через день отдавала маме баланду: мутная с капустным запахом жижа с пятнами масла. И вот раз несёт мама судок с этим супом домой, начинается обстрел: осколком судок насквозь пробило. Стоит мама рядом с бурым пятном на сугробе – бывшим супом – рыдает в голос. Подбегает к ней женщина:
– Что, дура, плачешь! Радуйся: жива осталась! Могло и в тебя!
– Чему радоваться?! Убило – и не мучилась бы я больше, – думает мама, – а так суп пропал!
Уже после снятия Блокады, весной, умерла младшая сестрёнка. Весь голод продержалась дома. А тут отдали её в пятидневный детский сад: там добавочно кормили, но карточки детские забирали. Да только в этом детском саду воровала повариха. У голодных детей воровала: разве не страшно? Так мама и принесла из сада на руках уснувшую навсегда мёртвую сестрёнку. Похоронили в братской могиле: платить за одиночную было нечем. Хлебом ведь тогда брали.
Всё это пережив, мама фильмы про Блокаду очень не любила: «Какие-то, – говорит, – чисто одетые дети… Не так на самом деле было: так страшно, что и не снимешь нарочно! Вода на вес жизни была, кто её на стирку тратил?! Уж хоть бы не врали людям! Пощёлкайте-ка телепрограммами, поищите лучше комедию какую-нибудь!» Добрая она была, весёлая, да только ко всему земному слишком уж привязанная.
Любила мама всё блестящее, праздничное: нарядные платья, концерты, театр, а стихи, к примеру, сама совсем не любила читать. Не понимала она и моего на пару с отцом домашнего чтения: оторванность от жизни! Однако в определённом смысле была чувствительнее прочих: вещие сны видела. Взрывной волной маму, ещё девочку, в сорок третьем швырнуло, и открылось: бомбой ли соседнему дому быть разбитым, похоронку ли получить соседям, – снится гибнущий поезд.
– Это у тебя от истощения и от снарядного свиста, – сказали ей, – пройдёт после войны: не будет без всяких снов дома разбивать бомбами, закончатся и сны.
Закончилась война, а сны на всю жизнь остались: просто расцеплялся ли состав, падал ли на бок – переживаемое временное несчастье. Упал с высокого моста в бурную реку: заболел отец. С откоса рухнул и развалился: бабушка ушла. Просто расцеплялись вагоны, – дети болели. Боялась мать предсказывающих неизбежное несчастье снов: кто и когда, ведь это не открывалось.
Что в таких случаях делать, не знала мать, да и кто в обществе официального материализма знал?! Вот и спасалась она театрами: многолюдство странные вещи отбивает. Только не понимал этого никто: не то чтоб совсем она не жаловалась, когда отпускало, старалась не помнить. Гостей мама обожала! Когда кто хоть и случайно к нам приходил, всегда старалась за стол усадить хоть за чай и водопроводчика, и медсестру. В Блокаду-то подкормить – как побрататься было. Да не жили дети блокады долго!
В 55 лет сказался тупой удар осколком в грудь: «Ничего уже не сделаешь. Грудь давно у вас болела, почему так поздно к врачу пришли? О чём раньше думали?» – «О чём думала?! После войны жить хотелось: просто жить, понимаете?!» Дома сказала потерянно: «Не вылечиться мне, сгорел ведь поезд до головешек! Хочется так пожить ещё: внук вот скоро родится, понянчить бы!»
А когда, не сдавшись, руки не опустив, боролась, вылечилась бы?! Как знать! Когда долго сидишь с умирающим, от внутренней какой-то усталости сам будто начинаешь в забытье впадать: всё это, думаешь, бред, сейчас я проснусь... Вот очнулась раз мать от забытья, зовёт меня:
– Беги скорей в коридор: зови сюда отца! Сейчас он здесь был, верно, не успел уйти ещё!
– Что ты, мама! Отец-то пять лет уже как умер!
– Знаю сама, что умер! С того света он сейчас за мной приходил! Такой молодой, весёлый. Сказал: «Собирайся, Татьяна, да много с собой не бери: не нужно там ничего! Знаю, любишь ты тряпки: брось их, – тяжело будет! Ну, теперь пора мне: на днях зайду за тобой – жди!» Беги, спроси его, не повременит ли хоть с месяцок? Мало я о смерти думала – не успела…
Не повременил отец: на днях увёл мать. Когда совсем бессильна медицина, человеку на одних обезболивающих и совсем уже без сознания не лучше ли умереть?! В 90-х годах церковное отпевание стало снова в моду входить, что ли? Всех при жизни не веровавших и даже партийных родственники отпевать везли. Отпели и мы мать. Да, видно, не на всех это действует!
ПОСЛЕ ЕЁ СМЕРТИ сны пошли сниться все тяжёлые: приходит мать с кладбища, да не какой хоронили, а труп уже разлагающийся, в синих пятнах. Приходит и стоит в дверях молча либо в постель к тебе лечь норовит. Понимаю я во сне: нельзя ей этого позволить! Говорила ей, объясняла, что уже умерла она: отводила назад на кладбище к могиле, укладывала в могилу. Просыпаюсь после, а голова кружится, стучу зубами в холодном поту.
На нервы нельзя списать: и мне так снилась, и сестре, и троюродной материной сестре, и соседке по лестничной клетке. Болели все после таких снов. За упокой подавали читать: с месяц ничего – и всё повторяется! Помогла женщина одна, бурятка. В Бурятию я в отпуск поехала подлечиться на минеральных водах. В маршрутке разговор об ушедших зашёл, я и пожаловалась.
– Знаю, – говорит соседка, – такое с чёрными шаманами бывает, что смертельные порчи насылали: с магами, по-вашему! Не уйти им по тёмным делам в следующую жизнь, да и в ад не хочется, вот и таскаются тенью по земле: мучают родственников!
– Что вы! Не шаманила мать никогда! Добрый была человек, помогала всем.
– Если точно не шаманила, тогда человечины съела! Ведь был, говоришь, у вас в войну большой голод? Она могла и не знать, что ест: купить либо уже сваренное съесть. Могла и догадываться, да не хотеть знать! Перед людьми не виновата. Перед небом другой счёт: человеку человечины съесть – великий родовой закон жизни нарушить! И на потомках сказывается.
Вспомнила я тут материны слова про вырезанное мясо на трупах! Как знать… И про вещие сны вспомнила, рассказала.
– А тогда, – говорит попутчица, – понятно! Смертельный случай какой грозит, человек между жизнью и смертью вроде падает. И бывает, выживет человек телом, да часть духа-то вроде как в междумирье останется: так и живёт сколько-то ещё раздвоенный. У таких-то дар прошлое-будущее видеть нередко открывается. Да только такое от рождения данное к характеру подходит: может человек вынести свой дар. Ведь тяжело это: силы особые необходимы!
Когда же нечаянно, без назначения откроется дар, больше бесполезно это и жизнь изводит. Может случиться: она не свои, не ей сужденные сны видела. Убить могло рядом кого?
– В мужчину перед ней осколок попал, а маму, девочкой еще, его телом кровавым придавило.
– Ну, и наверное… Да что теперь гадать! И умирать, верно, очень боялась?! Вот и застряла.
– Так что же делать?
– А то, что всегда у нас в таких случаях всегда и делают: в семи дацанах одним числом в одно время отчитать надо. Между смертью и жизнью застрявшему помочь надо, в новую жизнь выпихнуть! Сестре же позвони: в тот же день пусть за упокой закажет в вашей православной церкви на всякий случай.
– Да ведь не верила она ни в какого бога! Зачем, говорила, бог такую несправедливую жизнь бы сотворил?
– Не так теперь важно это: ты ей желай уйти – это важно. Твоё пожелание да ламы слова святые читать будут, а слово-то заполняет пространство, чистит его. Очистится пространство, энергия по роду потечёт как положено, сойдут неприятности. Человек-то с природой кровно связан: нельзя против этих законов идти, забыли вы в городах! Половину морали от природы, после вторая половина только – от самого человека.
Бурятская религия – буддизм. Буддисты верят во многие жизни: что человек после смерти опять рождается, иногда даже и помнит прошлое. Так ли, иначе: отчитали неудачно ушедшую в семи дацанах да в церкви, помогло! Приходила мать еще раза два: как вдалеке, за дымкой виделась. Бледнел, бледнел образ. И пропал. Соседка-то по лестнице, ведь и совсем про в дацанах отчитывание не знала: внушения здесь быть не может?
Мощно читают бурятские ламы: сядут рядом да как грянут дружно! Твёрдо убеждены они в бесконечности жизней: будешь в следующей отвечать за то, что в прошлом натворил. И помогает эта вера в жизни. Перестали страшные сны снится и мне, и сестре, и соседке, даже про мою поездку в Бурятию не знавшей.
В семи дацанах семь раз, выходит, отчитали … «Семь», между прочим, в фольклоре очень интересное число: семь голов у дракона, семь лет служат по договору волшебнику, семь братьев - богатырей, седьмой - самый–самый! Семь царевен: седьмая - самая умница-красавица.
В средние века во Франции верили: родятся в семье подряд семь мальчиков, – седьмой руками от бога будет лечить, либо будущее видеть, либо великим справедливым королём станет. Вырастая, слышит такие речи этот седьмой мальчик: слышит, свыкается с такой мыслью, и открывается у него дар руками лечить! Или собирает войско и занимает – представьте! – королевский престол! Мешаются сказки с былью.
Считается в современной педагогике, что около семи лет достаточно развив речь, ребёнок начинает остро ощущать: «я» – «они», другие – все, которые не «я».
В древней китайской медицине семь лет – время полной смены жизненной энергии: эпохальный шаг жизни. Так, может быть, семь раз будучи осознанно, снимается и любое проклятие или невроз (как кому нравится!)?! Не стоит скидывать со счетов!
Новость отредактировал YuliaS - 18-06-2016, 11:27
Причина: Автор, не надо злоупотреблять знаком тире.
Ключевые слова: Блокада Петербург отец бабушка мама сон труп хлеб страх поезд проклятие лама дацан семь раз авторская история